Биография, Фонвизин Денис Иванович. Полные и краткие биографии русских писателей и поэтов.

Фонвизин, Денис Иванович

— род. в Москве 3 апрель 1745 г., умер в С. — Петербурге 1 декабрь 1792 г. Родословные росписи рода Фонвизиных начинаются именем Петра Володимерова, титулуемого бароном. «В царство великого государя царя и великого князя Иоанна Васильевича, всея России самодержца, как он, великий государь, воевал Лифлянскую землю, взял в плен Мечиносящего братства брата Петра барона Володимерова сына Фонвисина с сыном его Денисом и иных того же честного братства шляхтов; и даны им в Московском государстве поместья многие в разных городах, и служили они великим государем в немецкой вере». В 1653 г. внук Петра Фонвизина Юрий Денисович перешел в православие, приняв при этом имя Афанасия. Внук этого Юрия-Афанасия Денисовича — Иван Андреевич, отец автора «Недоросля», служил сначала в военной службе, потом перешел в гражданскую, заняв место члена ревизион-комиссии; в 1774 г. он вышел в отставку; умер в 1786 г. 86 лет от роду. По свидетельству своего знаменитого сына, Иван Андреевич «был человек большого здравого рассудка, но не имел случая, по тогдашнему образу воспитания, просветить себя учением. По крайней мере читал он все русские книги, из коих любил отменно Древнюю и Римскую историю, Мнения Цицероновы и прочие хорошие переводы нравоучительных книг». О матери своей Катерине Васильевне (урожд. Дмитриевой-Мамоновой) Ф. вспоминал, как о женщине умной, доброй и трудолюбивой. «Вторая супруга отца моего, а моя мать, — читаем в «Чистосердечном признании» Фонвизина, — имела разум тонкий и душевными очами видела далеко. Сердце ее было сострадательно и никакой злобы в себе не вмещало: жена была добродетельная, мать чадолюбивая, хозяйка благоразумная и госпожа великодушная».

Первоначальным образованием Ф. обязан был отцу. Образование было, конечно, скромное: ребенок выучился грамоте; знакомился, под руководством отца, с церковно-славянским языком. «Как скоро я выучился читать, — рассказывает Ф., — так отец мой у крестов (т. е. при молебнах и других домашних богослужениях) заставлял меня читать. Сему обязан я, если имею в российском языке некоторое знание. Ибо, читая церковные книги, ознакомился я с славянским языком, без чего российского языка и знать не возможно… Отец мой, примечая из читанного мною те места, коих, казалось ему, читая, я не разумел, принимал на себя труд изъяснять мне оные; словом, попечения его о моем научении были безмерны». Учителей иностранных языков у Фонвизина не было.

В 1755 г. открыт был Московский университет и при нем гимназия. Одними из первых воспитанников, поступивших в гимназию, были братья Фонвизины: Денис и Павел. Научное преподавание в университетской гимназии оставляло желать очень многого, «Учились мы, говорит Ф., весьма беспорядочно, ибо с одной стороны причиною тому была ребяческая леность, а с другой нерадение и пьянство учителей». Несмотря однако на недочеты в ходе учебного дела, Ф. с благодарностью вспоминал о своих школьных годах. В это время «обучась по-латыни», он «положил основание некоторым знаниям». Тогда же он «научился довольно немецкому языку» и «получил вкус к словесным наукам». Знакомство с латинским языком, по замечанию Фонвизина, «пособило весьма к обучению французского»; этим языком Ф. занялся в конце учебного курса. Из преподавателей своих он с особенной признательностью вспоминал о профессоре Шадене, который преподавал логику на латинском языке. Денис Ф. считался одним из лучших воспитанников гимназии: он не раз получал награды (в 1756, 1760 и 1761 гг.); его школьные сочинения назначались, вместе с другими лучшими работами, для прочтения на публичных актах. В одном из таких сочинений юный автор старался «показать щедрость и прозорливость Ее Императорского Величества, всещедрой муз основательницы и покровительницы»; в другой работе, изложенной на немецком языке, речь шла «о наилучшем способе к обучению языков». Об успехах Фонвизина свидетельствует также его представление Ив. Ив. Шувалову. Директор университета, с некоторыми лучшими воспитанниками, отправился в Петербург «для показания основателю университета плодов сего училища». В числе «избранных учеников» были и братья Фонвизины. Время этой поездки определяется двумя указаниями самого Фонвизина: он был представлен Шувалову прежде «производства» в студенты, а это производство относится к 1760 г.; в Петербурге московский гимназист видел на сцене комедию Гольберга: «Генрих и Пернилла»; первое представление этой комедии, по свидетельству «Драматического словаря», относится также к 1760 г.; остается таким образом признать, что Ф. был в Петербурге в начале этого именно 1760 г. (по словам Фонвизина, он и его товарищи ездили в Петербург «зимой»). Замечание Фонвизина о том, что во время поездки, т. е. в январе — феврале 1760 года, он был «не старее четырнадцати лет» вполне совпадает с годом его рождения, указанным в надписи на надмогильном камне (3 апреля 1745 г.).

В Петербурге Денис Иванович имел случай видеть некоторых тогдашних знаменитостей нашего служебного, ученого и артистического мира. Он был представлен Шувалову, был на куртаге во дворце, где его поразило «везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец огромная музыка». При представлении московских гимназистов Шувалову присутствовал Ломоносов. Узнав, что Ф. и его товарищи учились по-латыни, ученый «начал говорить о пользе латинского языка с великим красноречием». В доме своего дяди Ф. познакомился со знаменитыми актерами Фед. Гр. Волковым и Ив. Аф. Дмитревским. Это знакомство оказалось особенно интересным для будущего драматурга. «Ничто в Петербурге, говорит он, так меня не восхищало, как театр, который я увидел в первый раз от роду… Действия, произведенного во мне театром, почти описать невозможно: комедию, виденную мною, довольно глупую, считал я произведением глубокого разума, а актеров — великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие. Я с ума было сошел от радости, узнав, что сии комедианты вхожи в дом дядюшки моего, у которого я жил».

В 1760 г., спустя некоторое время по возвращении из Петербурга, братья Фонвизины «произведены были в студенты». Слушателем университета Денис оставался два года. К этой студенческой поре относятся его первые литературные опыты и вместе с тем его первые литературные успехи. В 1761 г. Ф. поместил в журнале «Полезное Увеселение», издававшемся под руководством М. М. Хераскова, переводную статейку «Правосудний Юпитер». В том же году появился перевод басен Гольберга, сделанный Фонвизиным по заказу университетского книгопродавца; книга эта выдержала несколько изданий.

Во время поездки в Петербург московский гимназист убедился, «сколько нужен молодому человеку французский язык». Спустя два года (1762), он уже «мог разуметь Вольтера и начал переводить стихами его «Альзиру»". Этот перевод трагедии Вольтера не остался незамеченным, хотя и не был напечатан. «Перевод мой Альзиры, — говорит Ф. в «Чистосердечном признании», — стал делать много шума и я сам начал иметь некоторое мнение о моем даровании; но признаюсь, что будучи недоволен переводом, не отдал его ни на театр, ни в печать». Перевод «Альзиры» действительно был не свободен от некоторых грубых промахов, почему Ф. называл этот свой труд «грехом юности» своей. В том же году, когда переведена была Альзира, напечатана была первая часть русского перевода книги аббата Террасона: «Геройская добродетель, или жизнь Сифа, царя Египетского, из таинственных свидетельств древнего Египта взятая»; следующие части книги появились в 1763 г. (ч.II), 1764 г. (ч. III) и в 1768 г. (ч. IV); на первых трех частях означено имя переводчика, Дениса Фонвизина. Ему же принадлежит перевод «слова» профессора истории И. Г. Рейхеля о том, что «науки и художества процветают защищением и покровительством владеющих особ и великих людей в государстве»; слово это произнесено было Рейхелем в публичном собрании Московского университета 3-го октябрь 1762 г. В этом же году проф. Рейхель предпринял периодическое издание под заглавием: «Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствий». В издании Рейхеля помещено несколько переводных работ Фонвизина: «Изыскание о зеркалах древних», «Торг семи муз», «О приращении рисовального художества «, «Рассуждение о действии и существе стихотворства». Выбор переведенных статей сделан был, конечно, по указанию Рейхеля, который с участием следил за деятельностью своего даровитого слушателя. «Не напрасный труд имел господин Фонвизин в переводе на российский язык книги сея своим согражданам, — писал Рейхель по поводу перевода «Сифа». — Великой благодарности достойны переводчики, когда употребляют они время свое на такие книги, кои служат к распространению учения и которые вообще полезны для свободных наук. При столь великом множестве худых книг видно похвальное достоинство переводчика, когда избирает он нечто доброе, полезное и особливое. Что господин Фонвизин в рассуждении сего сделал, о том общество узнает с удовольствием. О знании его в немецком языке я весьма уверен, а общество видело уже силу его в Российском языке, как из различных опытов, так и из басен барона Гольберга. Может быть, переведенные им на российский язык Овидиевы превращения будут большим еще доказательством его способности». Биограф Рейхеля (Шевырев) предполагает, что сближение даровитого студента с профессором истории и немецкой литературы могло иметь влияние и на развитие сатирического таланта Фонвизина: «из писем Рейхеля к Миллеру мы могли бы с некоторою вероятностию заключить, что профессор своею ирониею и своим уменьем схватывать неразумную сторону жизни, свойствами, которые в этой переписке сильно обнаруживаются, мог иметь отчасти влияние на нравственное развитие гениального комика».

Упомянутый Рейхелем перевод Метаморфоз Овидия не известен. Нужно думать, что не дошли до нас и некоторые оригинальные произведения Фонвизина первого периода его деятельности. «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире, рассказывает автор «Чистосердечного Признания». Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным. Видя, что везде принимают меня за умного человека, заботился я мало о том, что разум мой похваляется на счет сердца, и я прежде нажил неприятелей, нежели друзей… Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть; и я вместо того, чтоб привлечь к себе людей, отгонял их от себя и словами, и пером. Сочинения мои были острые ругательства: много в них было сатирической соли, но рассудка, так сказать, ни капли «. Для объяснения этого рассказа Фонвизина об успехе его «острых ругательств» не мешает припомнить, что подобные, не попадавшие в печать, сатиры были в то время в большом ходу. В 1764 г. главнокомандующий в Москве граф Салтыков доносил императрице следующее: «Развращенное здесь, на Москве, между молодыми людьми своевольство и наглость до такой степени возросли, что некоторые из них… дерзнули по всему городу потаенно рассеять ругательные сочинения, состоящие в каталогах на французском и русском языках, в которых до 300 человек и больше как наизнатнейших, так и прочих фамилий, в том числе дамы и девицы, невзирая ни на чины, ни на достоинства, наичувствительнейшими выражениями обесчещены и обижены». Теперь из всех сатирических сочинений Фонвизина, носившихся по Москве, дошли только два произведения, с вероятностью относимые к 1762 г.: эпиграмма на мнимое величие («О, Клим, дела твои велики!") и злая сатира в форме басни: «Лисица-казнодей». Из числа сочинений, приписываемых Фонвизину, к этой ранней поре его литературной деятельности относят шуточное стихотворение: «Чертик на дрожках. Новая быль».

В 1759 г. в Москве открыт был «российский театр». По свидетельству Штелинга, в этом театре, кроме актеров по занятиям (Троепольский, Троепольская, Пушкина), играли также «некоторые университетские студенты». Сохранилось предание, что лучшими исполнителями из числа студентов были Як. Ив. Булгаков и Д. И. Фонвизин.

По обычаю старого времени Ф. рано был записан в военную службу; в 1762 г., оставаясь студентом, он числился в списке сержантов Семеновского полка. Осенью 1762 г., во время пребывания двора в Москве, этот «лейб-гвардии семеновского полку сержант и Московского университета студент» подал прошение об увольнении его из университета и об определении на государственную службу. В коллегии иностранных дел куда желал поступить Ф., он был «свидетельствован в языках латинском, французском и немецком и найден в знании оных достаточным». Выдержав экзамен, Ф. поступил в коллегию переводчиком капитан-поручичья чина. Ко времени этой службы в коллегии относится первое путешествие Фонвизина за границу. Он был послан с лентой ордена св. Екатерины к герцогине Мекленбург-Шверинской. Поручение было исполнено удачно. «Тогда был я еще сущий ребенок, говорит Ф., и почти не имел понятия о светском обращении; но как я читал уже довольно и имел природную остроту, то у Шверинского двора не показался я невеждою. И впрочем поведением своим приобрел я благоволение герцогини и одобрение публики».

В 1763 г. служебное положение Фонвизина изменилось: 7 октября этого года императрица Екатерина подписала указ: «Переводчику Денису Фонвизину, числясь при иностранной коллегии, быть для некоторых дел при нашем статском советнике Елагине, получая жалованье по-прежнему из оной коллегии». Ив. Перф. Елагин занимал в это время должность кабинет-министра у принятия челобитен, а несколько позже (в 1766 г.) к этой службе присоединена была другая, — заведование театрами. В это время у секретарей Елагина было, конечно, немало дела. В 1768 г. принятие челобитен передано было Степ. Фед. Стрекалову. «Дела наши, писал Ф. родным, снятием дел челобитческих совершенно облегчены, однако я каждый день у Ивана Перфильевича бываю, а сколь это беспокойно, то сам Бог видит». Ф. оставался при Елагине, получившем звание сенатора и удержавшем должность «над спектаклями главного директора».

Поселившись по месту службы в Петербурге, Ф. поддерживал живую переписку с родными: сохранились его письма к отцу и матери, к сестре Федосье Ивановне и к ее мужу Б. А. Аргамакову. Изредка Ф. приезжал в родной город; так, в конце 1765 г. он пробыл в Москве около месяца; в 1769 г., как видно из писем к Елагину, прожил в Москве больше полугода. В Петербурге молодой москвич на первых порах сильно скучал. «Здесь знакомства еще не сделал, — читаем в первом сохранившемся письме Фонвизина к сестре (от 10 августа 1763 г.). С кадетским корпусом не очень обхожусь за тем, что там большая часть солдаты; а с академией затем, что там большая часть педанты». Молодой человек искал в знакомстве или дружбы, или любви. «Однако этого желания, говорит он, по несчастию не достигаю и ниже тени к исполнению имею. Рассуди, не скучно ль так жить тому, кто имеет чувствительное сердце». Мало-помалу знакомство однако завязалось. Круг этого знакомства, насколько можно судить по письмам Фонвизина, состоял из людей чиновных и знатных, среди которых замешалось лишь одно имя, выбор которого объясняется артистическими наклонностями молодого писателя, — имя Ив. Аф. Дмитревского, которого Ф. называл «человеком честным, умным, знающим». Из своих сверстников, принадлежавших к светской молодежи, Ф. особенно близко сошелся с Вас. Ал. Аргамаковым, своим будущим зятем, служившим в то время в конной гвардии, и с кн. Ф. А. Козловским, служившим в Преображенском полку. «Склонности и сходство нравов соединили нас так много, что произошло оттуда истинное дружество», писал Ф. об Аргамакове. С кн. Козловским, кроме подобного же сходства нравов, могли сближать Дениса Ивановича литературные интересы: Ф. А. Козловский († 1770) не без некоторого успеха пробовал свои силы в прозе и в стихах. Знакомство с этим рано умершим писателем оставило глубокий след в воспоминаниях Фонвизина. Козловский ввел своего друга в общество, о котором тот впоследствии не мог «без ужаса вспомнить, ибо лучшее препровождение времени состояло в богохулии и кощунстве. В первом, замечает Ф., не принимал я никакого участия и содрогался, слыша ругательство безбожников; а в кощунстве играл я и сам не последнюю роль. В сие время сочинил я Послание к Шумилову, в коем некоторые стихи являют тогдашнее мое заблуждение, так что от сего сочинения у многих прослыл я безбожником»; Автор «Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» в шуточной форме касается философского вопроса, на котором с особенным вниманием останавливались мыслители XVIII века, вопроса о так называемых конечных причинах (causes finales), о целях мироздания; ответ сатирика на этот вопрос — безнадежно скептический, если не вполне отрицательный: «И сам не знаю я, на что сей создан свет!". В этом стихотворении, по словам Фонвизина, отразилось лишь его мимолетное, поверхностное увлечение; в глубине души его таилось постоянно иное, религиозное настроение. Это настроение подверглось новому испытанию, когда все тот же кн. Козловский познакомил Фонвизина с каким-то стариком графом, который «ничему не верил». «Рассуждения его, говорит Ф., были софистические и безумие явное, но со всем тем поколебали душу мою». Эти колебания прекратились, душевное настроение Дениса Ивановича пришло в прежнее равновесие после беседы с Г. Н. Тепловым, человеком умным, ловким и немножко философом (он составил книгу: «Наставления нравственной философии, или знания до философии касающиеся»). Теплов посоветовал Фонвизину прочитать сочинение английского писателя Самуэля Кларка: «Доказательства бытия Божия и истины христианския веры». Книга так понравилась успокоившемуся скептику, что он решился перевести ее на русский язык и «издав в свет сделать некоторую услугу соотчичам». Теплов которому сообщил о своем намерении Ф., заметил, что издание полного перевода может встретить затруднения, и посоветовал сделать лишь извлечение из книги Кларка. «Я последовал совету Григорья Николаевича, говорит Ф., и сделал выписку из Кларка. Недавно я ее читал и нахожу за нужное поправить нечто, а впрочем выписка годится. В самом конце моих «Признаний» я ее прилагаю, сердечно желая, чтобы труд мой принес хотя некоторую пользу благомыслящим читателям». Признания остались не оконченными. Не дошла до нас и выписка из Кларка.

Литературные интересы и занятия Фонвизина сплетались и с общественными, и со служебными его отношениями. Начальник Фонвизина Иван Перфильевич Елагин считался в свое время замечательным писателем: его переводы признавались «примерными на российском языке» («Словарь» Новикова), его называли «первым нашим писателем в прозе» после Ломоносова; начитанность Елагина казалась «изумительной» («Известие» Дмитревского). Сближение с таким человеком не могло, конечно, не иметь влияния на деятельность 20-летнего писателя. Известно, что Ф. высоко ценил литературные мнения Елагина, дорожил его критическими замечаниями. «Не хочу видеть мою комедию представленною, — писал Ф. Елагину о «Бригадире», — прежде нежели вы мне самую истину о ней сказать изволите, то есть прикажете выключить то, что вам не нравится, и прибавить то, что вам угодно. Ваша критика мне необходима». В одной из статей, написанных Фонвизиным уже в конце жизни (1788), сочинения Елагина упоминаются, как образцы «российского витийства». Ближайшим сослуживцем Фонвизина был также писатель, — Владимир Игнатьевич Лукин (1737—1794), автор комедий, пользовавшихся в свое время известностью. Лукин был секретарем Елагина, Ф. — его помощником. Писатели-сослуживцы не сумели сохранить добрых отношений. Лукин, правда, высоко ценил талант Фонвизина, признавал, что тот имеет больше его «способности и знания», но это не мешало секретарю Елагина всячески вредить своему помощнику по службе. «Невозможно представить себе на мысль, — писал Ф. отцу (26 июня 1766), — все те злости, все те бездельнические хитрости, которые употреблял он в повреждение меня в мыслях Ивана Перфильевича и всей его фамилии». Ф. отзывался о своем противнике как о человеке умном, хотя и неуживчивом; что же касается литературной деятельности Лукина, то она давала материал для обычной насмешливости остроумного сатирика. Гордый Лукин не мог, конечно, простить этих насмешек. «Сей человек, читаем в «Чистосердечном Признании», имеющий впрочем разум, был беспримерного высокомерия и нравом тяжел пренесносно. Он упражнялся в сочинениях на русском языке; физиономия ли моя, или не весьма скромный мой отзыв о его пере причиною стали его ко мне ненависти. Могу сказать, что в доме самого честного и снисходительного начальника вел я жизнь самую неприятнейшую от действия ненависти его любимца». Ф. пытался вывести Елагина «из заблуждения», надеялся, что Елагин «узнает мало-помалу, что любил бездельника». Но эти надежды не сбылись. Расположение министра к своему секретарю осталось неизменным. В 1769 г. Ф. писал Елагину из Москвы: «Ваше превосходительство изволите сами знать, что я для миллиона резонов с г. Лукиным быть вместе не могу». Вскоре после этого Ф. действительно оставил службу при Елагине.

Кроме упомянутого выше «Послания к слугам» и выписки из Кларка, Фонвизин написал в это время (1763—1769) несколько оригинальных произведений в стихах и в прозе и издал несколько переводных работ. Предполагают, что из немногих дошедших до нас стихотворений Фонвизина к этой именно поре относятся: «К уму моему» (отрывок) и «Матюшка разносчик» (известно только по упоминанию в словарях Новикова и м. Евгения и в «Послании» А. С. Хвостова). В письме сестры Фонвизина Ф. Ив. Аргамаковой от 7 июля 1765 г. упоминается приветствие императрице в стихах, написанное Фонвизиным, по поручению Елагина, по случаю закладки церкви в Академии Художеств: «Сегодня Василий Алексеевич (Аргамаков) и братец Денис Иванович поехали в академию; там празднество и сама государыня изволит присутствовать… Братец поехал несколько и для того, что, думаю, хор академии будет петь его похвальные государыне стихи, которые велел ему сделать Елагин… Стихи, которые не более как на девяти строках, братец сделал на одну материю трижды и показал все три сочинения Елагину». В приписке к письму замечено: «стихов братцовых в академии не пели, а пели стихи Теплова, которые очень дурны перед братцовыми». Переводные работы Фонвизина этой поры: «Любовь Кариты и Полидора», роман Ж. Ж. Бартелеми (1763), «Торгующее дворянство противуположенное дворянству военному», сочинение аббата Куайе (Соуеr), с приложением «особливого о том же рассуждения г. Юстия» (1766); «Сидней и Силли, или благодеяние и благодарность», повесть Арно (1769); «Иосиф», поэма в девяти песнях, соч. г. Битобе (1769). В 1764 г. поставлена была на сцене комедия Фонвизина «Корион», написанная стихами. Вслед за Корионом появился знаменитый «Бригадир». Время первого издания и первого представления этой комедии неизвестно. С вероятностью можно отнести появление «Бригадира» к 1768—1769 гг. Дмитревский, приятель Фонвизина, отправившийся в августе 1767 г. за границу и составивший во время путешествия «Известие о русских писателях», говорит и о Фонвизине, но в числе его произведений еще не знает «Бригадира»; в июльском выпуске журнала «Пустомеля» за 1770 г. упоминается о комедии Фонвизина, которая «столько по справедливости разумными и знающими людьми была похваляема, что лучшего и Мольер во Франции своим комедиям не видал принятия и не желал». Заметка относится, конечно, к «Бригадиру». Выражения заметки указывают на то, что к половине 1770 года комедия Фонвизина не была уже последней литературной новинкой. По свидетельству самого Фонвизина «Бригадир» написан почти одновременно с «Иосифом»: «Тогда сделал я Бригадира; скоро потом перевел Иосифа, и все сие окончил в Москве… Я приехал в Петербург и привез с собой Бригадира и Иосифа». Подобное же указание находим в письме Фонвизина к Елагину из Москвы: «я время мое провожу здесь весьма полезно… перевел Иосифа, напечатал Сиднея, пишу стихи, дописал почти свою комедию.» Как «Сидней», так и «Иосиф» появились в печати в 1769 г. В этом же, очевидно, году возвратился Ф. в Петербург и привез с собой «Бригадира». В бумагах Фонвизина отысканы были: начало комедии «Добрый наставник» и отрывок другой какой-то комедии. Предполагают, что эти отрывки написаны вскоре после «Бригадира».

Из переводов Фонвизина особенный успех имела поэма «Иосиф», выдержавшая несколько изданий (1769, 1780, 1787, 1790, 1802, 1819). Биограф Фонвизина кн. П. А. Вяземский подсмеивается над славянизмами Фонвизина в «Иосифе»: ревностному карамзинисту «эти славянизмы напоминают карикатурные лица французских водевилей». Иначе судили современники переводчика. «Поэму «Иосиф», говорит Новиков, перевел прозою на Российский язык с совершенным искусством. В переводе сем держался он важности славенского и чистоты Российского языка». Для объяснения дела нужно припомнить замечание Карамзина об Елагинском периоде в истории нашего литературного слога: «разделяя слог наш на эпохи, первую должно начать с Кантемира, вторую с Ломоносова; третию с переводов славяно-русских господина Елагина и его многочисленных подражателей». Очевидно, и Ф., как переводчик, принадлежит к этой именно Елагинской эпохе.

К числу переводов можно отнести и комедию «Корион», представляющую переделку драмы Грессе (Gresset) «Сидней». Не вполне оригинален по замыслу и «Бригадир». Образцом для этой комедии послужило одно из произведений того датского писателя, с которым Ф. познакомился еще в университете. Гольберг в комедии Jean de France выставляет молодого человека, побывавшего в Париже, считающего себя представителем высшей культуры, пренебрежительно относящегося к родному языку и к родному быту. Таков же и Иванушка Фонвизина. Замечательно, что в одно время с «Корионом» Фонвизина (1764) поставлена была на сцене комедия «Француз Русский», переложенная Елагиным из упомянутой комедии; эту же конечно пьесу отмечает «Драматический словарь» под заглавием: «Жан де Моле, комедия в 5 действиях г. Елагина»; автор, по отзыву словаря, показывает развращение тех молодых людей, «кои, к сожалению нашему, будучи в чужих краях, возвращаются подобными персонажу Жана де Моле, не обретя ничего, кроме тщеславия и нетерпения своего языка». Комедия Фонвизина заставила забыть переделку Елагина. Литературные достоинства комедии, мастерское чтение автора доставили «Бригадиру» редкий, необыкновенный успех. «Надобно приметить, говорит Ф., что я… читал мастерски. Чтение мое заслужило внимание А. И. Бибикова и графа Г?. Г?. Орлова, который не преминул донести о том государыне». Императрица пожелала ознакомиться с «Бригадиром» в передаче автора. 29 июня в Петергофе Ф. представлен был Екатерине. Она прерывала чтение выражениями своего одобрения, а выслушав всю пьесу поблагодарила автора «всемилостивейшим приветствием». Затем Ф. читал свою комедию у Наследника престола, у гр. Н. Ив. Панина, у гр. Зах. Гр. Чернышева и др., везде выслушивая единодушные похвалы. Кн. Козловский говорил Фонвизину, что «весь Петербург наполнен его комедиею, из которой многие острые слова употребляются уже в беседах». Тоже говорил ему гр. Н. Ив. Панин: «я вас уверяю, что ныне во всем Петергофе (где находился тогда двор) ни о чем другом не говорят, как о комедии и о чтении вашем». Панин называл «Бригадира» «первой комедией в наших нравах»; его особенно заинтересовал характер Бригадирши: «я удивляюсь, говорил Никита Иванович Фонвизину, вашому искусству, как вы, заставя говорить такую дурищу во все пять актов, сделали однако роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать; я не удивляюсь, если сия комедия столь много имеет успеха». Эти известия об успехе «Бригадира», переданные самим Фонвизиным в его «Признании», подтверждаются и другими свидетельствами. Приведенная выше заметка «Пустомели» говорит, что автор «Бригадира» выслушивал такие похвалы, каких, может быть, не слыхал и Мольер. «Драматический словарь» (1787 г.) называет комедию Фонвизина «нравящеюся публике» и «невыходящею изо вкуса»; она «часто представлялась на театрах, как в Санктпетербурге, так и в Москве, завсегда к отменному удовольствию зрителей». Позднейшая критика указала некоторые недочеты как в построении комедии, так и в отдельных подробностях, но эти недочеты с остатком покрываются яркой характеристикой действующих лиц: недалекой, забитой, но добродушной Бригадирши, взяточника и ханжи советника, русского француза Иванушки, крутого и грубого Бригадира.

Служебное честолюбие Фонвизина не удовлетворялось занятиями у Елагина. По-видимому и самое поступление Фонвизина на службу к кабинет-министру состоялось лишь по желанию его родных. Молодому человеку казалась более привлекательной служба в иностранной коллегии. В письме к родным от 9 февраль 1764 г. (т. е. спустя четыре месяца после начала занятий у Елагина), Ф. оправдывается в каких-то отношениях к коллегии: «Напрасно думаете, чтоб хотел я остаться в коллегии для того, чтобы всех тем огорчить вас. К тому же я очень знаю, сколь много я любим вами, и сколь много счастье мое вам нужно». Досада родных имела однако основание. Вслед за приведенными словами Денис Иванович сообщает о своих планах относительно службы: он рассчитывает получить какое-то место при нашем резиденте в Данциге: «ce n'est pas loin d'ici, et je pourrais venir et revenir en Russie autant qu'il me plaira», утешал родных молодой чиновник. Это предположение о Данциге не осуществилось. Спустя четыре года, в 1768 г., секретарь Елагина жаловался родным на невнимательность своего шефа. «В производстве моем надежды никакой нет. По крайней мере Иван Перфильевич о том, кажется, уже забыл… Он меня любит, да вся его любовь состоит только в том, чтоб со мною отобедать и проводить время. О счастии же моем не рачит он ни мало». Ф. решился «расквитаться» с Елагиным. В 1768 г. он выхлопотал себе продолжительный отпуск и поселился в Москве. В следующем году осуществилось желание Фонвизина: он расквитался с Елагиным и вернулся к первоначальной своей службе.

9 декабря 1769 г. по именному указу, Денис Фонвизин определен был в коллегию иностранных дел, во главе которой стоял в это время гр. Ник. Ив. Панин, знавший и оценивший талантливость автора «Бригадира». Кроме заведования иностранными делами, у Панина была еще другая важная должность, «надзирание над воспитанием великого князя Павла Петровича». Служба при Панине оказалась нелегкой. В письмах Фонвизина этой поры нередко встречаются оговорки о «крайних недосугах», о «стечении множества дел», которые занимают все его время. «Время, конечно, у тебя мало, — писал Фонвизину его приятель В. Зиновьев, — и я на тебя не буду пенять, хотя и очень редко будешь писать». Обширная переписка, которую приходилось вести Фонвизину, была большею частию дополнением к его служебным занятиям. По меткому замечанию кн. Вяземского, в этой переписке секретаря Панина «видим его, так сказать, проводником, к которому примыкали все второстепенные, содействующие и предварительные сношения многосложных пружин с главным побудителем политического движения». Известны письма к Фонвизину наших послов в Варшаве (Сальдерна и Штакельберга), Лондоне (Мусина-Пушкина), Мадриде (Зиновьева), Стокгольме (гр. Остермана), Цареграде (Обрескова), секретаря посольства в Варшаве Я. И. Булгакова и др. Сохранились и письма Фонвизина к некоторым из этих лиц. Брату своего начальника П. Ив. Панину Ф. считал себя обязанным сообщать постоянные известия о ходе политических событий; в приложениях к письмам помещались копии более важных и любопытных дипломатических бумаг.

От этой же поры дошло до нас несколько писем Фонвизина к родным, из которых видно, какие трудные и тяжелые дни приходилось иногда переживать людям, близким к Н. Панину. Враждебное к нему отношение могущественного кн. Орлова, придворные интриги, вторгавшиеся в деятельность министра и воспитателя цесаревича, не оставляли в покое и сотрудников Панина. В одном из писем 1773 года Ф. жалуется на интриги, каких «ни в каком скаредном приказе нет». «Все вертится, пишет секретарь Панина, над бедным моим графом, которого терпению, кажется, конца не будет. Брата своего он сюда привезти боится, чтоб еще скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние. Я ничего у Бога не прошу, как чтоб вынес меня с честию из этого ада». Это ужасное состояние было бы совершенно невыносимым, если бы Фонвизина не поддерживала свойственная ему веселость и энергия духа, которых он не терял среди самых тягостных обстоятельств. «Знай, матушка, — писал Ф. сестре, — что я весьма скучаю придворною жизнью. Ты ведаешь, создан ли я для нее. Между тем я положил за правило стараться вести время свое так весело, как могу, и если знаю, что сегодня в таком-то доме будет мне весело, то у себя дома не остаюсь». Было бы ошибкой видеть в этих словах указание только на светские развлечения Фонвизина. Среди людей, в обществе которых находил он отдых и отраду, было немало лиц, с которыми связывали автора «Бригадира» литературные интересы. Он бывал у Державина, знаком был с Княжниным, Козодавлевым, Домашневым, Херасковым, Майковым, Богдановичем, Барковым. С некоторыми из этих писателей Ф. встречался в литературном кружке, собиравшемся у г-жи Мятлевой. По свидетельству кн Вяземского, основанному на письме Н. В. Мятлева, «в сих собраниях (у Мятлевой) находилась всегда А. И. Приклонская, с отличным умом, начитанностью, склонностью к литературе, отменным даром слова и прекрасным органом… Телесные свойства природы ее не соответствовали умственным: длинная, сухая, с лицом, искаженным оспою, она не могла бы внушить склонности человеку, который смотрел бы одними внешними глазами, но ум сочувствует уму, и зрение умного человека имеет свою оптику. Как бы то ни было, но Ф. был ей предан сердцем, мыслями и волею: она одна управляла им, как хотела, и чувства его к ней имели все свойство страсти, и страсти беспредельной». В «Чистосердечном Признании» Ф. передает нам несколько сведений о своих отношениях к любимой женщине. «Я познакомился с нею, говорит он, и скоро узнал, что почтение мое превратилось в нелицемерную к ней привязанность… С тех пор во все течение моей жизни по сей час сердце мое всегда было занято ею. Ибо страсть моя основана на почтении и не зависела от разности полов». Об этой страсти упоминает Ф. в одном из писем к сестре. Этой же страстью внушено посвящение переводной повести: «Сидней и Силли»: «следуя воле твоей, перевел я Сиднея, и тебе приношу перевод мой. Что мне нужды, будут ли хвалить его другие? Лишь бы он понравился тебе. Ты одна всю вселенную для меня составляешь».

В 1773 г. Гр. Панин получил в награду богатые поместья. Ценя заслуги своих секретарей (Бакунина, Убри и Фонвизина), Панин поделился с ними высочайшим подарком. Фонвизину досталось имение в Витебской губернии с крепостным населением в 1180 чел. Не мешает при этом припомнить, что Ф., кроме занятий по должности секретаря министра, исполнял нередко и частные поручения Никиты Ивановича и Цесаревича. Об этом мы узнаем из записок Клостермана, комиссионера Фонвизина. «Великий князь наследник и граф Панин, — говорит Клостерман, — поручали ему покупать статуи и картины славных художников, книжные редкости, гравюры и проч. Я очень часто ездил с ним в лавки, в которых, равно как и на аукционах, случалось ему делать значительные закупки. Когда ему самому не хотелось ехать на общественную распродажу художественных произведений, он посылал торговаться меня, отметив предварительно в каталоге, что нужно было купить. Таким образом я вошел в сношения с главнейшими парижскими книгопродавцами… что доставило мне впоследствии значительные выгоды». Клостерман открыл в Петербурге магазин книг, картин и других художественных произведений. В торговых операциях Клостермана принимал участие и Ф. В своем духовном завещании 1786 г. он говорит: «заведенная мною коммерция вещами, до художеств принадлежащими, и отправляемая ныне санктпетербургским первой гильдии купцом Германом Клостерманом, должна остаться в полном и единственном хозяйстве и расположении жены моей».

Женился Ф. в 1774 г. на вдове Катерине Ивановне Хлоповой, урожд. Роговиковой. Перед женитьбой, в начале 1774 г., Ф. побывал в Москве; в конце этого года он снова собирался приехать в родной город. Этот последний приезд объясняется служебными отношениями. В январе 1775 г. императрица Екатерина, вместе со всем двором, отправилась в Москву для празднования окончания турецкой войны, заключения кайнарджиского мира.

В 1777 г. расстроившееся здоровье г-жи Фонвизиной потребовало климатического лечения и местом лечения избрана была южная Франция. В начале июля Фонвизины выехали из Петербурга. На пути они останавливались в Варшаве, Дрездене, Лейпциге, Мангейме, Страсбурге, Лионе. В Монпелье, где лечилась Катерина Ивановна, они пробыли около двух месяцев. «Житье в Монпелье было не тщетно», по выражению Фонвизина. Когда здоровье жены достаточно окрепло, Денис Иванович, «взял намерение воспользоваться остающимся временем и посмотреть некоторые южные французския провинции». Он посетил Лангедок, Прованс, Дофинэ, Бургонь, Шампань. «Осмотрев все то, что заслуживало любопытство в сих провинциях», Ф. направился в Париж, куда прибыл 20 февраль 1778 г. В столице Франции русские путешественники пробыли полгода. Осенью 1778 г. они вернулись в Петербург.

Человек, близкий к Ник. Ив. Панину, сотрудник лица, руководившего внешней политикой русского правительства, находил, конечно, радушный прием и у наших послов, и при иностранных дворах. В Варшаве русский посланник Штакельберг «офрировал нам, — замечает Ф., — дом свой так, чтоб мы его за наш собственный почитали». На куртаге секретарь Панина представлен был королю. «Король, — рассказывает Ф., — подошед ко мне, сказал с видом весьма ласковым, что он знает меня давно по репутации и что весьма рад видеть меня в своей земле. Потом спрашивал меня о состоянии здоровья жены моей и долго ли здесь останемся. На ответ мой, что я не могу иметь счастия долго здесь пробыть, сказал он мне, что весьма о том жалеет, что такое короткое время не позволяет ему оказать мне всей аттенции, которую б он хотел мне сделать». В Мангейме, резиденции курфирста Пфальцского, Ф., зная «положение сего двора в рассуждении нашего», нашел нужным представиться курфирсту. Ласково принятый при этом маленьком дворе, русский путешественник из разговора с курфирстом и его супругой убедился в их «просвещенном благоразумии, усердии к нашему двору и большом уважении» к Н. Ив. Панину. Пред отправлением в Монпелье Ф. получил рекомендательные письма к маркизе Fraizeville, которая перезнакомила Дениса Ивановича и его жену со всей местной знатью. Жившие в Париже русские встретили заезжего соотечественника как желанного гостя. «На другой день [после приезда в Париж], — рассказывает Ф., — послал я к секретарю нашего министра, чтоб он ко мне пришел; вместо секретаря Барятинский сам прискакал ко мне верхом и обошелся со мною, как с родным братом. Он меня взял с собою и повез к Шуваловой, Строганову, Разумовскому и к другим русским». Гр. Шувалова и гр. Строганова приехали навестить жену Дениса Ивановича, не дожидаясь ее визита; они хотели показать, что «желают обходиться с нами без всяких чинов», замечает путешественник. «И действительно, мы все видимся всякий день, — продолжает Ф. — Русских здесь множество и все живут как одна семья». Продолжительный отпуск Фонвизина, его полугодовое пребывание в Париже, свидетельствуя о внимании и расположении Панина к своему секретарю, наводят вместе с тем на мысль, что при поездке за границу Ф. мог получить какое-нибудь особое служебное поручение. По словам Клостермана Ф. находился в Париже «по делам». Есть впрочем известие, объясняющее продолжительный отпуск Фонвизина иначе: он будто бы принужден был уехать из России, потому что навлек на себя неудовольствие могущественного Потемкина. Находясь за границей, Ф. поддерживал деятельную переписку с П. Ив. Паниным и с московскими родными. В обширных и интересных письмах из Франции русского сатирика читатель находит ряд заметок о жизни двора и дворянства, о положении духовенства, об административном и судебном строе французского королевства, о быте крестьян, об ученых учреждениях и людях, об искусстве и артистах. Общий тон заграничных писем Фонвизина вызвал резкое осуждение кн. Вяземского: «Дома бич предрассудков, ревнитель образованности и успехов разума, Фонвизин-путешественник смотрит на все глазами предрассудка и только что не гласным образом, а отрицательными умствованиями проповедует выгоду невежества». Так ли? Ф., по справедливому замечанию Н. С. Тихонравова, «по природной склонности к насмешливости, смотрел на заграничную жизнь глазами сатирика и описания путешествий, служившие для него образцами, выбирал также написанные в сатирическом роде». Но и оставаясь верным своему сатирическому таланту, Ф. не закрывал глаз перед теми сторонами иноземного быта, которые заслуживали уважения и симпатии. «Надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, говорит он, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного». Русскому путешественнику нравятся некоторые черты французского народного характера: «сердечная доброта, привязанность к родине». Французы, по отзыву Ф., — «нация просвещенная и, по справедливости сказать, человеколюбивейшая». Это замечание о просвещенной нации показывает, чем именно дорожил и интересовался Ф. при изучении европейской, в частности — французской жизни: его внимание привлекала культура Франции, ее наука, литература, искусство. Удивляясь «множеству способов просвещения» во Франции, Ф. старался воспользоваться этими способами для пополнения своего образования: он учился юриспруденции у французского адвоката, слушал курс экспериментальной физики у Бриссона, пригласил к себе для чтения лекций какого-то «учителя философии», знакомился с французскими писателями, усердно пополнял свою библиотеку, посещал заседания ученых и литературных обществ. В одном из таких обществ или съездов (le rendez-vous de la republique des lettres et des arts) русский писатель выступил с сообщением об особенностях родного языка: «я имел удачу понравиться в собрании рассказыванием о свойстве нашего языка», замечает он в одном из писем к родным. По поводу своих занятий правоведением Ф. выражается так: «Главное рачение мое обратил я к познанию здешних законов. Сколь много не совместны они в подробностях своих с нашими, столь, напротив того, общие правосудия правила просвещают меня в познании существа самой истины и в способах находить ее в той мрачной глубине, куда свергают ее невежество и ябеда. Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами». Находясь в Париже, автор «Бригадира» не мог, конечно, не заинтересоваться французским театром. От комедии французской Ф. в восторге. «Что принадлежит до спектаклей, — пишет он, — то комедия возведена здесь на возможную степень совершенства. Нельзя, смотря ее, не забываться до того, чтоб не почесть ее истинною историею, в тот момент происходящею. Я никогда себе не воображал видеть подражание натуре столь совершенным. Словом, комедия в своем роде есть лучшее, что я в Париже видел».

Говоря о французской литературе, Ф. не скрывает недостатков нравственного характера некоторых писателей, как бы ни был велик их талант и литературный авторитет; он говорит об этих недостатках в очень резких выражениях, но самая резкость этих выражений свидетельствует о силе впечатления, оставленного в душе нашего писателя произведениями французской литературы. «Не могу вам довольно изъяснить, пишет он, какими скаредами нашел я в натуре тех людей, коих сочинения вселили в меня душевное к ним почтение». В этих словах слышится разочарование и обида; русскому писателю до боли досадно от того, что нравственный уровень французской литературной среды оказался не соответствующим высоте талантов, блестевших в этой среде. Ф. ценил писателей, которые «соединили свои знания с поведением». Такими, по его суду, оказались Руссо, с которым, впрочем, русскому путешественнику не удалось познакомиться, и Тома (Thomas), автор «Похвального слова Марку Аврелию», которое переведено было Фонвизиным на русский язык. «Судьба не велела мне видеть славного Руссо, пишет Ф. сестре. Твоя однакож правда, что чуть ли он не всех почтеннее и честнее из господ философов нынешнего века. По крайней мере бескорыстие его было строжайшее». О Тома наш писатель отзывается так: «Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести». Один из историков французской литературы называет Тома, любимца нашего сатирика, un homme de bien qu'aucun soupcon ne peut atteindre el qui echappa completement a la contagion morale dans un siecle de licence… philosophe a la maniere des anciens, disciple d'Epictete et de Marc-Aurele egare parmi epicuriens «. Что касается суждений нашего писателя об общественных отношениях и административных порядках Франции, то для правильной оценки этих суждений нужно припомнить время, к которому относятся наблюдения Фонвизина, — время, когда старый государственный строй, ancien regime, доживал свои последние дни. Французские историки пользуются письмами Фонвизина, как ценным материалом для изображения некоторых сторон быта дореволюционной Франции. В исторической хрестоматии (Lectures historiques) по истории нового времени, составленной Ж. Лакур-Гайе, приведено несколько отрывков из писем Фонвизина, рисующих «сцены провинциальной жизни» (гл. ХVIII, отд. II); отрывки приведены по французскому переводу, изд. с предисловием Мельхиора де Вогюэ. — В дополнение следует заметить, что делясь с своими корреспондентами наблюдениями над европейской жизнью, автор никогда не забывал своего Иванушки. Он боялся и тени сходства с теми людьми, которые выдавали себя за знатоков и поклонников европейского образования, не понимая на самом деле и не умея понимать истинного смысла этого образования. «Я очень рад, что видел чужие края, — пишет Ф. сестре. — По крайней мере не могут мне импозировать наши Jean de France… Спору нет, много есть (здесь) очень хорошего, но поверь же мне, истинно хорошего сии господа конечно и не примечали; оно ушло от их внимания. Можно вообще сказать, что хорошее здесь найдешь, поискавши, а худое само в глаза валит». В этих последних словах открывается пред нами сатирик. Худое ему «в глаза валит»; поэтому и картины, изображающие это худое, выходили под его пером более живыми, более колоритными, чем заметки о «хорошем и подражания достойном».

При сложных и многочисленных занятиях Фонвизина во время службы при Панине список его литературных произведений этой поры не мог оказаться очень обширным. В 1771 г. напечатано составленное Фонвизиным «Слово на выздоровление великого князя Павла Петровича». — 22 август 1775 г. Ф. выбран был членом «Вольного российского собрания» при Московском университете. Общество имело целию «исправление и обогащение Российского языка чрез издание полезных, а особливо к наставлению юношества потребных сочинений и переводов, стихами и прозою»; от 1774 по 1783 г. было издано 6 частей «Опыта трудов Вольного росс. собрания». Вероятно, к этому изданию относится указанный кн. Вяземским отрывок какой-то статьи Фонвизина под заглавием: «Мнение о избрании пиес в Московские сочинения». В 1777 г. издан упомянутый выше перевод «Похвального слова Марку Аврелию». — 24 сентябрь 1782 г. «представлена в первый раз в Санктпетербурге» комедия «Недоросль»; в печати эта комедия появилась в 1783 г. В этом же году кн. Дашкова предприняла периодическое издание, под заглавием «Собеседник любителей российского слова»; к участию в этом издании привлечены все лучшие литературные силы того времени: Державин, Богданович, Княжнин, Капнист и др. Ф. поместил в «Собеседнике» следующие статьи: «Опыт российского сословника», «Примечания на критику опыта росс. сословника»; «Вопросы автору «Былей и Небылиц»» (вместе с «Вопросами» помещены были и «Ответы сочинителя «Былей и Небылиц»"); «Челобитная Российской Минерве от Российских писателей»; «К сочинителю «Былей и Небылиц» от сочинителя «Вопросов»"; «Поучение говоренное в Духов день иереем Василием». По указанию С. Н. Глинки, Фонвизину также принадлежит помещенный в Собеседнике сатирический рассказ: «Повествование мнимого глухого и немого». Кроме перечисленных произведений, к этой же поре литературной деятельности Ф. (1770—1783) с большей или меньшей вероятностью относятся: сатирическое стихотворение «Послание к Ямщикову» (изв. только отрывок); «Каллисеен, греческая повесть»; «Та-гио или Великая наука, заключающая в себе высокую китайскую философию» (перевод); «Обманчивая наружность, или Человек нынешнего света» (отрывок перевода одной из комедий Буасси: Les dehors trompeurs, ou l'homme du jour); «Краткое изъяснение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина» (перевод); отрывок статьи «О почтах»; проект государственных реформ, составленный под руководством Н. Панина. В 1778 г. Ф. хлопотал об издании какого-то лексикона. «Я вижу, что и лексикон наш умирает при самом своем рождении, писал Ф. Я. И. Булгакову 25 январь 1778 г. — Повивальная бабушка, т. е. Даниловский, плохо его принимает. Я считал его за половину, а он еще около первых литер шатается. Уведомьте меня искренно, не спала ли у него охота. Я купил уже le grand Vocabulaire. В мае он его верно получит; но если молодец ленится, то пожалуйте, по привозе le grand Vocabulaire, продайте его скорее и деньги ко мне переведите; а я за здоровье Даниловского раздам их нищим, между которыми много будет за него богомольцев и из кавалеров св. Людовика». Быть может, Даниловский, по поручению Фонвизина, подготовлял материалы для того труда, отрывки из которого изданы были в «Собеседнике л. р. сл.» под заглавием «Опыт Российского сословника», т. е. объяснения синонимов. Давно замечено, что большая часть словотолкований Фонвизина представляет перевод из книги Жирара (Girard): Synonymes francois. Упоминание о Le grand vocabulaire могло относиться к другому словарному труду: Le grand vocabulaire francois, contenant 1° l'explication de chaque mot considere dans ses diverses acceptions grammaticales propres, figurees, synonymes et relatives; 2° les loix de l'orthographie, celle de la prosodie etc. Par une societe de gens de lettres (Paris, 1767—1774 г.). Сотрудником Фонвизина был, вероятно, Иоаким Евфимович Даниловский, издавший впоследствии перевод французской грамматики Ресто (СПб. 1812).

В 1771 г. А. П. Сумароков в Послесловии к своему «Димитрию Самозванцу» жаловался на то, что в драматической литературе «ввелся новый и пакостный род слезных комедий»; эти комедии «вползли уже в Москву, не смея появиться в Петербурге, нашли всенародную похвалу и рукоплескание». Александр Петрович напрасно утешал себя, предполагая, что петербургская сцена остается верною строго-классическим преданиям. Слезные комедии имели одинаковый успех и в Москве, и в Петербурге. Еще в 1765 г. знакомый нам соперник Фонвизина В. И. Лукин в предисловии к пьесе: «Мот любовию исправленный» говорил о любителях «жалостных комедий», об успехе пьес Детуша (Destouches) и Нивель де ла Шоссе (Nivelle de la Chaussee). «Одна и весьма малая часть партера любит характерные, жалостные и благородными мыслями наполненные, а другая, и главная, веселые комедии. Вкус первых с того времени утвердился, как они увидели Детушевы и Шоссевы комедии». О покровителе Лукина Ив. П. Елагине сохранилось известие, что он перевел «почти все драматические сочинения Детуша». Вместе с переводами жалостных комедий стали появляться и оригинальные произведения этого рода. К слезным комедиям принадлежит, по литературному характеру, и «Недоросль» Фонвизина. По верному замечанию кн. Вяземского, в содержании комедии «Недоросль» и в лице Простаковой «скрываются все лютые страсти, нужные для соображений трагических: разумеется, что трагедия будет не по греческой или по французской классической выкройке, но не менее того развязка может быть трагическая»; впрочем и в данной Фонвизиным развязке «Недоросля», в этом крике отчаяния, вырвавшемся из сердца Простаковой: «Нет у меня сына!", есть несомненный трагизм. Биограф и критик Фонвизина находит в «Недоросле» один недостаток: «недостаток изобретения и неподвижность события. Из сорока явлений, в числе коих несколько довольно длинных, едва ли найдется во всей драме треть, и то коротких, входящих в состав самого действия и развивающихся из него, как из драматического клубка». Но эти недостатки в построении драмы оставались незаметными и ничтожными для современников Фонвизина: они забывали о разматывании драматического клубка, когда перед ними развертывалась поразительная картина «злонравия», выросшего на почве крепостных отношений, — картина дикого произвола, одинаково гибельного для господ и рабов. «Недоросль», по словам Фонвизина, имел «полный успех» (Письмо к Медоксу). В «Драматическом словаре» отмечено, что при первом представлении «Недоросля «несравненно театр был наполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков» (подарков артистам). Заслуживавшая «внимание от публики» и «принятая с отменным удовольствием от всех» комедия «почасту на санктпетербургском и московском театрах была представляема». Сохранилось предание, что Потемкин «выходя из театра и увидев сочинителя, с обыкновенным своим просторечием сказал ему шутя: «Умри теперь, Денис, или хоть больше ничего уж не пиши: имя твое бессмертно будет по этой одной пиесе» (Словарь митр. Евгения).

В мрачные картины «злонравия» и порока драматурги старого времени вводили, обыкновенно, несколько светлых образов, олицетворявших добро и правду. Эти добродетельные лица редко увеличивают художественное достоинство комедии, но они важны для ознакомления с взглядами и симпатиями драматургов. В «Недоросле» главным представителем воззрений автора выступает Стародум, умоначертание которого указывает отчасти его именем: «отец мой воспитал меня по-тогдашнему, — говорит Стародум. — Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы; тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. За то нонче многие не стоют одного». В этом противопоставлении «тогда» и «нонче», былого и настоящего, Ф. сходится с некоторыми современными ему писателями, как Новиков, Болтин и др. «В старину думали, — читаем в «Трутне», — что для украшения разума науками надлежит целый жить век, то есть посвятить себя наукам… из чего сделали пословицу: Век живи и век учись. Но молодые наши дворяне, увидя ясно невежество предков своих, из сего заблуждения вышли и из старого правила сделали новое: Неделю учися и век живи». В выражении новиковского журнала: «в старину думали» слышится, очевидно, голос такого же Стародума, какого рисует Ф. Было бы, однако, ошибкой причислять Фонвизина или Новикова к людям, которые помещают все свои симпатии в былом, которые томятся странным желанием остановить движение исторической жизни или даже направить это движение вспять. Автор «Недоросля», с такой силой изображавший недуги старого быта, не мог, конечно, быть сторонником попятного движения. Пользуясь идеализацией былого для более яркого освещения неприглядных сторон современности, Ф. не пропускал, однако, случая, когда мог высказаться против «старинного рабства « и невежества. В «Сокращенном описании жития графа Никиты Ивановича Панина», представляющем в сущности не биографию этого министра, а идеальное изображение «добродетельного мужа», Ф. рисует достоинства государственного человека такими чертами: «По внутренним делам гнушался он в душе своей поведением тех, кои по своим видам, невежеству и рабству составляют государственный секрет из того, что в нации благоустроенной должно быть известно всем и каждому, как-то: количество доходов, причины налогов и проч. Не мог он терпеть, чтоб по делам гражданским и уголовным учреждались самовластием частные комиссии мимо судебных мест, установленных защищать невинность и наказывать преступления. С содроганием слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государственный… всякий подвиг презрительной корысти и пристрастия, всякий обман, обольщающий очи государя или публики, всякое низкое действие душ, заматеревших в робости старинного рабства и возведенных слепым счастием на знаменитые степени, приводили в трепет добродетельную его душу».

Племянник автора «Недоросля» Н. А. Фонвизин сохранил известие, что по поручению и под руководством Н. Панина Денисом Ивановичем составлен был проект государственных реформ. В проекте шла речь о верховном сенате, которому предполагалось предоставить законодательную власть, о губернских и уездных дворянских собраниях, о постепенном освобождении крепостных. Теперь известно лишь введение к этому акту, содержащее общие рассуждения, мотивировавшие, очевидно, потребность реформы. Резкими чертами изображается здесь тяжелое положение государства при господстве временщиков и любимцев, когда «никто не намерен заслуживать, всякой ищет выслуживать». В самом деле, «посвятя жизнь свою военной службе, лестно ли дослужиться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто, и сказать стыдно, за что становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером?» Автор проекта пытается выяснить истинные основы государственного благосостояния: «при исследовании, в чем состоит величайшее благо государств и народов, и что есть истинное намерение всех систем законодательства, найдем необходимо два главнейшие пункта: вольность и собственность. Окружавшая писателя действительность была далека от живого осуществления этих пунктов. «Представим себе, — говорит Ф., — государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый следственно может быть или тиран, или жертва… где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства». Любопытно для объяснения дела сопоставить эти замечания Фонвизина и Панина с некоторыми местами из писем (1778—1779 гг.) цесаревича Павла Петровича к П. И. Панину: «По несчастию употребляются они (государственные доходы) или на то, чтоб доставить себе удовольствия… или на то, чтоб окружать себя людьми, кои, недовольствуясь миллионами, которые им даются, удвояют расход их непорядочным поведением и правлением частей своих»; — «Спокойствие внутреннее зависит от спокойствия каждого человека, составляющего общество; чтоб каждый был спокоен, то должно, чтоб его собственные, так и других, подобных ему, страсти были обузданы, — чем их обуздать иным, как законами? Они общая узда, и так должно о сем фундаменте спокойствия общего подумать. Здесь опять воспрещаю себе более о сем говорить, ибо нечувствительно сие рассуждение довело бы меня до того пункта, от которого твердость и непоколебимость законов зависит, утверждая навсегда бытие и состояние на вечность каждого и рода его…» Сохранилось предание, что проект реформ составлен был Паниным и Фонвизиным с ведома вел. кн. Павла Петровича и его супруги Натальи Алексеевны, сочувствовавших предположениям реформаторов. Мысли, выраженные в проекте, должны были лечь в основу законоположения, которому Павел Петрович имел в виду придать, по своем воцарении, значение государственного устава. Важных государственных и общественных вопросов касается Ф. и в некоторых литературных своих работах. В «Челобитной Российской Минерве», вызванной, как догадываются, столкновением Державина с кн. А. А. Вяземским, обращается внимание «Минервы» на положение литературы, на правовые отношения российских писателей: они жалуются в своей челобитной на «знаменитых невежд», которые «постановили между собою условие: всякое знание, а особливо словесные науки, почитать не иначе как уголовным делом». Глубоко-серьезное значение имеют также некоторые «Вопросы» Фонвизина, обращенные «к автору «Былей и небылиц»". В «Бригадире» набросан портрет отставного взяточника, который откровенно сознается, что брал и с виновных и с правых: «Я сам бывал судьею, — говорит советник, — виноватый, бывало, платит за вину свою, а правый за свою правду; и так в мое время все довольны были: и судья, и истец, и ответчик». Таким образом «правосудие претворилось в торжище», как замечено в предисловии к проекту реформ. В «Вопросах» Ф. осторожно намекает на гласность судопроизводства, как на одну из мер для прекращения «торжища»: «Отчего у нас тяжущиеся не печатают тяжб своих и решений правительства?» (вопр. 5). Екатерина отвечает шуткой: «Для того, что вольных типографий до 1782 г. не было». — Вопрос 10-й («Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?") имел целию напомнить автору «Былей и небылиц» былые годы, пору Наказа и Комиссии об уложении. Вопрос 21 («В чем состоит наш национальный характер») любопытен, как показатель пробудившейся в русском обществе потребности национального самоопределения; Ф. не без причины предложил этот вопрос императрице Екатерине: он помнил те замечания о «народном умствовании», которые внесены были в «Наказ» под влиянием взглядов Монтескье: «Многие вещи господствуют над человеком: вера, климат, законы, правила, принятые в основание от правительства, примеры дел прешедших, нравы, обычаи. От сих вещей рождается общее в народе умствование с оными сообразуемое… Законоположение должно применяти к народному умствованию. Мы ничего лучше не делаем, как то, что делаем вольно, не принужденно и следуя природной нашей склонности» (гл. VI, § 45, 46, 57).

31 марта 1783 г. умер Н. Ив. Панин. Вскоре после смерти его Ф. вышел в отставку «с чином статского советника и ежегодным пенсионом в 3 т. рублей из почтовых доходов» (записки Клостермана).

В истории нашего просвещения 1783 год памятен, как год учреждения Российской академии. В списке лиц, вступивших в члены академии при ее открытии (21 октябрь), значится и имя Фонвизина. Он посещал первые заседания нового учреждения, принимал деятельное участие в его работах. Вскоре после открытия академии при ней образована была комиссия («отряд»), которая должна была выработать руководящие правила для составления словаря русского языка. В состав отряда вошли: митроп. Гавриил Петров, Ф., Леонтьев, Румовский и Лепехин. «План или начертание словаря, послужившее основою для дальнейших работ, — говорит историк Российской академии, — представлено в академию как «сочиненное отрядом», но есть основание полагать, что истинным автором его был Ф. Он, а не кто другой из членов, читал начертание в собрании Российской академии; он же горячо отстаивал начертание и в личных беседах и в письменных сношениях с своими сочленами». Главные возражения против начертания сделаны были Болтиным. Ф. отвечал на эти возражения в форме письма к О. И. Козодавлеву. Кроме этого труда, Ф., по поручению академии, составил «аналогическую таблицу букв К и Л» (т. е. список слов, начинающихся этими буквами), выбирал слова из «Летописца архангелогородского», записывал «охотничьи термины» со слов П. Ив. Панина, собирал «производные и сложные слова от глагола дать», продолжал также работать над своим «Сословником».

Из письма Дениса Ивановича к кн. Дашковой узнаем, что словарные работы были закончены и представлены в академию в начале 1784 г. Ф. жил в это время в Москве. Летом 1784 г. он отправился вместе с женой в заграничное путешествие, продолжавшееся целый год. Маршрут был такой: Пруссия, Саксония, Бавария, Тироль, Италия. Путешественники останавливались в Кенигсберге, Лейпциге, Нюренберге, Аугсбурге, Инсбруке, Боцене; в Италии пробыли около 8 месяцев. На обратном пути останавливались в Вене, чтобы посоветоваться с «славным венским медиком Столле». Вернувшись на родину летом 1785 г., Фонвизины поселились в Москве.

Связи с миром дипломатическим и придворным поддерживались Фонвизиным и после отставки. Следы этого есть в его письмах из-за границы. В Аугсбурге явился к нему «русский наш агент Кизов, к которому Безбородко писал… сильную рекомендацию». В Пизе Ф. виделся с С. Ром. Воронцовым, русским послом в Венеции. В Ливорно наш консул дал русским путешественникам «большой обед и пригласил лучших людей». Посол в Вене кн. Д. М. Голицын принял Фонвизина «очень хорошо». Сестра императора Иосифа II, эрцгерцогиня Елизавета, жившая в Инсбруке, узнав о приезде Ф., пожелала с ним познакомиться; прощаясь с путешественником, герцогиня поручила ему «сказать ее поклон» вел. герцогу Тосканскому и королеве неаполитанской. Во Флоренции, Риме, Венеции Ф. знакомился с местной знатью.

В письмах из Германии и Италии раздражительность и ворчливость сатирика выказываются еще сильнее, чем в письмах из Франции 1777—1778 гг. По поводу этой раздражительности нужно заметить, что в некоторой, быть может, даже в очень значительной мере, она объясняется болезненностью путешественника. «Я наследовал… от матери моей, — говорит Ф. в «Признании», — головную боль, которою она во всю жизнь страдала и которая, промучив меня все время моего младенчества, юношества и большую часть совершенных лет, лишила меня многих способов к счастию; например: в университете пропускал я многие важные лекции за головною болью, в юношестве головная боль мешала мне часто показать мою исправность в отправлении службы». Таким людям, как автор «Признания» нужны привычные удобства, определенный образ жизни, возможность покоя и отдыха. Путешествие, нарушающее установившиеся привычки, может оказаться для них мукой. В заграничных письмах Фонвизина разбросано несколько заметок о мучительных пароксизмах, которые пришлось ему вынести во время дороги. Эти болезненные ощущения должны были, конечно, оставить темный налет и на путевых наблюдениях. «Сказать могу беспристрастно, — пишет Ф. сестре, — что от Петербурга до Ниренберга баланс со стороны нашего отечества перетягивает сильно. Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше и мы больше люди, нежели немцы». Позже знакомство с Италией заставило Фонвизина смягчить суждение о немцах: «Дороговизна в Вероне ужасная: за все, про все червонный. Я договорился с хозяином, потому что в Италии без договора за рюмку воды заплатишь червонный. Надобно отдать справедливость немецкой земле, что в ней житье вполы дешевле и вдвое лучше». «Рады мы, что Италию увидели, но можно искренно признаться, что если б мы дома могли так ее вообразить, как нашли, то конечно бы не поехали. Одни художества стоят внимания, прочее все на Европу не походит». Лишь только речь заходит об итальянском искусстве, тон писем меняется. Осматривая церкви и дворцы в Болонье, Ф. везде находил «сокровища неизреченные». Памятники искусства, собранные во Флорентийской галерее, «составляют прямые государственные сокровища», по выражению нашего путешественника. Собор св. Петра в Риме поразил и очаровал его: «кажется, что сей храм создал Бог для самого себя. Здесь можно жить сколько хочешь лет, и всякий день захочешь быть в церкви св. Петра. Чем больше ее видишь, тем больше видеть ее хочешь; словом, человеческое воображение постигнуть не может, какова эта церковь. Надобно непременно ее видеть, чтоб иметь о ней истинное понятие. Я всякий день хожу в нее раза по два».

Любуясь произведениями искусства, Ф. не забывал, впрочем, и торговых своих дел. В Нюренберге он нашел «много хороших живописцев и других художников», которые, однако, «умирают с голоду, потому что покупать некому». «Посещал я сих бедняков, говорит Ф., лазил к ним на чердаки и много кое-чего накупил по моей коммерции и отправил в Петербург. В письме к сестре из Вены от 2 июня 1785 г. Ф. упоминает о своих сношениях с Клостерманом: «За неоставление Клостермана покорно благодарствую. Он пишет ко мне, что в Москве тысячи на три продал. Я отправил к нему со всячиною семнадцать больших ящиков; кажется, что тут мы с ним свой счет найдем».

По возвращении из заграничного путешествия Фонвизину, по его словам (в «Рассуждении о суетной жизни человеческой»), «представлялся случай к возвышению в суетную знаменитость». На что именно намекают эти слова — не знаем; знаем только, что возвышение не состоялось, да и не могло состояться. В одном из своих заграничных писем Ф. жалуется на «слабость нервов и онемение левой руки и ноги, оставшиеся после жестокой в Риме болезни». Эта болезнь была предвестницей паралича, который поразил Дениса Ивановича в Москве 29 август 1785 г. Клостерман, посетивший Фонвизина в декабре этого года, так описывает состояние своего несчастного друга: «Он страдал расслаблением всех членов и едва владел языком. В тусклых глазах его засветился луч радости, когда я подошел к его постели; он хотел, но не мог обнять меня, силился приветствовать меня словами, но язык не слушался и произносил невнятные звуки. Наконец удалось ему подать мне левую руку, которую я прижал к груди своей… Правая рука у него совсем отнялась, так что он и двигать ею не мог, и пытался писать левою, но выводил по бумаге какие-то знаки, по которым с трудом можно было догадаться, что ему хотелось выразить. Душевные способности также ослабли; но кушал он отлично и, невзирая на запрещение врача, требовал то того, то другого из любимых снедей. В случае отказа, вследствие неудобоваримости, он вел себя, как малый ребенок, и нужно было пускать в ход даже строгости, чтобы он успокоился».

В июне 1786 г. Катерина Ивановна Фонвизина отправилась с больным мужем за границу. Продолжительное лечение в Вене и Карлсбаде было не бесполезно. Денис Иванович мог вести в это время дневник, писал письма. Дневник интересен по некоторым заметкам, в которых пробивается живой и колкий юмор автора, неподдававшийся, как видно, гнету недуга. В Лихвине больному пришлось пустить кровь. По этому поводу Ф. вносит в дневник такую заметку: «хотя московский мой врач, филолог и мартинист, уверял меня, что по дороге, кроме кузнецов, лекарей никаких нет, однако в Лихвине сыскали мне лекаря, который пустил мне тотчас кровь поискуснее самого филолога». На обратном пути из-за границы Фонвизины остановились в Киеве. Провожавший их мальчик долго стучался у ворот гостиницы. «Наконец вышел на крыльцо хозяин и закричал: Кто стучится? На сей вопрос провожавший нас мальчик кричал: «Отворяй: родня Потемкина». Лишь только произнес он сию ложь, в ту минуту ворота отворились и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратились в Россию». Под влиянием болезни изменились, по-видимому, и суждения Фонвизина об отечестве. Прежде он находил, что «у нас все лучше», чем у соседей. Теперь, перебравшись за русскую границу, он «возблагодарил внутренно Бога, что он вынес его из той земли, где он страдал столько душевно и телесно». В начале дневника, объясняя причины отъезда из Москвы, Ф. говорит: «совет венского моего медика Столя и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить отъездом в чужие краи и избавиться Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерти не истребится». Конечно, эти замечания о России и Москве выражают такое же преходящее, мимолетное настроение, как и другая, противоположная заметка: «у нас все лучше…» При спокойном состоянии духа Ф. говорил иначе. Он ставил вопрос: «Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудки: первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо?"

Осенью 1787 г. Фонвизины вернулись в Россию и поселились в Петербурге. Болезнь, несколько ослабленная заграничным лечением, не оставляла однако Фонвизина. Летом 1789 г. он ездил для лечения в Ригу, Бальдон и Митаву. Сохранился журнал этой поездки, представляющий, по выражению кн. Вяземского, «журнал страдальца и по мучениям, и по самым средствам исцеления, которые он претерпевал». Здоровье не возвращалось.

По пословице, беда не приходит одна. К страданиям от болезни присоединились тревоги и хлопоты, вызывавшиеся денежными затруднениями и продолжительной тяжбой с бароном Медем, неисправным арендатором витебского имения Фонвизина. По делам этого имения Денис Иванович побывал в Белоруссии в 1792 г., незадолго до смерти. В записках Ив. Ив. Дмитриева сохранился рассказ о свидании его с Фонвизиным по возвращении последнего из поездки в Витебскую губернию. Дмитриев был у Державина. Приехал Ф. «Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами, выпущенными из Шкловского кадетского корпуса и приехавшими с ним из Белоруссии. Уже он не мог владеть одною рукою; равно и одна нога одеревенела: обе поражены были параличом; говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но большие глаза его быстро сверкали. Первый, брошенный на меня взгляд привел меня в смятение. Разговор не замешкался». Ф. говорил о своих прежних литературных работах, а затем «сказал хозяину, что он привез ему свою комедию: «Гофмейстер» [«Выбор гувернера»?]. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать эту новость. Он подал знак одному из своих вожатых. Тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения автор глазами, киванием головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились». «Игривость ума, — продолжает Дмитриев, — не оставляла его и при болезненном состоянии духа». Автор «Недоросля» смешил своих собеседников рассказами о каком-то почтмейстере, который выдавал себя за горячего поклонника Ломоносова, хотя, как оказалось, не читал ни одной из его од; о драматурге, который написал трагедию в новом вкусе: «у всех трагедии оканчиваются добровольным или насильственным убийством, а его героиня, или главное лицо, умирает естественною смертию». «Мы расстались с ним, — заканчивает свой рассказ Дмитриев, — в одиннадцать часов вечера, а на утро он уже был в гробе». День смерти Фонвизина 1 декабря 1792 г. Могила его на старом Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры. Вдова Фонвизина скончалась в 1796 г. Детей у них не было.

Интерес к литературной работе не покидал Фонвизина и в последний период его жизни: «привычка упражняться в писании сделала сие упражнение для меня нуждою», писал Денис Иванович в 1788 г. В этом именно году он приступил к изданию журнала: «Друг честных людей, или Стародум, периодическое сочинение, посвященное истине». Было уже напечатано объявление об этом журнале, в мае должен был появиться первый выпуск. Но, по непредвиденным обстоятельствам, издание не состоялось. «Здешняя полиция воспретила печатание Стародума», писал Ф. гр. П. Ив. Панину 4 апрель 1788 г. — В дневнике Фонвизина под 14 февраль 1790 г. было отмечено: «по утру послал письмо к Государыне о Таците». Князь Вяземский объясняет эту заметку, как указание на то, что наш писатель «переводил или готовился переводить Тацита». «Сколько нам известно, — замечает биограф Фонвизина, — ответ был не благоприятен». Смерть Потемкина в 1791 г. привела Фонвизину на память «некоторые места из священных творений царя Давида» о «бренности суетной жизни человеческой». Думы на эту тему изложены в «Рассуждении о суетной жизни человеческой». Незадолго перед смертью («приближаясь к пятидесяти летам жизни») Ф. начал автобиографические записки, под заглавием: «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». Записки остались неоконченными. К последнему периоду жизни и литературной деятельности Фонвизина относятся также: «Precis historique de la vie du comte Nikita Iwanowitsch Panin» (1784; русский текст, под заглавием «Сокращенное описание жития графа Никиты Ивановича Панина», появился в 1786 г.) и комедия в трех действиях «Выбор гувернера». В бумагах Фонвизина отысканы кн. Вяземским: отрывок перевода «Илиады» и отрывок же перевода поэмы Геснера «Смерть Авеля». Г. Ефремов предположительно приурочивает эти отрывки к 1791 г.

К форме журнальной сатиры Ф. обращался не раз. По догадке проф. Тихонравова, «весьма вероятно, что он принимал участие в «Трутне», «Живописце» и др. При своем живом взгляде на общественное значение литературы, едва ли автор «Недоросля» мог не принимать никакого участия в журналах, которые были прямыми памфлетами на дурные стороны русской жизни». Быть может, уместно здесь вспомнить сатирические статейки, направленные против известного нам Лукина, которые помещены были в «Трутне» и др. журналах 1769—1770 гг. Ф. признавался, что причиной вражды к нему Лукина мог быть «не весьма скромный отзыв о его пере». Позже, в 1783 г., Ф. поместил несколько сатирических произведений в «Собеседнике любителей росс. слова». Для «Стародума» издателем его приготовлен был целый ряд статей: «Письмо к Стародуму» от издателя; «Ответ Стародума»; «Письмо к Стародуму от Дедиловского помещика Дурыкина»; «Ответ Стародума Дурыкину»; «Письмо к Стародуму от племянницы его Софьи»; «Ответ Стародума Софье»; «Письмо Тараса Скотинина к родной его сестре госпоже Простаковой»; «Всеобщая придворная Грамматика»; «Письмо Взяткина к Его Превосходительству» и «Ответ» последнего; «Письмо от Стародума» об ораторском искусстве, «Разговор у княгини Халдиной», «Наставление дяди своему племяннику». Имена лиц, упоминаемые в этих статьях (Стародум, Софья, Скотинин, Простакова и др.) указывают на связь «Друга честных людей» с более ранними произведениями Фонвизина. Эта связь подтверждается и содержанием статей. В «Стародуме» повторяются те же литературные темы, те же сатирические картины и те же мечты о лучшем порядке вещей, которые знакомы нам по «Бригадиру», «Недорослю», «Вопросам автору «Былей и Небылиц»» пр. В Письме Дурыкина находим двойников Митрофанушки. «Большой мой сын Фединька, пишет Дедиловский помещик, по семнадцатому году, читать и писать умеет, а Митюшка и Павлинька еще не начинали грамоты. Митюшка матушкин сынок; с ним надобно обходиться нежно, ибо он слабого здоровья. Я хотел бы выписать из Москвы учителя, да боюсь взять Вральмана». — В «Разговоре у кн. Халдиной» есть подробности, напоминающие «Бригадира». Мимоходом затрагивается в «Разговоре» вопрос о подготовлении к государевой службе «людей просвещенных». Здравомысл, представитель автора, говорит: «Я хотел бы только, чтобы в университетах наших преподавалась особенно политическая наука… Разумею науку, научающую нас правилам благочиния, науку коммерческую и науку о государственных доходах. Я хотел, чтоб у нас по сим предметам сочинены были на каждую часть особенные книжки, по коим бы преподавалась в университетах политическая наука. Сим способом будет Россия иметь во всех частях гражданской службы людей годных и просвещенных». Заметим, что первых профессоров политической экономии и финансов в Московском университете встречаем лишь в начале истекающего столетия. В письме Стародума находим любопытное рассуждение на тему: «отчего имеем мы так мало ораторов?". «Никак нельзя положить, говорит Стародум, чтоб сие происходило от недостатка национального дарования, которое способно ко всему великому, ниже от недостатка российского языка, которого богатство и красота удобны ко всякому выражению… Церковное наше красноречие доказывает, что россияне при равных случаях никакой нации не уступают. Преосвященные наши митрополиты: Гавриил, Самуил, Платон суть наши Тиллотсоны и Бурдалу; а разные мнения и голоса Елагина, составленные по долгу званий его, довольно доказывают, какого рода и силы было бы российское витийство, если бы имели мы где рассуждать о законе и податях и где судить поведения министров, государственным рулем управляющих».

Литературная критика открыла в некоторых статьях «Стародума» следы литературных заимствований. Так переписка Дурыкина со Стародумом сказалась переделкой одного из произведений немецкого сатирика Рабенера. Подобные же заимствования давно отмечены и в других работах Фонвизина. Опыт российского сословника составлен при пособии «Синонимов» Жирара. В «Недоросле» есть ряд реминисценций из Вольтера, Лабрюйера, Дюфрени, Дюкло. Сочинение Дюкло (Duclos) о современных нравах («Considerations sur les moeurs de ce siecle») было, по-видимому, одним из любимых произведений Фонвизина. Отрывки из этой книги встречаются даже в письмах нашего сатирика. По поводу этих заимствований нужно заметить, что переделка чужого материала на свой лад встречается и у других, современных Фонвизину, писателей; не многие только из них сумели и при заимствованиях сохранить свою оригинальность так, как сохранил ее Ф. В самом деле, сколько бы ни указано было следов подражания в произведениях нашего писателя, эти произведения останутся все-таки замечательнейшими произведениями русской литературы, свидетельствующими о самостоятельной сатирической наблюдательности автора, об его крупном литературном таланте. «Я вижу, что вы очень хорошо нравы наши знаете, — сказал Фонвизину Панин, — ибо Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу». Трудно выразить более определенно то впечатление свежести, правдивости и оригинальности, которое оставалось в сознании современников Фонвизина после ознакомления с его сатирическим творчеством.

По замечанию А. С. Пушкина, характер Фонвизина «имеет нужду в оправдании». Быть может, поэт имел при этом в виду признание самого сатирика. Рассказав о том, как еще в детстве он «почувствовал, что идти прямою дорогою выгоднее, нежели лукавыми стезями», Ф. замечает: «но должно признаться, что в течение жизни я не всегда держался сего правила, ибо случалися со мною такие обстоятельства, в которых должен был я или погибать, или приняться за лукавство». На что именно намекают эти слова, остается неясным. Интимная биография Фонвизина не достаточно известна. «Рассказывают, — передает биограф Дениса Ивановича, — что Ф., искав милости в князе Потемкине, был готов предать ему любовь и благодарность свою к графу Н. И. Панину, которого князь Потемкин не любил; что, забавляя вельможу, передразнивал он пред ним своего начальника и покровителя; но что Потемкин, по своенравию и непостоянству прихотей своих, скоро наскучил искательствами нового поклонника и выждал только случая проводить его от себя с оскорблением». Случай представился, и Потемкин «дал приказание вперед не впускать к себе Фонвизина». Кн. Вяземскому точность этого рассказа справедливо кажется подозрительной. Ф. действительно бывал у Потемкина и нравился ему как веселый собеседник. «Сто лет вас не видала, — писала раз императрица Екатерина своему фавориту, — черт Фонвизина к вам принес; он забавнее меня; однако я люблю, а он, кроме себя, никого». Мог Ф. и передразнивать Н. И. Панина, но в этой шутке еще нельзя видеть ни коварства, ни предательства. Есть притом другой рассказ, объясняющий, из-за чего именно потерял Ф. расположение Потемкина. «Одно замысловатое слово, — сообщает Бантыш-Каменский в своем «Словаре достопамятных людей», — сказанное им насчет кн. Потемкина, восстановило против Фонвизина этого вельможу. Остряк наш принужден был воспользоваться болезнью жены своей и получил увольнение в чужие края». Петр Ив. Панин, которому добрые люди поспешили бы, конечно, сообщить об отношениях Фонвизина к Потемкину, не мог бы сохранить неизменно дружественного расположения к нашему писателю, если бы рассказ о коварстве министерского секретаря действительно был правдив. Дружба же и уважение к Фонвизину Петра Ивановича подтверждается его письмами к сыну и к А. Б. Куракину, относящимися к 1788 г.: отец благодарит сына за посещение Дениса Ивановича, радуется его доброму отзыву о молодом человеке, называет своего друга «нашим страдальцем». — Под духовным завещанием Фонвизина (1786) находим подпись П. Ив. Панина, изъявившего согласие принять на себя душеприказчичество, о котором просил завещатель. В рассказе об отношениях Фонвизина к Потемкину, дошел до нас, очевидно, отголосок одной из тех сплетен, от которых немало страдал остроумный сатирик. Теперь известна еще другая сплетня, касавшаяся уже не общественных, а семейных отношений Фонвизина. Он женат был, как было уже сказано, на Катерине Ивановне, урожд. Роговиковой, женщине с хорошими средствами: она принесла в приданое немалый «денежный капитал» и дом в Петербурге. «Небо брачное, — говорит биограф Фонвизина, — не всегда бывает безоблачно: нет согласия совершенного, то есть неразрывного; но счастливыми могут почесться те браки, в которых виновным бывает один муж. В этом отношении брачный союз Ф. был счастлив». В письмах Фонвизина есть несколько упоминаний о жене, свидетельствующих о добрых, дружеских взаимных отношениях супругов. В духовном завещании Ф. говорит: «жена моя… сохранением ко мне всегда совершенно искренной своей любви и доверенности обязала меня вечною к себе благодарностию и признанием». Далее перечисляются материальные жертвы, принесенные женой: «из принесенных ею за собой денег мы в общежитии с ней много уже прожили, и дом ее теперь состоит под закладом, да хотя же несколько из ее денег и считается в остатке, но все они состоят теперь обращением своим в товарах моих». Но эта благодарность и эти жертвы не мешали Фонвизину в его предсмертном «Признании» с нежным чувством вспоминать о «женщине пленяющего разума», которой во все течение его жизни занято было его сердце. Это-то затаенное, но не оставшееся тайной чувство и подало, быть может, повод к слуху о разводе, которого будто бы добивалась Катерина Ивановна в 1786 г. Фонвизины в это время готовились к поездке за границу. Катерина Ивановна уехала в Петербург, чтоб уладить денежные дела. Больной ее муж оставался в Москве. Его известили, что жена «восставляет всех против него жалобами своими и готовится просить императрицу о разводе». Кн. Вяземский, сохранивший нам рассказ об этой сплетне, приводит отрывок из неизвестного теперь письма Фонвизина к одному из его петербургских друзей, из которого видно, как сильно подействовала эта весть на несчастного больного. «Вчера, узнав о сем, — писал он, — я почти вовсе стал без языка». Ответ приятеля и возвращение жены рассеяли страх, вызванный сплетней. Заметим, что в это именно время, перед отъездом за границу, составлено было завещание Фонвизина; оно помечено 3 июня 1786 г. Материальные потери жены, которые предусматривало завещание, возмещались векселем в 30000 рублей, «кои могут быть почитаемы в остатке от ее движимого имения».

Людей, которые готовы были поклеветать и посплетничать насчет Фонвизина, было немало. Он еще в молодости нажил себе врагов. «Природа дала мне ум острый, — говорит наш сатирик, но не дала мне здравого рассудка. Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве, а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным. Видя, что везде принимают меня за умного человека, заботился я мало о том, что разум мой похваляется на счет сердца, и я прежде нажил неприятелей, нежели друзей». Таким был Ф. в студенческие годы, таким же остался он и на всю жизнь. Его автохарактеристика подтверждается свидетельствами лиц, хорошо знавших нашего сатирика в разные годы его жизни. «Ф. отличался живою фантазиею, — говорит Клостерман, — тонкою насмешливостию, уменьем быстро подметить смешную сторону и с поразительною верностью представить ее в лицах; от этого беседа его была необыкновенно приятна и весела, и общество оживлялось его присутствием. С высокими качествами ума соединял он самое задушевное простосердечие и веселонравие, которые сохранял даже в самых роковых случаях неспокойной своей жизни. Он в высокой степени владел даром красноречия, и если когда ему хотелось чего-либо добиться, то бывало трудно противустоять его просьбе». — «Вчера я видел кн. Юсупова, — писал Пушкин кн. Вяземскому, — и исполнил твое препоручение: допросил его о Фонвизине и вот чего добился. Он очень знал Фонвизина, который несколько времени жил с ним в одном доме. C'etait un autre Beaumarchais pour la conversation. Он знает пропасть его bons-mots, да не припомнит». На П. В. Мятлева, как видно из его письма, цитуемого кн. Вяземским, Ф. в обществе производил впечатление «коршуна». Собеседникам сатирика приходилось немало страдать от когтей этого хищника. «Взлетит ли Херасков под облака, коршун замысловатым словом, неожиданною насмешкою, как острыми когтями, сшибет его на землю». Веселость Фонвизина, его остроумие и комический дар не оставались незамеченными даже иностранцами, с которыми знакомился русский писатель во время заграничных поездок. «Часто шатаясь по утру по книжным лавкам и по кофейным домам, — пишет Ф. из Монпелье, — прихожу к графу Перигору и рассказываю ему, какие мне делают вопросы; он помирает со смеху и, будучи очень веселого нрава, невзирая на свою флегму, рассказывает мне сам побасенки. Между прочим, талант мой дразнить людей находит здесь универсальную аппробацию, а особенно дамы полюбили меня за дразненье. Я передразниваю здесь своего банкира не хуже Сумарокова. Словом, со мною все очень поладили и поминутно делают мне комплименты». Из приведенного выше рассказа Дмитриева узнаем, что «игривость ума не оставляла Фонвизина и при болезненном состоянии тела». Припомним, что Дмитриев виделся с Фонвизиным накануне его смерти… Удивительна эта веселость человека страдающего, многое испытавшего, рано познакомившегося с житейскими невзгодами и людской враждой. Знаем, что невзгоды, дрязги и неприятности продолжали тревожить его до последних дней жизни, а он до этих последних дней сохранял «игривость ума». Злой сатирик не стал, очевидно, озлобленным человеком. Да он и не мог стать таким. «Я наследовал от отца, — пишет Ф. в предсмертном «Признании», — как вспыльчивость, так и непамятозлобие. Сердце мое, не похвалясь скажу, предоброе. Я ничего так не боялся, как сделать какую-нибудь несправедливость, и для того ни перед кем так не трусил, как перед теми, кои от меня зависели и кои отмстить мне были не в состоянии». «При самом остром и беглом уме, подтверждает П. В. Мятлев, он никогда и никого умышленно не огорчал, кроме тех, кои сами вызывали его на поприще битвы на словах». Клостерман говорит о «задушевном простосердечии» своего друга. Но это задушевное простосердечие замечалось и ценилось не всеми. Затронутые остротами Фонвизина, чувствовавшие себя оскорбленными, судили о нем, конечно, иначе, чем Клостерман. Такие враждебные суждения проникали и в литературу. Выше, при перечислении стихотворений Фонвизина, упомянут был отрывок из «Послания к Ямщикову». По содержанию «Послание» представляет образец «острых ругательств», как называл подобные произведения сам Ф.:

Натуры пасынок, проказ ее пример,
Пиита, философ и унтер-офицер!
Ограблен мачехой, обиженный судьбою,
Имеешь редкий дар довольным быть собою.

На это послание отозвался А. С. Хвостов, пользовавшийся в свое время репутацией остроумного стихотворца. Ответ носит заглавие: «Послание к творцу послания или копия к оригиналу». Ф. называется в этом послании: «Парнасса капитан-исправник», «великий браковщик достоинства людей», «надутый самохвал». Автор ответного послания перечисляет ряд произведений своего противника, пытается отыскать в них материал для юмористических замечаний, желает поднять на смех всю литературную деятельность Фонвизина. Насколько удачны эти попытки, можно судить по сопоставлению Ф. с Сумароковым:

Посмотрим, например, всеобщий слышен крик,
Что Сумароков был и есть всегда велик,
Но что им сделано? Синав, Хорев, Семира, —
Безделицы, а ты, ты дал нам Бригадира.
Тот чувствиями нас и нежностью пленил,
A ты часть Библии в комедию вместил…
Идет молва, продолжает автор послания,
Что славы кто себе не приобрел делами,
Тот сколько ни божись, что славен он, но аx!
Надутой самохвал останется в срамцах;
Что цену знать дают всему прямое право
Наука, тонкой ум и рассужденье здраво;
Что не всегда bon-mot ума бывает знак,
Что молвит иногда гладенько и дурак,
И что не надобно, на перелом натуре,
Считать за старосту себя в литературе
Во зло и ей самой и миру вопреки.

В «Послании» в числе произведений Фонвизина упоминается «Слово Марку Аврелию»; это указывает, что Хвостов писал свой ответ не раньше 1777 г; отсутствие упоминания о «Недоросле» дает другую приблизительную дату: не позже 1782 г. На одном из списков «Послания» Хвостова обозначены год и месяц составления: «1781 года в июле». Такие литературные ответы, как «Послание» Хвостова, пишутся, обыкновенно, под влиянием живого, не остывшего впечатления, да и в читателях они возбуждают интерес только в том случае, если появляются вслед за произведением, вызывающим ответ. Поэтому следует предположить, что «Послание к Ямщикову», вызвавшее стихотворение Хвостова, написано Фонвизиным в указанное время, т. е. между 1777 и 1782 гг. «Послание к творцу послания» не осталось одиноким. По замечанию кн. Вяземского, к литературным врагам нашего сатирика нужно причислить также кн. Д. П. Горчакова: «в «Ноэле» его есть куплет и на автора нашего».

Первая комедия Фонвизина «Корион» имела нерешительный успех. По словам Лукина, «комедии «Француз Русской» (Елагина), «Корион» (Фонвизина) и «Награжденная добродетель» (Ельчанинова) вытерпели жестокое нападение и, хотя оное совсем неосновательно было, однако многих поборников имело. Словом, ничто не могло удержать ядовитой зависти, на них вооружавшейся: не только удовольствие многих зрителей, ниже благоволение, от двора оказанное». Следующие за «Корионом» комедии: «Бригадир» и «Недоросль» выдвинули Фонвизина из ряда современных ему драматургов. По поводу этих комедий Ф. выслушивал такие похвалы, какие редко достаются на долю литературных деятелей. Но и к этим похвалам примешиваются иные, недоброжелательные голоса. Автор статейки о Фонвизине, помещенной в «Пустомеле» 1770 г., упомянув о достоинствах «Бригадира», спешит оговориться: «умолчу, дабы завистников не возбудить от сна, последним благоразумием на них наложенного». — В сатире гр. Д. И. Хвостова «К разуму» читаем:

Лишь Недоросля нам Фонвизин написал,
Надменин автора исподтишка кусал;
Тут стрелы злобные отвсюду полетели,
Комедию играть актеры не хотели.

В примечании к этому месту сатиры автор говорит: ««Недоросль» Фонвизина вытерпел большое гонение, что известно современникам и театральной архиве».

У талантливых людей, кроме недоброжелателей, бывают еще другие, не менее опасные враги, — мнимые друзья. Одного такого друга Ф. знал еще в университете, среди своих товарищей. «Мой соученик, — говорит наш сатирик, — весьма боялся, чтобы я не стал смеяться стихам его, а дабы вернее иметь меня на своей стороне, то стал он хвалить мои стихи; каждая строка его восхищала; но как тогда рассудок во мне не действовал, то я со всею моею остротою не мог проникнуть, для чего он так меня хвалил, и думал, что я похвалу его заслуживал». Таких расчетливых поклонников знал, конечно, Ф. и в позднейшие годы. Были у него и искренние, но опасные почитатели, — люди, которые ценили веселого, остроумного собеседника, но мало интересовались литературной деятельностью русского писателя. «Ф., — говорит Пушкин на основании какого-то предания, — забавлял знатных, передразнивая Александра Петровича (Сумарокова) в совершенстве…» Остроумному и общительному человеку, как Ф., всегда представляется опасность разменять талант на мелочь, сделаться салонным говоруном и балагуром, оставить по себе память лишь как об авторе интересных анекдотов и забавных bons-mots. Эта опасность служит вместе с тем испытанием серьезности и глубины таланта. Ф. выдержал испытание. Легкие успехи в гостиных могут вскружить слабую, хотя бы и талантливую голову. Не такова была голова Фонвизина. Блестящее остроумие, неистощимая веселость, «игривость ума», поражавшие собеседников Фонвизина, выступают, как господствующая, наиболее яркая черта, и в литературной характеристике автора «Бригадира « и «Недоросля». Но за этой веселостью и игрой ума скрывалась глубокая серьезность. Из показаний самого сатирика мы узнаем, как много работал он над своими произведениями, с какой вдумчивостью и требовательностью относился он к литературному делу. В «Письме к Стародуму» Ф. говорит: «болезнь моя не позволяет мне упражняться в роде сочинений, кои требуют такого непрерывного внимания и размышления, каковые потребны в театральных сочинениях». Посылая Елагину своего «Бригадира», автор просит сказать об его комедии «самую истину». «Нет во мне, — пишет он, — смешной гордости тех, кои сами на себя и на свое искусство надеясь, считают себя равными с Мольером, или на худой конец с Детушем». Произведения в стихотворной форме стоили Фонвизину, по его словам, «неизреченного труда». Этой напряженности труда отвечал интерес содержания литературных работ Фонвизина. В «Письме Стародума», назначенном для «Друга честных людей», наш автор намеренно прикрашивает положение современной ему литературы, чтобы иметь повод указать на ее важные задачи. «Я думаю, что таковая свобода писать, каковою пользуются ныне Россияне, поставляет человека с дарованием, так сказать, стражем общего блага. В том государстве, где писатели наслаждаются дарованною нам свободою, имеют они долг возвысить громкий глас свой против злоупотреблений и предрассудков, вредящих отечеству, так что человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках быть полезным советодателем государю, а иногда и спасителем сограждан своих и отечества». Ф. оставался верен этой программе. В форме веселой комедии или легкой сатирической статейки он говорил о предметах серьезнейшего и важнейшего значения: о недостатках современного воспитания и образования, о крепостных отношениях, о суде и приказной неправде, о положении литературы, о национальных и антинациональных предрассудках. Речи резонеров в комедиях Фонвизина кажутся теперь утомительными и лишними, но та старательность, с которой обдуманы и составлены эти речи, показывает, какое значение придавал наш писатель этим общим рассуждениям на этико-социальные темы. Он желал, очевидно, будить мысль современников. И действительно будил. Правда, проповеди Стародума, быть может, не всегда достигали этой цели, но жизненные комические образы его драм, яркие сатирические картинки его журнальных статей не могли не затрагивать самого вялого воображения, самой ленивой мысли, самого неотзывчивого сердца. Успех произведений Фонвизина, завистливые толки его врагов подтверждают это.

«Природа дала мне ум острый, но не дала мне здравого рассудка», — говорил Ф., разумея, очевидно, под рассудком то практическое благоразумие, которое дает уменье прилаживаться к людям и обстоятельствам, лавировать по ветру. Такого уменья автор «Недоросля» не нажил до конца дней. Будь у него это уменье, он не потерял бы благоволения автора «Былей и небылиц», не обращался бы к этому автору со своими умными, но не благоразумными «Вопросами», не пришлось бы ему вслед за «Вопросами» писать «к сочинителю «Былей и небылиц»» письма, наполненного оговорками и извинениями, не пришлось бы и издателю «Стародума» встретиться с неожиданным запрещением. Взамен того, что Ф. называл «здравым рассудком», природа дала ему другие, лучшие дары: мужественное и верное сердце, стойкость и глубину души. Он оставался верен своим убеждениям и идеалам, как бы ни менялось отношение действительности к этим идеалам, он пронес через жизнь молодую привязанность сердца, удержал, при всех колебаниях, живую религиозную веру.

Не обладал Ф. навыками практического человека и в области обыденных житейских отношений. Отец Дениса Ивановича был человек небогатый и многосемейный. Поэтому какого-нибудь родового имущества нашему сатирику не досталось. Но после службы у Панина и после выгодной женитьбы у Фонвизина накопились порядочные средства. У жены его были деньги и дом в Петербурге; Панин подарил ему имение в Белоруссии; познакомившись с Клостерманом, Ф. завел «коммерцию вещами до художеств принадлежащими»; при отставке получил пенсию в 3000 руб. Всех этих средств оказывалось, однако, мало. Ф. удивлялся своему отцу, который при небольшом состоянии, «воспитывая восьмерых детей, умел жить и умереть без долга». «Сие искусство, замечает наш писатель, в нынешнем обращении света едва ли кому известно. По крайней мере нам, детям его, кажется непостижимо». Имение Фонвизина, вследствие неисправности неудачно выбранного арендатора, не приносило дохода. Привычка жить на широкую ногу, поездки за границу, продолжительное лечение, закупка предметов торговли не только поглощали наличные средства, но и заставляли делать долги. В духовном завещании 1786 г. Ф. высказывает опасение, что по смерти его останется столько долгов, что жена его лучше захочет отказаться от наследства, нежели иметь хлопоты с кредиторами. Тяжба по имению, которую вел Ф. в последние годы жизни, еще больше расстроила его денежные дела. По смерти Фонвизина вдове его пришлось доживать век свой в бедности. Биограф нашего писателя, кн. Вяземский, имел в руках записку Катерины Ивановны, в которой «просит она из крайней нужды дать ей взаймы 15 рублей». Пенсия, назначенная бывшему секретарю Н. Ив. Панина, не была оставлена его жене.

Служба министерского секретаря была, очевидно, скоро забыта. Но остались и останутся памятными литературные заслуги даровитого писателя. Батюшков предлагал выделить в истории нашей словесности особую эпоху, эпоху Фонвизина. Пушкин, ознакомившись с «Разговором у княгини Халдиной», высказывал сожаление, «что не Фонвизину досталось изображать новейшие наши нравы». «Литература екатерининского времени, — писал Белинский, — решительно заслоняет собою предшествовавшую ей литературу. Кроме Державина, в то время был Ф., первый даровитый комик в русской литературе, писатель, которого теперь не только чрезвычайно интересно изучать, но которого читать есть истинное наслаждение. В его лице русская литература как будто даже преждевременно сделала огромный шаг к сближению с действительностью; его сочинения — живая летопись той эпохи». «Недоросль» Фонвизина до сих пор не сходит со сцены.

Лучшее издание сочинений Фонвизина появилось в 1866 г.: «Сочинения, письма и избранные переводы Д. Ив. Фон-Визина». С портретом автора, со статьею «О жизни и сочинениях Фон-Визина», А. П. Пятковского, с пояснительными примечаниями к тексту и с библиографическими объяснениями. Редакция Н. А. Ефремова; изд. И. И. Глазунова. Примечания к тексту принадлежат Пятковскому. В библиографических объяснениях, составленных Ефремовым, вслед за перечнем сочинений и переводов, принадлежащих и приписываемых Фонвизину, а также собраний его сочинений, помещено: «Перечисление статей о Фон-Визине и его сочинениях, в хронологическом порядке». Ввиду общедоступности издания Глазунова нет надобности повторять указаний, сделанных в «Перечислении» Ефремова. Остается дополнить это перечисление списком тех изданий сочинений Фонвизина, а также книг и статей, касающихся его жизни и литературной деятельности, которые появились после 1866 г.: «Портретная галерея русских деятелей», изд. А. Мюнстера, т. II, 1869 г, стр. 7—9 (краткая биография Фонвизина, составл. М. Д. Хмыровым); «Журнал мин. народн. просв.", 1872 г., т. II, ч. 160, апрель: Н. А. Лавровский, к биографии Фонвизина (о переводе сочинения: «Торгующее дворянство»); «Русская Старина», 1873 г., т. VIII, декабрь, 907—909: Письмо гр. П. Ив. Панина к Д. Ив. Фонвизину от 29 август 1774 года (из собр. автографов Богушевского); «Русск. Старина», 1876 г., т. XV, февраль, 458—461: Письма Фонвизина к С. С. Зиновьеву и к Я. И. Булгакову (сообщ. кн. А. Б. Лобановым-Ростовским и П. А. Ефремовым); А. П. Пятковский, «Из истории нашего литературного и общественного развития», т. I, 1876 г., стр. 3—72: о жизни и сочинениях Фонвизина (перепечатка статьи, помещенной в упомянутом выше издании Глазунова); Полное собрание сочинений кн. П. А. Вяземского, изд. гр. С. Д. Шереметева, т. V, 1880 г.: «Фон-Визин» (первое издание этого труда, основанного на источниках, часть которых теперь неизвестна, и потому имеющего первостепенное значение для биографии Фонвизина, появилось в 1848 году; есть еще несколько заметок о Фонвизине в «Записной книжке» кн. Вяземского, помещ. в VIII и IX т. собрания его сочинений); «Драмматический словарь, или Показания по алфавиту всех российских театральных сочинений», СПб., 1880 (перепеч. изд. 1787 года; есть заметки о «Бригадире» и «Недоросле»); Сочинения Державина с объясн. примечаниями Я. К. Грота, т. I — VIII, 1868—1880 гг., passim (см. Указатель); «Русский Архив», 1881 г., кн. III, вып. 2: «Фонвизин». Из неизданных записок Клостермана (перев. с немецкого); Архив кн. Воронцова, кн. 26, 1882 г., стр. 315—324: «Краткое изъяснение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина» (статья анонимная, но по заглавию совершенно сходная с переводным трудом, приписываемым Фонвизину); А. Н. Веселовский, «Западное влияние в новой русской литературе», СПб., 1883, стр. 70—77 (о заимствованиях в сочинениях Фонвизина); Порфирьев, «История русской словесности», ч. II, отд. 2, Каз., 1884 (стр. 71—109: о жизни и сочинениях Фонвизина); М. Ив. Сухомлинов, «История российской академии», вып. VII (СПб., 1885 г.), стр. 10—32 (обозрение академической деятельности Фонвизина); «Русский Архив», 1887 г., кн. III, вып. 10: А. И. Станкевич, ««Альзира» Вольтера в переводе Фонвизина»; Первое полное собрание сочинений Д. Ив. Фонвизина как оригинальных, так и переводных, изд. К. К. Шамова, М., 1888 (помещ. полный текст переводных работ Фонвизина); В. Ив. Семевский, «Крестьянский вопрос в России в XVIII и в первой половине XIX века», т. I, СПб., 1888 (стр. 170—173: о политических проектах Панина и Фонвизина); «Материалы для жизнеописания гр. Н. П. Панина», изд. под редакцией проф. Брикнера, 1888 г., т. I (письма П. Ив. Панина к сыну и к А. Б. Куракину) и VII (письмо Н. П. Панина к сыну); А. И. Незеленов, «Литературные направления в Екатерининскую эпоху», СПб., 1889 г. (Фонвизин рассматривается в ряду писателей «непосредственно народного направления»); «Русская Старина», 1892 г., т. 76, декабрь: В. А. Бильбасов, «Памяти Фонвизина»; Сочинения Д. И. Фонвизина, под ред. Арс. И. Введенского в Сборнике «Нивы», 1893 г., No 12 («coбрание только оригинальных и бесспорных произведений Фонвизина»); «Труды Киевской дух. академии», 1893 г., No 3: В. Н. Малинин, «Д. И. Фонвизин, как автор комедий» (речь, читанная в Обществе Нестора летописца 1 декабрь 1892 г.); «Материалы для полного собрания сочинений Д. И. Фонвизина». Посмертный труд акад. Н. С. Тихонравова, изд. под ред. Л. Н. Майкова, СПб., 1894 г. (в состав «Материалов» вошли: а) Биография Фонвизина, составленная Тихонравовым, б) Драматические произведения Фонвизина: «Альзира», «Корион», «Бригадир», «Недоросль», в) Сочинения, приписываемые Фонвизину: «Чертик на дрожках» и «Повествование мнимого Глухого и Немого». Текст сочинений Фонвизина напечатан по рукописям и первым изданиям; к тексту присоединены обширные критико-библиографические примечания. — Примечания составлены акад. Майковым; ему же принадлежит редакция текста сочинений, приписываемых Фонвизину; второе издание книги А. Н. Веселовского: «Западное влияние в новой русской литературе», М., 1896, стр. 96—101. — Кроме указанных изданий, для изучения деятельности Фонвизина важны все книги и статьи о цесаревиче Павле Петровиче, о гр. Н. Ив. и П. Ив. Паниных, об Ив. П. Елагине, В. И. Лукине, Павле Ив. Фонвизине, о литературной деятельности императрицы Екатерины II. Все эти сочинения указаны под соответствующими именами.

Ив. Жданов.

Русский биографический словарь (1896—1918, изд. Русского исторического общества, 25 тт., неоконч.; издание осуществлялось вначале под наблюдением А. А. Половцова [Половцева; 1832—1909], который был председателем Общества с 1978 г.)

Все биографии русских писателей по алфавиту:

А - Б - В - Г - Д - Е - Ж - З - И - К - Л - М - Н - О - П - Р - С - Т - У - Ф - Х - Ц - Ч - Ш - Щ - Э - Я

Десятка самых популярных биографий:

1. Биография Пушкина
2. Биография Лермонтова
3. Биография Булгакова
4. Биография Гоголя
5. Биография Есенина
6. Биография Достоевского
7. Биография Чехова
8. Биография Маяковского
9. Биография Евтушенко
10. Биография Даля