Сочинение по литературе. Сюжет и проблематика одного из произведений Н. С. Лескова.

    В наше время, когда "американизация" отечественной культуры идет полным ходом, когда голливудский ширпотреб вытесняет с экранов российские фильмы, а вместо "Пушкина и Гоголя" с базара несут "Плейбой" и "ножки Буша", особенно полезно обратиться, к сатирическому творчеству Лескова.

    Тульский Левша, несмотря на все посулы англичан, остается верен своей неблагодарной, но милой сердцу родине.

    Название произведения полностью звучит так: "Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе".

    Превалирует тема беспокойства автора об ущербе преклонения перед иностранным. В данном повествовании Платов противопоставлен комическому образу самого государя: "...А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: "Это не отворяется", а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сгибе сделана русская надпись: "Иван Москвин во граде Туле". Англичане удивляются и друг дружку подталкивают: ох де, мы маху дали! А государь Платову грустно говорит: "Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем". Сели опять в ту же двухсветную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал крепким казачьим сном".

    Левша еще не появился в повествовании, но уже расставлены акценты, уже комедийное начало заявлено, противостояние выявлено. Впрочем, это сделано и в первом абзаце, с великолепным мастерством утонченного стилиста: "Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: "Так и так, и у нас дома свое не хуже есть", — и чем-нибудь отведет".

    Посетивший Лескова литературный критик В. В. Протопопов записал за ним: "Я люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказывать все то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения..." При этом Лесков готов был признать, что "благородством направления" искупается даже недостаток художественности. "Разумеется, — добавлял он, — гармонически целостное сочетание и той и другой — это высшая ступень творчества, но достижение ее выпадает на долю только настоящих мастеров, взысканных большими дарованиями".

    Думается, что именно в "Левше", где автор использовал нестандартную стилистику, было достигнуто высокое "гармоническое сочетание" художественности и направления. Вот едут государь и казак Платов домой, друг на друга обиженные. По-всякому можно описать эту поездку. Лаконично, в стиле газетного очерка, растянуто, с бытовыми, дорожными подробностями. Лескову хватает одного абзаца, искрящегося юмором: "Они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял. "Ты, — говорит, — к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит". Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал".

    В чем-то "Сказ о тульском косом Левше" похож на рассказы Зощенко. Та же самая вроде народная, но где-то пародийная речь, то же самое обыгрывание внешне не комичных, но в трактовке авторов очень смешных подробностей.

    Например, передача блохи государыне заняла в изложении Лескова одну строчку, где царица оказалась смешной позершей:

    "Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась, но заниматься ею не стала.

    — Мое, — говорит, — теперь дело вдовье, и мне никакие забавы не обольстительны".

    Новый государь, Николай, явно симпатичен автору, в отличие от Александра Павловича, преклонявшегося перед иностранцами. И рассказ о нем, не теряя юмористического звучания, приобретает почтительность:

    "Государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:

    — А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя оправдали?

    Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.

    — Нимфозория, — говорит, — ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.

    Государь ответил:

    — Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может.

    Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул и говорит:

    — Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано".

    Ну а дальше действие развивается по известному сценарию. Левша, который "мельче этих подковок работал: гвоздики выковывал, которыми подковки забиты", направлен за границу, там он спокойно отказывается от предложений остаться насовсем, наивно поясняя любовь к родине привычками и оставшимися родственниками. При осмотре оружейных заводов он обращает особое внимание на уход англичан за оружием — там дульные каналы не чистят, как в России, кирпичной крошкой. Это важная военная информация, и Левша стремится домой. Потом пьянка с моряком ("Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли все наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только подшкипер видит черта рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин"), больница...

    И уже перед смертью мастеровой просит: "Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся". Не сказали, не сочли нужным. "А доведи они Левшины слова в свое время до государя, — в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был".

    В 12-й главе автор как бы резюмирует рассказанное. И стоит привести его "резюме" хоть частично, потому что лучше уже не скажешь: "Таких мастеров, как баснословный Левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности.' Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд. Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою".

    Да, "гений не рвется в борьбе", а "машины не благоприятствуют артистической да>!и". И нынешнее поколение не способно пока порождать мастеров с "человечкиной душой". Остается надеяться, что мы научимся "не чистить свои ружья кирпичом" и не склоняться перед западным ширпотребом.

    Время показало, что сам художник поднялся на эту высшую ступень творчества, так как оно не только не обесценило значение ярких и мудрых книг Лескова, а, напротив, высветило их глубины. На расстоянии длиной в столетие яснее видится "гармонически-целостное сочетание" художества и мысли, той самой, в которой так долго отказывали Лескову. И творческое наследие классика становится все необходимее нам, современникам нового века.