Сочинение по литературе. Творчество Н. С. Лескова

Жизнь Лескова полна противоречий. Крайний социалист, сочувствующий всему антиправительственному, нигилист, вхожий в такие опасные места, как “коммуны”. Потом — антинигилист, угождающий правительству, подозреваемый чуть ли не в услугах Третьему отделению. И дальше — бытописатель, знаток “углов”, бесхитростный рассказчик анекдотов. И он же — мастер витой речи, виртуоз тайнописи, словесный маг, ничего не говорящий просто. Почти все это Лесков мог слышать при жизни. Кроме одного — того, кем суждено ему было в действительности стать для русской литературы. Он стал национальным мифологом. Для этого потребовался век.

    Все прежние характеристики отошли, выцвели, опроверглись, либо застыли хрестоматийным глянцем, затвердели бронзой, под которой оставалась загадка.

    Век, минувший после смерти Лескова, обозначил ему роль, измерение, которые и в голову не приходили ни его критикам, ни апологетам. Лесков — творец легенд, создатель нарицательных типов, не просто схватывающих некоторую характерность в людях его времени, но нащупывающих сквозные, кардинальные, подспудные, почвенные, фундаментальные черты русского национального сознания и русской судьбы. Именно в этом измерении он воспринимается теперь как национальный гений.

    Первой легендой, выведшей Лескова из бытописателей и анекдотистов в мифотворцы, был косой Левша, подковавший стальную блоху. Следом шагнули в русский национальный синодик Катерина — ради любви душегубка; посрамивший немца Сафроныч; непредсказуемый богатырь Иван Флягин; артистка Люба — обреченная-нареченная тупейного крепостного художника...

    Рассказы и повести, написанные в пору художественной зрелости Н. С. Лескова, дают достаточно полное представление обо всем его творчестве. Разные и о разном, они объединены думой о судьбе России. Россия является здесь многоликой, в сложном переплетении противоречий, убогой и обильной, могучей и бессильной одновременно. Во всех проявлениях национальной жизни, ее мелочах и анекдотах Лесков ищет сердцевину целого. И находит ее чаще всего в чудаках и бедоносцах, как бы перекликаясь с Достоевским, писавшим в “Братьях Карамазовых”, что чудак “не всегда частность и обособление, а, напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все каким-либо наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались”.

    Рассказ “Очарованный странник” — чемпион успеха: это самое хрестоматийное, самое эмблематичное произведение Лескова. По количеству изданий оно далеко опережает другие лесковские шедевры и у нас, и за рубежом. Это — визитная карточка “русскости”: воплощение богатырства, широты, мощи, вольности и таящейся на дне души праведности, герой эпоса в лучшем и высоком смысле слова.

    Надо сказать, что былинность заложена в самую основу замысла рассказа. Фольклорная краска с самого начала введена в палитру “Очарованного странника” — факт, не слишком характерный для Лескова; обычно он не выставляет национально-патриотическую эмблематику напоказ, а прячет ее под нейтральными названиями. Конечно, “Очарованный странник” —название не вполне нейтральное, и мистический налет в нем чутко уловили критики тех времен.

    В 1897 году, на исходе века, критик Николай Михайловский возвращается к “Очарованному страннику”: “В смысле богатства фабулы это, может быть, самое замечательное из произведений Лескова, но в нем же особенно бросается в глаза отсутствие какого бы то ни было центра, так что и фабулы в нем, собственно говоря, нет, а есть целый ряд фабул, нанизанных, как бусы на нитку, и каждая бусинка сама по себе и может быть очень удобно вынута, заменена другою, а можно и еще сколько угодно бусин нанизать на ту же нитку”.

    В 1898 году А. Горелов писал: это “произведение с обнажено - символическим авторским заданием, с монументальным героем в центре, олицетворяющим новую историческую стадию движения национального характера”, это “широкое раздумье мастера над судьбой России, субстанциональной, природно - самобытной силой ее народа”, “никогда еще герой из толщи масс не был поднят на высоту такого обобщения”.

    Иван Северьянович Флягин несомненно богатырь, у Лескова так и сказано: “простодушный, добрый русский богатырь”. Но тремя строками ниже добавлено, что раз богатырь, то ездить бы ему в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как “смолой и земляникой пахнет темный бор...”.

    От первых до последних строк в рассказе выдержана эта многослойно-коварная интонация. В финале старик хочет отправиться на войну. Игумен не может разобраться, что он такое: “так просто добряк или помешался”. Последним решающим аргументом повисает в повествовании фраза: “А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется”.

    Нужно быть очарованным, чтобы не заметить, каким ядом напоена эта патриотическая декларация. Безусловно, элементы богатырства, народного эпоса и “черноземной силы” введены Лесковым в рассказ, причем введены именно в знаковом качестве: мы и они. Недаром же все неотступнее является рядом с русским героем соглядатай — иностранец. Только что в “Запечатленном ангеле” стоял перед русским “разбойником” остолбеневший англичанин, скоро в “Железной воле” встанет остолбеневший немец, в “Очарованном страннике” такое взаимолюбование вплетено в экспозицию, когда наш витязь соревнуется с английским профессионалом в деле усмирения коня. Господину Рарею ничто не помогает: ни специальные знания, ни специальные доспехи — он сброшен и посрамлен. А наш герой бешеное животное усмиряет. Чем? Тем, что “рассвирепел”, “зубами заскрипел” и лупил коня до тех пор, пока тот не покорился, “только скоро издох”.

    Другой англичанин другим русским умельцем будет в свой час посрамлен в части ремонта заводной танцующей блохи, и это будет главная лесковская легенда, в очаровании которой мало кто заметит ту странность, что блоха в результате ремонта танцевать разучится. Так что далеко метит “Очарованный странник”.

    В чем же суть этого причудливого, разбросанного, ни к чему единому не сведенного странствия, этого скифски дикого смешения “мистики с водевилем”?

    Суть — как раз в версии воссоединения, всеединства.

    Можно извлекать из этого рассказа мистерию распада и бесцельности. А можно — легенду всеединства. “Разнообразие возможных вариантов судьбы” — так формулирует современная исследовательница “Очарованного странника” Б. Дыханова, полагающая, что это богатство и делает рассказ подлинным шедевром.

    Лесков не был так ясен и последователен, как, скажем, Тургенев. Он не старался “измерить бездну”, подобно Достоевскому, не пытался ревизовать самые основы веры, подобно Толстому, он не ставил своей задачей ни мифотворчество, ни пророчество, ни вероучительство. Он просто писал “всякую всячину”...

    А написал — вечного человека в уникальном русском преломлении, неповторимый автопортрет нации, памятник ее иллюзиям, преобразившим реальность и ставшим реальностью.