Сочинение по литературе. Мастерство в построении диалога.

    Анализируя диалоги и монологи, составляющие большую часть структуры этой “маленькой трагедии”, можно поставить под сомнение, что пушкинский Сальери убил Моцарта из зависти. Ведь если исходить из текста трагедии, а не из истории реальных прототипов, то поражает несоответствие между высказанным вслух, вполне контролируемым чувством зависти и категорическим решением лишить жизни сам объект этого чувства.

    В первом же диалоге Сальери доказывает на примере всей своей жизни, что никогда не был завистником. Почему именно Моцарт так изменил характер немолодого уже Сальери, помог пробудиться в нем неведомому ранее чувству зависти? Да и зависть пи это? Не прячет ли Сальери под этим благовидным в данном случае предлогом другое чувство, более серьезное и болезненное для него?

    О небо!

    Где ж правота, когда священный дар,

    Когда бессмертный гений — не в награду

    Любви горящей, самоотверженья,

    Трудов, усердия, молений послан —

    А озаряет голову безумца,

    Гуляки праздного?..

     О Моцарт, Моцарт!

    Это “О Моцарт, Моцарт!” звучало бы почти по-отечески, попытайся Сальери поговорить с другом, намекнуть о вреде “праздности”, образумить “безумца”. Но оказывается, что сколько-нибудь нормальные отношения между так называемыми друзьями невозможны, приговор уже вынесен, а “О Моцарт!” звучит как лицемерное сожаление над гробом. Откуда же столько ненависти, исключающей примирение, отмену или хотя бы отсрочку приговора? Тем более что из текста “обвинительного заключения” ясно: сам Моцарт абсолютно невинен. Виноват Бог, Божий промысел.

    Непонятно также, откуда взялся “безумец, гуляка праздный”. У Пушкина Моцарт таков только со слов Сальери, автор же дает совсем иной образ гения. Моцарт вовсе не гуляка праздный в общепринятом, мирском понимании — он “гуляка” в искусстве. Это и составляет криминал — в глазах Сальери, конечно. Моцарт серьезно, ответственно относится к жизни, к семье, но в отношении к искусству он частенько подчеркнуто ироничен, небрежен

    Чудо!

    Не вытерпел, привел я скрыпача

    Чтоб угостить тебя его искусством.

    Очевидно, что за иронией Моцарт по-юношески целомудренно прячет свою любовь к музыке, более живую, человечную, а значит, и более ранимую. Но Сальери не желает разбираться в этих тонкостях, всякая ирония в отношении к святым для него понятиям недопустима.

    Волнуясь, бессвязно и алогично Сальери говорит о бесполезности Моцарта для искусства. Это верх несуразицы: за бесполезность умерщвляются рабы, но не композиторы. ...

    я избран, чтоб его

    Остановить — не то мы все погибли,

     Мы все, жрецы, служители музыки...

    Здесь уже Сальери приписывает себе право (называя его долгом) казнить Моцарта не просто от своего имени, а от имени целого цеха композиторов. Что это: новая неуклюжая попытка самооправдания или Моцарт действительно представляет опасность для “жрецов, служителей музыки”? Во всяком случае, Пушкин эту линию продолжает (вопрос элиты вообще для него один из самых важных), и Моцарт в своем предсмертном монологе мечтает:

    Когда бы все так чувствовали силу Гармонии!

     Но нет: тогда б не мог И мир существовать;

     никто б не стал Заботиться о нуждах низкой жизни;

     Все предались бы вольному искусству.

     Нас мало избранных, счастливцев праздных,

     Единого прекрасного жрецов.

    Не правда ль?

    Здесь все у Пушкина построено на иронии; Моцарт, не подозревая о том, заочно издевается над рассуждениями Сальери о “жрецах” и о “пользе”. Явно просматриваются следы, а может быть, и результаты размышлений Пушкина о взаимоотношениях гения и толпы. Логический каркас речи Моцарта (наивной или псевдонаивной?!) выглядит следующим образом: не являются ли наивность и несколько приниженное дружелюбие наигранными, ироническими? Искреннее отношение к Сальери однажды проскакивает: выпив вина, Моцарт в ответ на слащавый лепет старшего друга бросает салфетку на стол (выделено Пушкиным в ремарку) и говорит весьма небрежно, свысока: “Довольно, сыт я... Слушай же, Сальери, мой Реквием”. (Это далеко не просительное: “Послушай, друг Сальери”.)

    Такие прорывы искреннего чувства сквозь маску почтительного дружелюбия, вероятно, случались и прежде и не могли не заставить Сальери насторожиться. О степени опасности Моцарта для тогдашней композиторской элиты мы, желая оставаться в рамках пушкинского текста, не можем сказать больше ни слова. Вероятно, Сальери, стремясь защитить собственные интересы, прикрывается интересами Общего Дела.

    Судьба Моцарта, а также и судьба искусства, теперь уже связанного с именем Моцарта, зависят, таким образом, от настроения Сальери, от степени его удовлетворенности самим собой.

    Резюмируем: в основе трагедии конфликт отнюдь не между представителями двух различных методологий творческого воспитания — конфликт происходит между человеком и идеей (какой бы эта идея ни была прекрасной и великой в сравнении с отдельно взятым человеком). Сальери, чтобы убить одного человека, призывает на помощь все известные ему идеологии: он обращается за Справедливостью к Богу, затем действует во имя Искусства, как Общего Дела.

    На стороне Моцарта — просто человек и просто гений...

    И роль диалогов, часто перерастающих в самостоятельные монологи, в том числе — внутренние, весьма важна, именно на них строится композиция произведения.