Сочинение по литературе. Художественное своеобразие «Путешествия из петербурга в москву» А. Н. Радищева и его влияние на передовую мысль эпохи

Для многих поколений русских читателей имя Радищева окружено ореолом мученичества: за написание “Путешествия из Петербурга в Москву” автор был приговорен к смертной казни, замененной Екатериной II десятью годами высылки в Сибирь. Ее преемники на троне восстановили Радищева в правах, однако он не изменил своих взглядов и, не найдя к ним сочувствия со стороны властей, в 1802 году покончил с собой. Для русской революционной интеллигенции XIX века он стал легендарной фигурой, в его взглядах видели радикальный гуманизм и глубину в раскрытии социальных проблем российского общества конца XVIII века. После революции 1917 года доморощенные литературоведы-марксисты увидели в Радищеве даже зачинателя социализма в России и первого русского материалиста, однако в этих более чем смелых суждениях они явно шли по стопам В. И. Ленина, который поставил Радищева “первым в ряду русских революционеров, вызывающим у русского народа чувство национальной гордости”. Чтобы заново вернуть Радищева современному русскому читателю, требуется снять с его имени слой за слоем идеологическую и прочую шелуху и попытаться беспристрастно оценить его философские взгляды, литературное и поэтическое творчество.

Хотя Радищев писал стихи, поэмы, а также сочинил философский трактат “О человеке, его смертности и бессмертии”, в памяти потомков он остался всего лишь автором “Путешествия из Петербурга в Москву”. Это сочинение получило весьма нелестную характеристику у А. С. Пушкина, который написал, что оно “причина его несчастья и славы, есть очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге”. У Пушкина, который по праву считается создателем русского литературного языка, были достаточно веские основания для столь сурового приговора. Однако вспомним, что Пушкин создавал этот новый язык, безжалостно разрушая старый, который был, несомненно, громоздким, корявым, чересчур архаичным, зато вполне соответствовал внутреннему строю пусть “варварской”, но самобытной русской души, тогда как язык Пушкина был достоянием довольно узкого круга дерзкой и вольнодумной молодежи, воспитанной в европейском духе и зачастую с трудом изъяснявшейся на родном, “варварском” наречии. Можно ли безоговорочно утверждать, что легкость, гладкость, гибкость, плавная текучесть и изящество языка Пушкина — свидетельство его несомненного достоинства по сравнению с языком Державина, Карамзина и Радищева? Быть может, правы те, кто считал стиль Пушкина легковесным, а мысль, выраженную в характерной для него свободной, раскованной форме, — плоской и упрощенной? Безусловно, нет, однако в оправдание Радищева с его “варварским слогом” приведем два отрывка из его стихотворения “Ода к другу моему”:

Летит, мой друг, крылатый век,

В бездонну вечность все валится.

Уж день сей, час и миг протек,

И вспять ничто не возвратится никогда.

Краса и молодость увяли,

Покрылись белизной власы,

Где ныне сладостны часы,

Что дух и тело чаровали завсегда?

Таков всему на свете рок:

Не вечно на кусту прельщает

Мастистый розовый цветок,

И солнце днем лишь просияет, но не в ночь.

Мольбы напрасно мы возводим:

Да прелесть юных добрых лет

Калечна старость не женет!

Нигде от едкой не уходим смерти прочь...

Однако если вернуться к “Путешествию из Петербурга в Москву”, то вопиющие недостатки книги действительно бросаются в глаза. Повесть представляет собой собрание разрозненных фрагментов, связанных между собой лишь названиями городов и деревень, мимо которых следует путешественник. Рассуждения о вопиющей несправедливости помещиков,

которые не считают своих крестьян за людей, перемежаются довольно сомнительными соображениями по поводу некоторых правил личной гигиены. Так, например, смышленые крестьянские девушки в отличие от развращенных светских дам понимают, что чистить зубы — вредно и отвратительно, и “не сдирают каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками”. Такие — по выражению Достоевского — “обрывки и кончики мыслей” соседствуют с вольными переводами из французских просветителей. Кроме того, Радищев включил в повесть свою оду “Вольность” и “Слово о Ломоносове”.

Радищев, желая привлечь публику к своему сочинению, взял за образец модную в то время повесть Лоренса Стерна “Сентиментальное путешествие по Франции и Италии”, оригинальность которой состоит в том, что Стерн изящно и остроумно дурачил простодушного читателя, развлекая его пустячными рассуждениями о разнородных и ничем не связанных между собой предметах. Поражает и трогает наивность Радищева, который хотел скрыть за модной и привлекательной — по его мнению — формой всем известные идеи французских просветителей о равенстве, выразив их высокопарным стилем: “Возопил я наконец сице: человек родился в мир равен со всем другим”. Увы, повесть Радищева вышла в свет в 1790 году, после Великой французской революции, и попала, что называется, под горячую руку императрицы. Ознакомившись с ней, она почему-то решила, что “сочинитель сей книги наполнен и заражен французскими заблуждениями, всячески ищет умалить почтение к власти”. Она и положила начало мифу о Радищеве, сказав о нем: “бунтовщик хуже Пугачева”. Не здесь ли начало того рокового процесса, в результате которого русская литература сделалась в конце концов служанкой революции и стало неприличным говорить о чисто художественных достоинствах произведений, авторы которых принадлежали к “передовой” интеллигенции? Достаточно вспомнить хотя бы бездарный роман Чернышевского “Что делать?”, который, по выражению Ленина, “глубоко перепахал” не одно поколение русских революционеров! Как бы то ни было, Радищев должен заново отвоевать себе место в отечественной словесности если не как автор слабых в художественном отношении путевых заметок, то как талантливый поэт, гуманист, философ.