Карамзин начал свое путешествие с Германии. В Кенигсберге, он посетил знаменитого философа Канта и долго беседовал с ним на самые возвышенные философские, религиозные темы. Приводя некоторые слова и мнения Канта, Карамзин восклицает: «почтенный муж! прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!».
Приехав в Веймар, Карамзин первым долгом осведомился: «здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гёте?» — Но Гёте ему не удалось повидать. Поэт Виланд сперва как-то неохотно и недоверчиво принял незнакомого ему русского писателя в первое его посещение, но Карамзин сумел победить эту недоверчивость и очаровать немецкого поэта своей горячей искренностью.
«Я пришел к Виланду в назначенное время. Маленькие, прекрасные дети его окружили меня на крыльце. Батюшка вас дожидается, сказал один. Подите к нему, сказали двое вместе. Мы вас «проводим, сказал четвертый. Я их вместе перецеловал и пошел к их батюшке.
«Простите, сказал, вошедши, если давешнее мое посещение было для вас не совсем приятно. Надеюсь, что вы не сочтете наглостью того, что была действием энтузиазма, произведенного во мне вашими прекрасными сочинениями». «Вы не имеете нужды извиняться, отвечал он, я рад, что этот жар к поэзии так далеко распространяется, тогда как он в Германии проттадает». Тут сели мы на канапе. Начался разговор, который минута от минуты становился для меня занимательнее».
Прощаясь с Карамзиным, Виланд обнял и поцеловал его.
В Дрездене Карамзин с восторгом и восхищением описывает красоту Эльбы, вида, открывающегося из городского парка на поля и дали, освещенные вечерним солнцем: «Я смотрел и наслаждался», пишет он; «смотрел, радовался и — даже плакал: что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! Вынул бумагу, карандаш, написал: любезная природа! и больше ни слова!...».
Теперь такая чувствительность нам смешна, но Карамзин был вполне искренен; красота природы отражалась в его душе. В другом месте он пишет: «Как ясно было небо, так ясна была душа моя».
В письмах из Швейцарии это сентиментальное выражение культа природы достигает высшей точки: «Уже я наслаждаюсь Швейцарией, милые друзья», пишет Карамзин. В одном особенно красивом месте дороги, недалеко от Базеля, он попросил остановить лошадей: — «я выскочил из кареты, упал на цветущий берег Рейна, и готов был в восторге целовать землю. Счастливые швейцарцы! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за свое счастье, живучи в объятиях прелестной Натуры?».
Сентиментальному писателю кажется, что люди, живущие в прекрасной рамке природы, и сами должны быть прекрасны. Еще в Германии он признается в этом: «молодая крестьянка с посошком была для меня Аркадскою пастушкой». Здесь же в Швейцарии, ему хотелось бы самому стать «пастушком». Разговаривая с двумя молодыми крестьянками где-то на альпийских лугах, он высказал им свое желание разделить их простую жизнь, близкую к природе, «вместе с ними доить коров». Швейцарские пастушки весело рассмеялись в ответ на его слова.
Во Францию Карамзин попал как раз, когда разгоралась революция. Но в своих письмах он почти не говорит о политических событиях. Бунт, злоба и насилие, всегда связанные с революцией, были чужды его душе и возмущали ее. Во Франции, как и в других странах, он интересовался историческими памятниками, интересовался французской культурой. Несколько теплых слов он посвящает памяти Жан Жака Руссо, которого очень высоко ценит и который оказал такое большое влияние на образ мыслей самого Карамзина.
В одном письме Карамзин говорит о характере французов: «скажу — огонь, воздух, — и характер французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее, ветреннее...» Ему нравится во французах их любезность, порывистость, способность увлекаться. Но больше всего Карамзин оценил во Франции театр:
«Характер французов, пишет он, выражается главным образом в их любви к театру. Немца надо изучать в его ученом кабинете, англичанина на бирже, француза в театре».
Карамзин часто посещал театры, видел множество французских пьес и выше всего ценит французскую комедию, которую он считает бесподобной; но трагедии французские ему не очень понравились, он критикует игру французских трагических актеров и, конечно, ставит шекспировские трагедии несравненно выше. О Шекспире Карамзин говорит в одном письме из Англии:
«В драматической поэзии англичане не имеют ничего превосходного, кроме творений одного автора; но этот автор — Шекспир, и англичане богаты!»
Как уже было сказано, увлечение Шекспиром было характерной чертой ХУШ-го века и явилось протестом против французской рационалистической философии. — «Легко смеяться над ним (Шекспиром)», продолжает Карамзиц, «не только с Вольтеровым, но и с самым обыкновенным умом; кто же не чувствует красоты его, с тем я не хочу говорить и спорить. Забавные шекспировские критики похожи на дерзких мальчишек, которые окружают на улице странно одетого человека и кричат: какой смешной, какой чудак. Величие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца и великие мысли, рассеянные в драмах британского гения, будут всегда их магией для людей с чувством. Я не знаю другого поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное, неистощимое воображение».
— «О Шекспир, Шекспир!» пишет Карамзин в другом письме, «кто знал так хорошо сердце человеческое, как ты! Кто убедительнее твоего представил все безумство злословия!» Шекспир вызывает у Карамзина подлинное восхищение.
Сравнивая Лондон с Парижем, Карамзин говорит: «Лондон прекрасен! Какая разница с Парижем! Там огромность и гадость (намек на грязь Парижских улиц), здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противуположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в разодранных рубищах; здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие с благородным и спокойным видом». Но в общем чувствуется ясно в письмах из Англии, что французы симпатичнее Карамзину, чем англичане. Он ценит просвещенность англичан, ценит многое в их государственном устройстве, — особенно законодательство, но остается холоден. Говоря о характере англичан, Карамзин объясняет их холодность и склонность к «сплину» — дурным английским климатом, туманом, серым небом и... чрезмерной любовью к комфорту. Как истинно русский человек он тяготился некоторой сухостью и холодностью англичан, но это не мешает ему отдавать полную справедливость их просвещенности.
Во всех письмах Карамзина яркой нитью проходит его любовь к родине, ко всему русскому. Искренне восхищаясь всем, что он видит за границей, он ни на минуту не забывает России, и потому особенно восторженно звучит его последнее письмо из Кронштадта на обратном пути: «Берег! отечество! Благословляю вас! Я в России, и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать Русских людей».
Карамзин. Путешествие в Европу или агент особого назначения
[pic] 2.9Kчт, 27/06/2013 - 00:52 | [link]
Итак, знаменитое путешествие Н.М. Карамзина, посланного "лучшими людьми" России – русскими масонами к "лучшим людям Европы" – своим заграничным собратьям. В путешествие Н.М. Карамзин отправился 17 мая 1789 г. Так как целые периоды в жизни Карамзина остаются для нас совершенно тёмными, обратимся к его заграничному странствию.
Основной источник — это "Письма русского путешественника". Перед нами предстаёт сентиментальный путешественник, который часто вспоминает в трогательных выражениях своих московских друзей и при каждом удобном случае пишет им письма. Но реальный путешественник, Н.М. Карамзин, писал им редко и не такие большие письма, на которые так был щедр литературный герой, а сухие записки. 20 сентября, т. е. прошло более четырёх месяцев после отъезда, ближайший друг его А. А. Петров писал Карамзину, что получил от него письмо из Дрездена. Письмо это было очень кратким. Другой ближайший друг, поэт И.И. Дмитриев, получил за всё время одно письмо из Лондона, написанное за несколько дней перед отъездом на родину. Всё описание путешествия уместилось здесь в несколько строк: "Я пишу к вам на скорую руку, только для того, чтобы подать вам о себе весть, будучи уверен, что вы, друзья мои, берёте участие в моей судьбе. Я проехал через Германию; побродил и пожил в Швейцарии, видел знатную часть Франции, видел Париж, видел вольных (выделено курсивом Карамзиным) французов, и наконец приехал в Лондон. Скоро буду думать о возвращении в Россию". Плещеевы были близки Карамзину, но и они жалуются на редкость и краткость писем Карамзина. 7 июля 1790 года Настасья Ивановна Плещеева писала Карамзину (письмо было отправлено в Берлин через их общего друга А. М. Кутузова — Плещеевы даже не знали, где находится Карамзин): "…я уверена и уверена совершенно, что проклятые чужие краи сделали с тебя совсем другого: не только дружба наша тебе в тягость, но и письма кидаешь, не читав! Я в том столько уверена, потому что с тех пор, как ты в чужих краях, я не имела удовольствия получить ни единого ответа ни на какое мое письмо; то я самого тебя делаю судьею, что я должна из оного заключить: или ты писем не читаешь, или так уже презираешь их, что не видишь в них ничего, достойного ответа". Как видим, Карамзин и его литературный герой начали отличаться с самого начала.
Нам навязывается образ беспечного молодого человека, который ослеплён калейдоскопом событий, встреч и достопримечательностей, со всех сторон бросающихся ему в глаза. И от этого он увлечён то одной, то другой мыслью, и каждое новое впечатление бесследно вытесняет предшествующее, он легко переходит от энтузиазма к унынию. Мы видим поверхностный взгляд героя на вещи и события, это чувствительный щеголь, а не глубокомысленный человек. Его речь перемешана иностранными словами, он обращает внимание на пустяки и уклоняется от важных размышлений. Мы нигде не видим его работающим — он порхает по дорогам Европы, гостиным и учёным кабинетам. Именно таким хотел предстать перед своими современниками Карамзин.
Это раздвоение было установлено еще более ста лет тому назад В. В. Сиповским. Один из путешественников — беззаботный юноша, чувствительный и добрый, отправляющийся путешествовать без какой-либо ясно обдуманной цели. Настроение другого более серьёзное и более сложное. Его решение отправиться в "вояж" ускорено какими-то неизвестными нам, но весьма неприятными обстоятельствами. Об этом писала его "нежный друг" Настасья Плещеева в Берлин Алексею Михайловичу Кутузову: "Не все … вы знаете причины, которые побудили его ехать. Поверите ль, что я из первых, плакав пред ним, просила его ехать; друг ваш Алексей Александрович (Плещеев) — второй; знать сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего, что сие непременно было должно сделать. После этого скажите, возможно ли мне было и будет любить злодея, который всему почти сему главная причина? Каково расставаться с сыном и другом и тогда, когда я не думала уже увидаться в здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя очень близкой к чахотке. После этого скажите, что он из упрямства поехал". И приписала: "А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф!". Прямо драматические и трагические сцены, какие-то. Неизвестно кого Плещеева называла "злодеем" и "Тартюфом", но связь этих событий с гонениями, обрушившимися в это время на московский круг единомышленников Н. И. Новикова, к которому принадлежал и Карамзин, на лицо. Как бы то ни было, но, выехав за границу, Николай Михайлович лично встретился там почти со всеми наиболее известными европейскими масонами: Гердером, Виландом, Лафатером, Гёте, Л.К. Сен-Мартеном. В Лондоне с рекомендательными письмами Карамзин был принят влиятельным масоном – русским послом в Великобритании С.Р.Воронцовым…
В Швейцарии Карамзин познакомился с тремя датчанами. В "Письмах" он описывает их очень дружественно. "Граф любит исполинския мысли!"; "Датчане Молтке, Багзен, Беккер и я были ныне поутру в Фернее, — осмотрели всё, поговорили о Вольтере". В этих скудных строках прослеживается некоторое единомыслие между спутниками. Они посещают Лафатера и Бонне, принимают участие в сватовстве Баггесена и в дорожных радостях и неприятностях молодых датчан. А дружба с Беккером продолжалась и в Париже! Баггесен позже в своем сочинении описал настроения, которые владели им в эту пору: "В Фридберге принесли весть о взятии Бастилии. Хорошо! Справедливо! Прекрасно! Чокнемся, почтальон! Долой все Бастилии! За здоровье разрушителей!"
Карамзин сообщает, что его датские друзья из Женевы "ездили на несколько дней в Париж" и что "Граф с восхищением говорит о своём путешествии, о Париже, о Лионе…" Сведения эти интересны: поездка из Женевы в Париж и обратно, видимо, была делом обычным и несложным. Это надо помнить, когда мы в недоумении останавливаемся перед некоторыми странностями периода, определённого в "Письмах" как женевский. Если верить "Письмам", Карамзин пробыл в Женеве пять (!) месяцев: первое литературное "письмо" из Женевы помечено 2 октября 1789 года, а покинул он ее, как мы помним по тем же письмам, 4 марта (фактически еще позже, в середине марта 1790 года). Согласно "Письмам", путешественник был в окрестностях Парижа 27 марта, а в Париж прибыл 2 апреля 1790. 4 июня того же года Карамзин написал Дмитриеву письмо из Лондона. Если считать, что путь из французской столицы в английскую занимал минимум около четырех дней, то путешественник пробыл в Париже около двух месяцев. До Парижа, в тексте "Писем" мы видим точные даты, а далее числа становятся какими-то неопределёнными: нередко указан час, но пропущено число. Во многих "письмах" числа вообще отсутствуют — обозначается лишь место "написания": "Париж, апреля…", "Париж, мая…", "Париж, мая… 1790".
В тексте "Писем" приложено много усилий для того, чтобы представить пребывание в Париже веселительной прогулкой: "С приезду моего в Париж все вечера без исключения проводил я в спектаклях и потому около месяца не видал сумерек. Как они хороши весною, даже и в шумном, немиловидном Париже! Целый месяц быть всякий день в спектаклях!" Но Карамзин не был театралом. В театре он появлялся редко. Даже переехав в Петербург, где посещение театра входило в почти обязательный ритуал светского общения, Карамзин был редким гостем храма искусств. Тем более бросается в глаза его, в буквальном смысле слова, упоение парижскими театрами. Целый месяц каждый день быть на спектаклях! Неувязочка какая-то. Но при этом он почти ничего не говорит о революции: "Говорить ли о французской революции? Вы читаете газеты: следственно, происшествия вам известны".
Но что же происходило в Париже на самом деле? Со школы мы знаем, что народ восстал и сверг Короля Франции. Началом революции послужило взятие Бастилии. И цель штурма – освобождение сотен политических заключенных, которые там содержались. Но когда толпа достигла Бастилии, в так называемой "пыточной" тюрьме "деспотичного" Короля Людовика XIV, содержалось только семь узников: четверо фальшивомонетчиков, двое сумасшедших, и граф де Сад (вошедший в историю как маркиз де Сад), заключённый в тюрьму за "чудовищные преступления против человечности" по настоянию его семьи. "Сырые, мрачные подземные камеры пустовали". Так для чего же нужен был весь этот спектакль? А нужен он был только для того, чтобы совершить захват необходимого для революции оружия! Уэбстер писала: "План нападения на Бастилию уже был составлен, оставалось только привести народ в движение". Нам преподносится, что революция была действием народных масс Франции, но "из 800.000 парижан всего лишь около 1000 принимало какое-либо участие в осаде Бастилии… "Да и те, кто был вовлечен в штурм тюрьмы, были наняты "революционными вожаками", так как, по мнению заговорщиков, на парижан нельзя было полагаться для осуществления революции. В своей книге “Французская революция” Уэбстер прокомментировала переписку Ригби: “Осада Бастилии вызвала столь мало смятения в Париже, что Ригби, понятия не имевший, что происходило что-то необычное, сразу после полудня направился в парк на прогулку”. Свидетель революции лорд Актон утверждал: “Ужаснее всего во Французской революции не мятеж, а замысел. Сквозь дым и пламя мы различаем признаки рассчитывающей организации. Руководители остаются тщательно скрытыми и замаскированными; но нет никаких сомнений в их присутствии с самого начала”.
Для создания "народного" недовольства создавались продовольственные проблемы, огромные долги, для покрытия которых правительство было вынуждено обложить народ налогом, огромная инфляция, разорявшая трудящихся, создавались ложные впечатления, что французский народ влачит полуголодное существование, и внушался миф о "жестоком" правление Короля Людовика XIV. И делалось это для того, чтобы создать впечатление об ответственности за это самого Короля, и вынудить народ присоединиться к уже нанятым людям так, чтобы создалось впечатление революции с действительно народной поддержкой. До боли знакомая ситуация… Все революции проходят по одному плану… На лицо – классический пример заговора.
Ральф Эпперсон: "Правда состоит в том, что до Революции Франция была наиболее процветающей из всех европейских государств. Франции принадлежала половина денег, находившихся в обращении во всей Европе; за период с 1720 по 1780 гг. объем внешней торговли увеличился в четыре раза. Половина богатства Франции находилась в руках среднего класса, а "крепостным" земли принадлежало больше, чем кому-либо другому. Король уничтожил использование принудительного труда на общественных работах во Франции и поставил вне закона применение пыток при дознании. Кроме того, король основывал больницы, учреждал школы, реформировал законы, строил каналы, осушал болота для увеличения количества пахотной земли, и построил многочисленные мосты, чтобы облегчить движение товаров внутри страны".
Французская революция была обманом. Но именно этот урок изучал, и этот опыт перенимал Карамзин. Другого объяснения просто не может быть. Это очевидно. Символично, что Карамзин скончался вследствие простуды, полученной на улицах и площадях столицы 14 декабря 1825 г. – в день декабристского бунта на Сенатской площади.
Выезд Карамзина из Парижа и прибытие в Англию также были туманны. Последняя парижская запись помечена: "июня… 1790", первая лондонская — "июля… 1790" (путевые письма помечены только часами: ни дней, ни месяцев на них не обозначено). Карамзин хочет создать впечатление, что он выехал из Франции в конце июня и прибыл в Лондон в начале следующего месяца. Однако есть основания сомневаться в этом. Дело в том, что имеется реальное письмо Карамзина к Дмитриеву, отправленное из Лондона 4 июня 1790 года. В этом письме Карамзин пишет: "Скоро буду думать о возвращении в Россию". По "Письмам русского путешественника" он покинул Лондон в сентябре. Но по бесспорным документам Карамзин вернулся в Петербург 15 (26) июля 1790 года. "Плавание продолжалось около двух недель", сообщает Погодин. Значит, писатель покинул Лондон около 10 июля. Из этого следует, что по сравнению с Парижем, пребывание в Лондоне было весьма кратким. Хотя в начале путешествия Англия была целью поездки Карамзина, и душа его стремилась в Лондон.
Прибыв из-за границы, Карамзин вёл себя вызывающе, его поведение называют экстравагантным. Особенно это бросалось в глаза тем, кто помнил, каким был Карамзин в масонско-новиковском кругу. Бантыш-Каменский так описывал облик Карамзина, вернувшегося из-за границы: "Возвратясь в Петербург осенью 1790 года в модном фраке, с шиньоном и гребнем на голове, с лентами на башмаках, Карамзин был введён И. И. Дмитриевым в дом славного Державина и умными, любопытными рассказами обратил на себя внимание. Державин одобрил его намерение издавать журнал и обещал сообщать ему свои сочинения. Посторонние лица, посещавшие Державина, гордясь витиеватым, напыщенным слогом своим, показывали молчанием и язвительною улыбкою пренебрежение к молодому франту, не ожидая от него ничего доброго". Карамзин любыми способами хотел показать публике свое отречение от масонства и принятия, якобы, другого мировоззрения. И всё это было частью какой-то обдуманной программы…
И эта программа начала внедряться. Началась "битва" за человеческие души… Философия отчаяния и фатализма пронизывает новые произведения Карамзина. Он пытается доказать читателю, что действительность бедна и только играя в своей душе мечтами можно улучшить своё существование. То есть ничего не делайте, не пытайтесь сделать мир лучше, а просто мечтайте до умопомрачения, ведь "вымышлять приятно". Всё пронизано интересом к таинственному и недоговорённому, к напряженной внутренней жизни, к миру, где господствуют зло и страдания и обречённость на страдания. Карамзин проповедуют христианское смирение перед этой роковой неизбежностью. Утешаясь в любви и дружбе, человек находит "приятность грусти". Карамзин воспевает меланхолию — "нежнейший перелив от скорби и тоски к утехам наслаждения". В противовес старой героической классике, где воспевались воинские подвиги, слава. Карамзин выдвигает приятность вольной страсти", "любовь к красавицам", не знающую никаких преград: "любовь сильнее всего, святее всего, несказаннее всего". Даже в своей сказке "Илья Муромец" он описывает не подвиги богатыря, а любовный эпизод в сентиментальном вкусе, а в повести "Остров Борнгольм" поэтизируется "беззаконная" любовь брата к сестре. Карамзину меланхолику "сумерки милее ясных дней", его "пленяют закатные часы", "когда светило дня на небе угасает"; "приятнее всего" ему "не шумная весны любезная весёлость, не лета пышного роскошный блеск и зрелость, но осень бледная, когда, изнемогая и томною рукой венок свой обрывая, она кончины ждёт". Карамзин вносит в литературу запретные темы, такие как инцест или любовное самоубийство, с якобы автобиографической манерой повествования. Зерно разложения общества было посеяно…
Писатель, создавший культ дружбы был чрезвычайно скуп на душевные излияния, поэтому представлять себе Карамзина "сентименталистом жизни" — значит глубоко заблуждаться. Карамзин не вёл дневников. Письма его отмечены печатью сухости и сдержанности. Писательница Жермене де Сталь, изгнанная Наполеоном из Франции, посетила в 1812 году Россию и встречалась с Карамзиным. В своей записной книжке она оставила слова: "Сухой француз — вот и всё". Удивительно, что французская писательница упрекает русского писателя словом "француз", а все по тому, что она видела в северных народах носителей духа романтизма. Поэтому не могла простить сухости хорошего тона, сдержанной речи, всего, что отдавало слишком известным ей миром парижского салона. Москвич показался ей французом, а чувствительный писатель — сухим.
Итак, первая часть плана была исполнена, зерно дало корни, надо было идти дальше. Настало время переписывать историю, так как общество было подготовлено, проглотив наживку под названием "меланхолия" и "сентиментальность". Что означает отрешённость, равнодушие и бездействие… рабскую покорност
