Министерство образования и науки Российской Федерации
ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный университет»
Е.В. Кузнецова
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
В АКСИОЛОГИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ
(роман Ф.М. Достоевского «Идиот»)
Учебно-методическое пособие
Магнитогорск
2011
Рецензент - доктор филологических наук, профессор А. П. Власкин.
Интерпретация литературных произведений в аксиологическом аспекте (роман Ф.М. Достоевского «Идиот»). учеб.-метод. пособие / Е.В. Кузнецова. – Магнитогорск : МаГУ, 2011. – 28 с.
Предлагаемое пособие адресовано студентам очного и заочного отделения филологического факультета в помощь при изучении аксиологической содержательности творчества Ф.М. Достоевского.
Из истории обращений к аксиологическому подходу
Еще два десятилетия назад "аксиология" определялась как "учение о природе ценностей" (13; с.731). Затем она представляется уже особой научной дисциплиной: "АКСИОЛОГИЯ (греч. axia – ценность, logos – слово, учение) – философская дисциплина, занимающаяся исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, задающих направленность и мотивированность человеческой жизни, деятельности и конкретным деяниям и поступкам. /…/ Обращение к проблемам аксиологии оказалось /…/ свидетельством завершения одной фазы философского развития и в то же время основой переструктурации философского знания» (9; с.17). То есть в этом качестве аксиология уже знаменует собой качественный переход философского знания из одной фазы развития в другую. В соответствии с этим появляется возможность использовать аксиологическую методологию в самых разных научных областях.
Г.П. Выжлецов в специальной монографии "Аксиология культуры" проследил возникновение и развитие этой отрасли знания в широком историческом и научном контексте. Начиная с конца XVIII века, сначала в философии и в эстетике, затем в социологии, экономике, литературоведении и других гуманитарных науках, – аксиология вступила в свои права и дала толчок к развитию этих наук, значительно расширяя их горизонты (подробнее: 5; с. 92–145). В нашей стране аксиология входила в обиход научной мысли «через культурологические анализы (С.С. Аверинцев, А.Я. Гуревич, Г.С. Кнабе, В.Л. Рабинович, A.M. Пятигорский, Г.С. Померанц и др.), психологию (Узнадзе и его школа), социологию (В.А. Ядов и его школа)» (9, с.17). Некоторые приверженцы этой методологии ориентируются также на идеи П.А. Флоренского и М.М. Бахтина.
Однако до сих пор в определении масштабов аксиологической содержательности культуры и в понимании смыслового состава аксиологических категорий ученые не пришли к единому мнению. Обзор соответствующего материала содержится в диссертации Д.А. Абдуллиной, где находим убедительное для нас обобщение: "В многообразии подходов можно выделить две основные тенденции. Одна наглядно представлена в «московской школе» (условное обозначение), – например, в работах П. Гуревича, Л. Столовича. Другая проявляется в разработках «петербургской школы» – в трудах Г. Выжлецова и других специалистов. Первая тенденция сказывается в панаксиологизированном понимании развития цивилизации и культуры, начиная с античных времен и до нашего времени. То есть получается, что аксиология была и царила всегда, по крайней мере в философии, как некое неявное измерение мысли. Вторую тенденцию можно видеть в различении специфических этапов развития человечества. Трем типам цивилизации (космогенной, техногенной и антропогенной) здесь соответствуют три этапа эволюции философского знания (онтологический, гносеологический и аксиологический). Последний – и высший, – согласно этим представлениям, можно числить лишь с середины 19 века, зато он раскрыт на перспективу" (1; с.5).
Как уже сказано выше, в отечественном литературоведении одним из первых широко использовал методологические возможности аксиологии воронежский ученый В.А. Свительский (12, с.149). В последующее десятилетие аксиологический подход всё активнее разрабатывается филологами. Специалисты разного профиля успешно объединяют свои усилия при изучении аксиологических проблем. Об этом свидетельствуют, например, материалы проводившейся в 2001 г. в Орске конференции на общую тему «Единство аксиологических основ культуры, филологии и педагогики» (8).
Аксиологическая методология в последние 15 лет осваивается и в Магнитогорске, что позволяет говорить о сложившейся на ее базе научной школе. Здесь подготовлены и успешно прошли защиту по соответствующей тематике три кандидатские диссертации (Т.С. Власкиной, Д.А. Абдуллиной и З.К. Сафаргалиной), а также докторская диссертация (В.Б. Петрова). Опыт этих и ряда других магнитогорских исследователей убедительно демонстрирует, что подход с использованием аксиологической методологии позволяет эффективно решать проблемы современного прочтения литературной классики. Благодаря чему это происходит и как именно «работает» - разберемся при анализе творчества Ф.М. Достоевского.
Методология аксиологии на примере романа Ф.М. Достоевского «Идиот»
В поведении героев Достоевского порой непросто бывает разобраться. И автор задачу читателям нисколько не упрощает. Даже напротив, он остаётся в общепринятом представлении одним из самых "сложных" писателей и вполне эту репутацию оправдывает. Более того, он не забывает и специально предупреждать своего читателя об особой сложности мотивов, руководящих его персонажами. Неоднократно встречаются подобные предупреждения и в романе "Идиот". Вот, например, одно из таких предупреждений: "Не забудем, что причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем, и редко определенно очерчиваются" (6, с.402). Однако если писатель и в самом деле любит "загадки загадывать", то всё-таки в поведении и в судьбах его персонажей, конечно, выражается жизненная логика. А эта логика во многом может проясняться в аксиологическом измерении и в соответствующей терминологии.
Для каждого персонажа Достоевского (за исключением, быть может, эпизодических) можно определить его так называемую "аксиологическую позицию". Она прежде всего должна пониматься как комплекс свойственных ему аксиологических ориентиров. «Одними ориентирами человек руководствуется непосредственно; они – постоянные регуляторы его поведения, даже на уровне инстинктов. Их мы считаем аксиологическими нормами. Другие человек лишь имеет в виду, сознательно или подсознательно. Он к ним стремится и надеется их достичь. Это собственно ценности, причем любого рода. И наконец, ориентиры высшего порядка, далеко не каждому доступные, – это идеалы. Лишь немногие люди оказываются способны жить в свете идеала, то есть руководствоваться тем, что вообще недоступно – «пока что» или даже «в принципе» (4).
Сложность психологии и поведения героев Достоевского находит себе соответствие в аксиологической сложности. И дело не только в том, что по своему составу сложны у героев сами упомянутые комплексы ориентиров. Под влиянием сюжетных событий идут процессы переоценки ценностей в сознании и "в сердцах" персонажей (то есть на сознательном и подсознательном уровнях). Наиболее яркое выражение это находит в том, что, например, нормы, ценности и идеалы могут как бы подменять друг друга. А.П.Власкин, одним из первых изучивший это явление, прокомментировал его следующим образом: "В соотношении трех этих категорий (нормы–ценности–идеалы) есть своя динамика, и здесь начинаются сложности. Во-первых, возможны взаимопереходы и взаимоподмены. То, что вчера было труднодостижимым идеалом, – сегодня оборачивается вполне реальной ценностью, а завтра, пожалуй, может стать уже реальной нормой жизни. В этих взаимопереходах прочитываются прогрессивные перемены. Что касается взаимоподмен, то их порой трудно интерпретировать однозначно – всё зависит от точек зрения. Нормы, например, сами по себе могут оборачиваться ценностями. Войти в норму, быть нормальным – это при определенных условиях само по себе составляет ориентир и желанную цель для многих. С другой стороны, возможна обратная подмена: выработка новых ценностей, их достижение и отстаивание – часто составляет именно норму жизнедеятельности для энергичных натур. Чтобы разобраться в этих соотношениях норм и ценностей, приходится иметь в виду разные их уровни и различать ценности истинные и мнимые, постоянные и преходящие, и т.д." (3).
Однако можно продолжить изучение этого вопроса и предположить, что сложность и динамичность аксиологической позиции героев бывает обусловлена у Достоевского подвижными, меняющимися приоритетами. Как ложные, так и истинные идеалы, ценности или нормы могут по-разному сочетаться, вступать в конфликт друг с другом, а также меняться в своём собственном значении.
Мышкин в общении: утверждение ценности
Ни в одном другом произведении у Достоевского центральному герою не придается такая значимость, как в "Идиоте". В то же время Мышкин весь – в заботах об окружающих или по крайней мере во внимании к ним. То есть он раскрывается преимущественно в активном общении. Примечательно, что роман практически открывается описанием общения (Мышкин, Рогожин и Лебедев разговаривают в вагоне поезда). Этого не наблюдается в других произведениях из "великого пятикнижия" Достоевского. Очевидно, живому общению в "Идиоте" писатель придавал особенное значение. В этой связи полезно задаться рядом вопросов. Может ли общение рассматриваться как самостоятельная ценность для центрального героя? При каких условиях оно может составлять для него идеал? Какие варианты отношения к общению демонстрируют другие персонажи, втягивающиеся в окружение Мышкина?
Общение для Мышкина изначально представляет полнозначную ценность: он возвращается в Россию, чтобы знакомиться и "сходиться" с людьми. Даже при случайных встречах (с Рогожиным в вагоне поезда, с камердинером в прихожей Епанчиных) этот герой нуждается в разговоре "нравственно" и "простосердечно". В своем стремлении к полноценному общению Мышкин придерживается своих норм. Для него это – уважительность, вежливость и откровенность. Ему свойственна также забота о собеседнике, о его подлинных выгодах, о душевном состоянии.
В то же время общение не является для героя ценностью самодостаточной. В тех случаях, когда она оказывается для Мышкина достижимой, устанавливается душевный контакт с собеседниками (например, в отношениях с Епанчиными), и в перспективе открываются иные ценности. Он желал бы не только сойтись с людьми, но и найти среди них своё место, а в идеале даже породниться с ними.
Идеал общения оказывается для Мышкина недостижимым: окружающие недостойны высокого статуса духовного "княжества". В петербургской среде люди придерживаются принципиально иных норм общения. Им бывают свойственны грубость и самодовольство (Рогожин), искусственность и хамство (Ганя Иволгин), недоверчивость и высокомерие (Епанчины). К собеседникам здесь относятся избирательно, в соответствии с их "значением", статусом, богатством и другими показателями социального положения. Общение для этих людей часто выступает средством для достижения привычных ценностей. Среди последних – влияние на людей, приобретение или поддержание в их глазах своей репутации и т.д. Если при этом знакомство и общение приобретают статус ценности, то она, как правило, связана с личным, эгоистическим и даже корыстным интересом.
Мышкину в общении всё даёт повод к расширению жизненного опыта. И через общение он этот опыт передает собеседникам. Сама манера Мышкина в общении с окружающими оказывает воспитывающее воздействие. В частности, он в процессе общения старается исходить из какого–либо общего с собеседниками душевного опыта. (Об этом свидетельствует часто используемая героем риторическая форма вопросов). Этим он, как правило, возбуждает сочувствующий интерес. Но затем почти всегда у Мышкина следует развитие совместного впечатления или мысли.
Такое общение требует от героя нелегкого душевного труда, потому что ему бывает непросто найти моменты солидарности с собеседниками. А если такие моменты и возникают, то понять друг друга в полной мере персонажам почти никогда не удается. Слишком разные оказываются позиции в общении у них – у Мышкина и у его "окружения". Но очень важный результат достигается: это самое человеческое "окружение" вокруг него образуется, и в него втягиваются всё новые участники, которые при других обстоятельствах и подумать не могли о каком–либо общем интересе, тем более о душевной солидарности. Правда, создаваемая Мышкиным атмосфера такой солидарности оказывается либо мнимой, либо скоротечной.
Стремясь к общению и достигая его (как достигают полнозначной ценности), Мышкин использует само общение для обсуждения иных общезначимых ценностей. Важное место среди них занимает сама жизнь в ее насыщенности, в полноте возможностей, в ее "поминутном" проявлении. Своих собеседников – лакея, генерала, его домочадцев – Мышкин вовлекает в своеобразную прелесть чистосердечного общения. И в этом общении, помимо прочего, само собою выражается "ежеминутное" течение жизни. Минуты эти ни для кого не пропадают даром. Кроме того, что князь даёт собеседникам почувствовать, – какая полноценность, жизненная содержательность присуща такому общению (для них совершенно непривычному), он ещё делится с ними как собственным, так и чужим (но хорошо усвоенным) душевным опытом.
Наибольшие, катастрофические неудачи в общении у Мышкина связаны с двумя персонажами – Ганей Иволгиным и Настасьей Филипповной. Причины этого парадоксальным образом сводятся к тому, что первый менее других способен услышать и понять князя, а вторая, напротив, понимает его лучше всех остальных.
Красота и смирение (аксиологический аспект)
Прежде всего обратим внимание на такой значимый в этом романе ориентир как красота. В нём угадываются свойства подлинного идеала. Сам Достоевский утверждал необходимость идеала для человека, прежде всего духовного. Он также верил в величие и возможности духовной красоты. Но даже такие, безусловные для автора ценностные ориентиры подвергаются в его произведениях серьезным испытаниям. В «Идиоте» носителем идеала выступает князь Мышкин. Ему приписано высказывание о том, что «красота спасёт мир». Таким образом, красота понимается именно как идеал, а не ценность или норма. Ведь «спасти мир» – задача масштабная, едва ли осуществимая в одиночку.
В романе «Идиот» идеал красоты выражен по-разному. Например, когда Мышкина просят высказаться о лице Аглаи, он говорит: «Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота – загадка» (6, с.66). В другом случае – когда его спрашивают о портрете Настасьи Филипповны – он признает, что ценит именно такую красоту. Затем поясняет: в этом лице «страдания много».
В романе и другие персонажи признают красоту «роковой женщины». И для всех ее красота выражается не столько во внешних чертах, сколько в активной выразительности. Например, Аделаида Епанчина произносит: «… с этакою красотой можно мир перевернуть!». Здесь опять угадываются масштабы воздействия подобной красоты на целый мир. «Мир спасти» или «мир перевернуть» будто бы способна красота. И эти два варианта не обязательно противоречат друг другу, потому что второй носит неоднозначный характер. Ведь можно «перевернуть мир» и к лучшему.
Мышкина красота Настасьи Филипповны покорила выражением в ней гордости и страдания. А что прошедшая через унизительные страдания гордость способна быть разрушительным началом – это герои Достоевского хорошо знают по своему опыту. (В «Преступлении и наказании» это показано на примере Раскольникова, образ которого отличается духовной красотой.) Гордость и страдание – это не признаки красоты самой по себе («гордиться» и «страдать» может любой человек). Князь желает Настасье Филипповне пропитаться другим началом – добром. Оно может примирить гордость со страданием, поможет простить виновников её участи и будет способствовать к перемене этой участи. Таким образом, за надеждой и пожеланием Мышкина («Ах, кабы добра!» (6, с.32)) угадывается ещё одно начало, такое же масштабное, как гордость или страдание, но более важное в глазах автора. Это начало – смирение.
Гордость и страдание не могут быть идеалами уже потому, что оба эти состояния достижимы для каждого. Но они могут носить характер другого аксиологического ориентира – нормы поведения. Кроме того, второе начало – страдание – может обернуться и подлинной ценностью. Это последнее начало является настолько масштабным, что может «погасить» любую гордость, компенсировать любое страдание. Именно смирение как конечная цель угадывается в стремлении к страданию самых разных героев Достоевского – маляра Миколки, Раскольникова, Дмитрия Карамазова. Но если страдание – достижимая цель и потому может пониматься как подлинная ценность, то подлинное смирение достижимо далеко не для всех и не всегда. Карамазову оно оказалось не по силам (после своего решения «пострадать» он задумывает побег). Раскольников также до конца не смирился ни на суде, ни на каторге. Иными словами, смирение в художественном мире Достоевского выступает в статусе подлинного идеала.
В Пушкинской речи прозвучал призыв Достоевского: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость». В «Братьях Карамазовых» писатель воплотил в поучениях старца Зосимы мысль о возможностях смирения: «Пред иною мыслью станешь в недоумении ... и спросишь себя: „взять ли силой, али смиренною любовью?“ Всегда решай: „возьму смиренною любовью“. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное – страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего» (7, с.289). Это напоминает афоризм о красоте, которая "спасёт мир". Таким образом, уже в «Идиоте» подразумевается красота не гордая, а именно смиренная. Имеется в виду сочетание двух идеалов, когда они окрашивают друг друга своими признаками, так что один выражается через другой: красота предстаёт смиренной, а смирение оборачивается душевной красотой.
Смирение оказалось недоступно Настасье Филипповне, хотя она к нему искренне стремилась. Это видно из её самоотверженных попыток обеспечить счастье любимого человека, Мышкина, «сосватав» ему Аглаю Епанчину. Она пишет письма сопернице, и при этом не похожа сама на себя. Во-первых, она подавляет эгоизм и пытается «отказаться» от любимого в пользу другой женщины. Во-вторых, она подавляет и свою гордость, обращаясь к сопернице даже с мольбами. Но этих порывов хватило ненадолго: при личном свидании с Аглаей она сорвалась и заявила свои права на Мышкина, тем самым унизив и соперницу. В конечном счёте, красота Настасьи Филипповны оказалась силой разрушительной: привела к гибели её саму и разрушила жизнь Мышкина (а попутно отравила жизнь Аглае Епанчиной). Идеал смирения для гордой красавицы был ясен, но оказался слишком высок для неё. То, что этот идеал всё-таки её манил, следует из её влюбленности в Мышкина. Именно он является ярким воплощением духовного идеала.
Большинство исследователей романа согласны в том, что Достоевский свой идеал душевной красоты воплотил в образе центрального героя романа «Идиот» (1). Видимо, такое впечатление связано с тем, что почти в любом поступке князя Мышкина выражается смирение. Примечательны оценки влюблённой в Мышкина Аглаи («Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» (6, с.433)). Они верны, но в этом перечне не хватает самого важного: он ещё и смиреннее всех. А этого последнего Аглая, гордая по натуре, оценить не способна. Поэтому в заключение своего выступления она и обвиняет его: «Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем ... в вас гордости нет?» (6, с.283). Но, по этической логике Достоевского, князь оказывается даже «выше всех», потому что смирение выражается в его отношении как к самому себе, так и к окружающим. Мышкин смиряется даже тогда, когда предвидит роковую развязку событий. Он смиренно принимает то, что не в силах изменить, и уже не надеется на счастье ни для себя, ни для Настасьи Филипповны, ни для Аглаи. Ситуация сложилась таким образом, что, по его аксиологическим приоритетам, остаётся одно: попытаться хотя бы спасти жизнь одной женщине, даже ценой счастья другой. Это смирение «запредельное»: оценить или даже понять его не способен никто из окружающих.
Достаточно проницателен князь Щ., который замечает: "...вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай - вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу" (6, с.282). Для Мышкина взаимоотношения между людьми, полностью свободные от эгоизма, - это ценности, а для него самого даже и нормы. Однако для остальных подобные отношения – недостижимый идеал. Если бы такие взаимоотношения были доступны всем – тогда, действительно, наступил бы «рай на земле».
Мышкин демонстрирует возможность абсолютного смирения не только на примере собственных поступков. Он пытается это «пропагандировать». Ещё при знакомстве с Епанчиными он признаёт: «... я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать» (6, с.51). На самом деле в романе нет примеров прямых «поучений» со стороны Мышкина. Однако в ответ на просьбы или вопросы он с готовностью даёт советы. И эти советы не только проницательны, но и безупречны в этическом отношении. Так, умирающему от чахотки Ипполиту он советует: "...простите нам наше счастье" (6, с.433). То есть князь понимает главное страдание юноши, который завидует: остальные могут не только просто жить, но и быть счастливыми (по сюжету романа, Ипполит влюблён в Аглаю). Совет князя Ипполиту - избавиться от эгоизма в собственном несчастье – означает: смириться. Это этический урок, невыполнимый для всех, кроме самого князя Мышкина. Это его ценность, остающаяся для остальных недостижимым идеалом.
Семейная аксиология Епанчиных и Иволгиных
Проблема семейных отношений в романе "Идиот" остается на периферии научных исследований этого произведения. Между тем, в нем, вероятно, не случайно фигурируют целых пять семей (Епанчины, Иволгины, Лебедевы, Рогожины, Терентьевы), то есть почти все персонажи охвачены соответствующими отношениями. Примечательно, что центральный герой, князь Мышкин, не показан в атмосфере собственной семьи. Быть может, такое его положение было для автора принципиальным. В то же время герой, во–первых, выполняет роль созидателя искусственно–идеальной модели семьи (когда в Швейцарии объединяет вокруг себя и Мари местных детей). Во–вторых, он является важным посредником между всеми указанными "реальными" семьями. Все это свидетельствует по меньшей мере об одном: семейная проблематика занимает в романе важное место и должна быть связана со всеми остальными проблемами (личности, идеала, смысла жизни, денег и проч.).
Значимость семейной проблематики и ее укорененность в широком содержании романа особенно наглядно может быть выявлена в аксиологическом аспекте.
Для анализа мы ограничиваем внимание преимущественно двумя семьями в романе "Идиот" – Епанчиными и Иволгиными. Они самим Достоевским описаны наиболее подробно. К тому же две эти семьи явно сориентированы друг на друга и взаимоотражаются, как в кривом зеркале.
Сопоставительный анализ в аксиологическом аспекте двух этих семейств позволяет прояснить важные нюансы.
Возьмем для примера семейную ценность – личное и взаимное счастье. Для Епанчиных эта ценность – решающая: общее душевное благополучие напрямую связано с полноценным личным счастьем каждого. Например, они многим готовы жертвовать ради общей любимицы Аглаи (сестры согласны на неравномерное приданое; родители идут на риск светского неодобрения в виду "невозможного" жениха Мышкина). Постоянные переживания Елизаветы Прокофьевны связаны с ее сомнениями относительно счастья дочерей: "Смотря на дочерей своих, она мучилась подозрением, что беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон, неприличен и невыносим, - за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих же дочерей и Ивана Федоровича и по целым дням с ними ссорилась, любя их в то же время до самозабвения и чуть не до страсти" ( 6, с. 271).
В таком отношении матери к дочерям выражается не просто типичный родительский инстинкт. Любовь к ним у Елизаветы Прокофьевны по–разному окрашена, имеет свои нюансы. Это хорошо видно на примере такого фрагмента: "Наконец взошло было солнце и для ее материнского сердца; хоть одна дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена. /..../ За Аглаю она более всех пугалась. Кстати сказать, насчет старшей, Александры, Лизавета Прокофьевна и сама не знала, как быть: пугаться за нее или нет? /..../ Лизавета Прокофьевна даже плакала за нее по ночам» (6, с. 272).
На первый взгляд может показаться, что в этой семье забота родителей о дочерях заменяет супружеские чувства, и тогда семейное счастье не может считаться настоящей ценностью. Действительно, Елизавета Прокофьевна чаще всего критикует супруга, ведет себя как тиранка. В результате и с его стороны по отношению к жене выражается чаще всего страх в очередной раз вызвать ее гнев. Однако всё это компенсируется пусть редкими, но тем более выразительными эпизодами не просто супружеской гармонии, но настоящей взаимной любви. Например, заходит у них тревожный разговор о будущем муже для дочери Александры: "Только дай ей бог не такого, как вы, Иван Федорыч, - разрывалась наконец, как бомба, Лизавета Прокофьевна, - не такого в своих суждениях и приговорах, как вы, Иван Федорыч; не такого грубого грубияна, как вы, Иван Федорыч... – Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокаивалась после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к "грубому своему грубияну" Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну" (6, с. 273).
В свою очередь, дочери отвечают родителям не менее выразительной любовью. Среди них самая независимая, даже эгоистичная, часто вздорная и тем не менее общая любимица Аглая доходит иногда до того, что строит планы покинуть семью. Аглая в разговоре с ним аргументирует своё решение так: "Я не хочу по их балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. /..../ Александра и Аделаида все книги читают, им можно, а мне не все дают, за мной надзор. Я с сестрами не хочу ссориться, но матери и отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно изменить мое социальное положение" (6, с. 356-358).
Аглая в равной мере уважает и любит своих родных. Например, после эпизода решающего любовного объяснения Аглаи с Мышкиным генерал Епанчин "застал супругу и дочку в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг к дружке. /..../ Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала" (6, с. 427-428). В другом случае, при встрече с Настасьей Филипповной, Аглая уверилась, что Мышкин не способен "выбирать" между ними. После этого главное для нее – отношение родителей и сестер, и она "скорей согласилась бы умереть, чем показаться теперь на глаза своим домашним /..../. Дело кончилось, впрочем тем, что когда Аглая увидала мать и сестер, плачущих над нею и нисколько ее не упрекающих, то бросилась к ним в объятия и тотчас же воротилась с ними домой" (6, с. 479).
И все–таки в конечном счете Аглая Епанчина покидает когда–то полноценную семью: "...она, после короткой и необычайной привязанности к одному эмигранту, польскому графу, вышла вдруг за него замуж, против желания своих родителей, если и давших наконец согласие, то потому, что дело угрожало каким-то необыкновенным скандалом" ( 6, с. 509).
Таким образом, "личное и общее счастье" были для Епанчиных взаимообусловленными и несомненными ценностями. Однако драматические обстоятельства, связанные с судьбой младшей дочери, помешали достижению семейного счастья.
Что касается Иволгиных, то для всех (за исключением матери) представителей этого семейства взаимное счастье отступает на задний ценностный план. На первом же плане – личное благополучие и удовлетворение амбиций. Формальный глава семьи, генерал Иволгин, безоглядно отдается своим пагубным страстям. Он готов у кого угодно занимать деньги на спиртное и опускается даже до прямой кражи бумажника у собутыльника Лебедева. Душевного и физического "отдохновения" он ищет в чужом семействе Терентьевых. То есть речь здесь не может идти даже о "личном счастье" – лишь об удовлетворении низменных страстей и слабостей. И всё это – в ущерб благополучию и репутации собственной семьи.
Столь же явно, но по–другому эгоистичен Ганя Иволгин. В его первоначальных планах женитьбы на чужой содержанке никак не заподозришь искания личного "счастья", в них – один меркантильный расчет. При этом даже ради такого расчета Ганя готов поступаться интересами и настроениями своих домашних. После очередного скандала он открыто заявляет Мышкину: "Эта давешняя сцена с Варей случилась нечаянно, но мне в выгоду: она /Настасья Флипповна – Е.К./ теперь видела и убедилась в моей приверженности и что я все связи для нее разорву" (6: 104). За сестру в ее замужестве – не счастливом, но все–таки благополучном – Ганя также далеко не рад, хотя и пользуется сложившимися обстоятельствами: "...он жил у Птицына на его содержании, с отцом и матерью, и презирал Птицына открыто" (6, с. 387).
Характерно, что когда Ганя возобновляет свои искания в семействе Епанчиных и пытается соперничать с Мышкиным, сестра берется помогать ему. Но и она недоумевает: "...какого ты счастья хотел у Аглаи искать". В ответ недоумевает и он: " – Да разве я... счастья у Аглаи искал? – Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только "на всякий случай" взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было, что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то" (6, с. 390). То есть эти брат с сестрой знают себе цену и даже когда действуют сообща, имеют в виду все–таки не духовные ценности (например, личное счастье родного человека), а вполне меркантильные. К тому же для Вари имеет значение, что в случае успеха их совместной интриги против Епанчиных будет удовлетворено и ее личное самолюбие: "Одно только иногда замечала в себе, что и она, пожалуй, злится, что и в ней очень много самолюбия и чуть ли даже не раздавленного тщеславия; особенно замечала она это в иные минуты, почти каждый раз, как уходила от Епанчиных" (6, с. 388). В этом они с Ганей очень похожи друг на друга, и разница состоит лишь в масштабах самолюбия.
Как уже сказано выше, Коля и его мать остаются в стороне от этих самолюбивых страстей и интриг. Однако и у них мы не находим никаких следов надежды на личное или общее семейное счастье: разлад и духовная деградация зашли в семействе слишком далеко. Младшему сыну и матери остается надеяться в лучшем случае лишь на то, чтобы как–то смягчить страдания отца и друг друга.
Таким образом, для двух рассматриваемых семейств актуальны оказываются разные ценности: для Епанчиных – личное и общее счастье, для Иволгиных – восстановление достойного семейного статуса. В обоих случаях ценности эти оказываются недостижимыми: в первом случае – по вине старших членов семейства, во-втором – преимущественно по воле обстоятельств.
Аксиологическая однобокость Рогожина
В отличие от двух предыдущих (Епанчиных и Иволгиных), семейство Рогожина представлено в романе по–особому. Нужно отметить, что это семья – неполная. В сюжетном времени романа уже нет в живых главы семейства. Эта семья персонифицирована в одном ярком представителе - Парфене Рогожине. При этом другие члены семейства упоминаются, характеризуются, но играют в большей мере роль служебную – как бы "оттеняют" центрального своего представителя. Причины такого описания нужно искать, вероятно, в самих особенностях семейных отношений и характеров Рогожиных.
Для Парфена Рогожина характерно противоречие в его позиции по отношению к семье. С одной стороны, он с горечью вспоминает крутой нрав своего покойного отца и враждебно настроен к старшему брату. С другой стороны, к своей семье как таковой и к дому как родовому гнезду он все–таки очень привязан. Важная деталь: как в авторском повествовании, так и в репликах Мышкина подчеркивается необъяснимое соответствие внешнего вида рогожинского дома самой натуре его обитателей. Во впечатлениях князя это выражено так: " – Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, - ничем объяснить не могу" (6, с.172). И заметим, что Мышкин с присущей ему чуткостью воспринимает Рогожина не индивидуализировано, а именно в составе целого семейства. Он заинтересован портретом покойного батюшки Парфена Семеновича и в нем также отмечает фамильные особенности. Позднее Мышкин, когда говорит уже о натуре самого Рогожина, то прямо утверждает: " – Когда я с тобой, то ты мне веришь, а когда меня нет, то сейчас перестаешь верить и опять подозреваешь. В батюшку ты!" (6, с.174). Еще одна немаловажная деталь на ту же тему выражена в том, что когда речь у них заходит и старшем брате, Мышкин как бы невольно спрашивает: " - А где брат твой живет?
- Брат Семен Семеныч во флигеле.
- Семейный он?
- Вдовый. Тебе для чего это надо?
Князь поглядел и не ответил" (6, с.172). Видимо, по авторскому замыслу, Мышкин при этом и сам не знает – для чего он спросил о семейном положении рогожинского брата. Но примечательно, что так срабатывает его инстинкт, согласно которому все Рогожины – из одного "гнезда" и как будто своей человеческой природой предназначены вить семейное гнездо и продолжать род. По той же причине (инстинктивно) Мышкин, когда осматривает рогожинский дом и отмечает его особую ауру ("Мрак–то какой..."), вдруг спрашивает: " – Свадьбу-то здесь справлять будешь?
– З-здесь, - ответил Рогожин, чуть не вздрогнув от неожиданного вопроса" (6, с.173).
Не меньшую, чем Мышкин, чуткость к "семейной" природе характера Рогожина проявляет и Настасья Филипповна. Доходит до полной солидарности впечатлений Мышкина и Настасьи Филипповны, и связано это с их предположениями об "альтернативной" судьбе Рогожина. Здесь имеется наглядная аксиологическая окраска, поэтому присмотримся к их предположениям.
Мышкин, разглядывая портрет отца, делится с Рогожиным: " – ...мне на мысль пришло, что если бы не было с тобой этой напасти, не приключилась бы эта любовь, так ты, пожалуй, точь-в-точь как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени. Засел бы молча один в этом доме с женой, послушною и бессловесною, с редким и строгим словом, ни одному человеку не веря, да и не нуждаясь в этом совсем и только деньги молча и сумрачно наживая. Да много-много что старые бы книги когда похвалил, да двуперстным сложением заинтересовался, да и то разве к старости...". В ответ Рогожин сообщает: " – И вот точь-в-точь она это же самое говорила недавно, когда тоже этот портрет разглядывала! /..../ "Ты вот точно такой бы и был, - усмехнулась мне под конец, - у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потому что у тебя большой ум есть, говорит" /.../. "Ты все это баловство теперешнее скоро бы и бросил. А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить, и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, все ты до страсти доводишь" (6, с.178).
Рогожин при этом удивляется ("Чудно, как вы во всем заодно теперь..."). На самом же деле они вовсе не "заодно", а просто об одном говорят с одинаковой проницательностью. Оба – Мышкин и Настасья Филипповна – чувствуют в Рогожине нечто такое, что можно назвать своеобразной аксиологической однобокостью, зацикленностью на единую всепоглощающую ценность. Образ роковой красавицы представлялся Рогожину вначале недостижимым идеалом, а затем раз и навсегда обратился для него в манящую, то близкую, то ускользающую ценность. Он страстно желает ею обладать: она для него дороже денег, дороже репутации. Именно поэтому он идет ради нее даже на такие унижения, что удивляет и Мышкина. Вот один из фрагментов его признаний: " – Мало она меня срамила...
- Как срамила? Что ты?
- Точно не знает! Да ведь вот с тобою же от меня бежала "из-под венца", сам сейчас выговорил. /.../ Разве она с офицером, с Земтюжниковым, в Москве меня не срамила? Наверно знаю, что срамила, и уж после того, как венцу сама назначила срок.
- Быть не может! - вскричал князь.
- Верно знаю, - с убеждением подтвердил Рогожин. - Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. /..../ Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, /.../ так наверно знаю, для одного смеху надо мной сочинила... Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел..." (6, с.174). Наконец, был даже случай, когда Рогожин ради того, чтобы вернуть к себе расположение героини, "полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился: "Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести - утоплюсь; потому - что я без тебя теперь буду?" (6, с.175). Такое упорство на время даже поколебало пренебрежение красавицы, однако именно на время, очень ненадолго...
Масштаб ценности, воплотившейся для Рогожина в образе Настасьи Филипповны, хорошо виден на фоне драматичного эпизода в его взаимоотношениях с Мышкиным. В финале всё той же сцены (посещение князем фамильного дома) они по инициативе Рогожина обменялись крестами. Исследователи романа давно заметили, что здесь автором подразумевается инстинктивная попытка отчаявшегося ревнивца удержаться от того, чтобы покуситься на жизнь "соперника" (каким он воспринимает князя). И в самом деле, на это есть прямые намеки в репликах самого Рогожина. Вспоминая рассказ Мышкина об убийстве одного приятеля другим из–за часов, он говорит ему: " - Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу! - невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись". И сразу вслед за этим он вдруг решается пойти еще дальше: "Но вдруг все лицо его преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись. Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил:
- Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!" (6, с.185–186). То есть здесь Рогожин повел себя действительно с "купеческим" размахом: ради названного крестного брата ему не жалко будто бы ничего – он готов пожертвовать даже наивысшей для себя ценностью. Однако этого порыва хватило ненадолго. И если "за часы" он действительно не зарежет, то из–за Настасьи Филипповны он в тот же вечер поднял всё–таки на Мышкина руку с ножом в темном коридоре.
Итак, для Рогожина "заполучить" Настасью Филипповну – всё равно что его покойному отцу копить деньги. При этом возникает (в словах самой героини) и мотив каторги, до которой может довести такого человека неудержимая страсть. Это примечательно: во–первых, потому, что таковым именно будет финал Рогожина в романе; а во–вторых, Достоевский слишком хорошо знал подобных людей именно по своему каторжному опыту. В его "Записках из мертвого дома", в характеристике некоего арестанта Петрова, находим такие слова: "Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут уж им и голова нипочем" (5, с.85). И вот в романе "Идиот" появляется почти дословная характеристика, но только относится она к людям старых времен (восемнадцатого столетия и ранее): " – ...тогдашние люди /.../ совсем точно и не те люди были, как мы теперь, не то племя было, какое теперь, в наш век, право, точно порода другая... Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях зараз... теперешний человек шире, - и, клянусь, это-то и мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках..." (6, с.433).
Произносит эти слова Ипполит Терентьев. Но он, по–видимому, ошибается, потому что характер Рогожина очень хорошо иллюстрирует приведенную характеристику. Прежде мы говорили об "аксиологической однобокости", но вполне можно обозначить это свойство и как "односоставность". Хотя это слово, на наш взгляд, менее здесь подходит, потому что характер Рогожина всё–таки сложен, многое в себя включает. Проницательный Мышкин, видимо, прав, когда думает о нем: "Этот человек должен сильно страдать. Он говорит, что "любит смотреть на эту картину"; не любит, а, значит, ощущает потребность. Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки боец: он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения теперь нужна... Да! во что-нибудь верить! в кого-нибудь верить!" (6, с.192). Таким образом, Рогожин не сводится к чему–то одному, но способен быть на одно сориентированным. Он человек не столько "об одной идее", сколько "об одной страсти" (или – в категориях аксиологии – "об одной ценности").
В то же время можно заметить, что желанное обладание Настасьей Филипповной у Рогожина как будто поневоле ассоциируется с комплексом семейных ценностей. Только в этом комплексе она должна занять центральное место, и ради нее он готов даже сменить родовое гнездо на новый дом. Но как только подвернулся удобный случай, Рогожин знакомит свою избранницу с матушкой: " – Я матушкину правую руку взял, сложил: "Благословите, говорю, матушка, со мной к венцу идет"; так она у матушки руку с чувством поцеловала, "много, говорит, верно, твоя мать горя перенесла"" (6, с.178). Настасья Филипповна в эти минуты согласия и взаимопонимания заметно подпадает под влияние рогожинских семейных ценностей. Она, например, в ответ на его предложение купить другой дом, возражает: "...ничего здесь не переменять, так и будем жить. Я подле твоей матушки, говорит, хочу жить, когда женой твоей стану" (там же). И позднее, опять в минуты согласия, она с пониманием относится к его утверждению, что он намерен "в честную семью" ее ввести, и обещает: "...коли выйду за тебя, /.../ то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся" (6, с.176-177).
Важная художественная деталь: трагический финал – убийство Рогожиным Настасьи Филипповны и помешательство Мышкина – представлен в интерьере всё того же фамильного купеческого дома. Когда несостоявшаяся жена Мышкина в очередной раз бежит от князя из–под венца, то просит Рогожина: " - Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!" (6, с.493). И он с готовностью увозит ее "куда хочет" – то есть к себе. А это значит – в свой фамильный дом. Еще при первом описании этого родового рогожинского гнезда состоялся такой обмен репликами:
"- Ты здесь совсем поселился? - спросил князь, оглядывая кабинет.
- Да, я у себя. Где же мне и быть-то?" (6, с.172).
Примечательно, что он не только привез сюда и убил Настасью Филипповну, но привёл сюда же и Мышкина. В результате рушится большая семья: "Старушка Рогожина продолжает жить на свете и как будто вспоминает иногда про любимого сына Парфена, но неясно: бог спас ее ум и сердце от осознания ужаса, посетившего грустный дом ее" (6, с.508). Не состоялась и другая семья (убита Настасья Филипповна).
Заключение
Художественная аксиология как динамичная система ценностных ориентаций не допускает исчерпывающего рассмотрения в пределах одной, даже самой обширной работы. Во–первых, художественная аксиология многогранна. Это означает, что полный ее состав подразумевает все возможные для учета аксиологические ориентиры, как идеалы, так и ценности, и нормы. Во–вторых, явление это реализуется (как в реальной жизни, так и в художественном мире Достоевского) в динамике, то есть в подвижности и взаимопереходах, в конфликтном противостоянии упомянутых ориентиров, в смене ценностных приоритетов.
В данной работе продемонстрирован анализ аксиологической содержательности романа Ф.М. Достоевского "Идиот". В частности, в произведении выявлена аксиологическая значимость общения в целом и сопоставлено отношение к нему у центрального героя и персонажей ближайшего окружения; рассмотрены возможности ориентации на идеалы и приобщения к ним у персонажей первого плана – Мышкина, Рогожина и Настасьи Филипповны; проведен сопоставительный анализ семейной аксиологии групповых образов – Епанчиных и Иволгиных; прояснено содержание семейной аксиологии Рогожиных.
Вопросы для самоконтроля
Что исследует аксиология?
Что подразумевается под термином «аксиологическая позиция»?
В чем заключаются отличия между дефинициями: «нормы», «ценности», «идеалы»?
Можно ли аксиологический комплекс Мышкина представить в качестве идеальной шкалы ценностей?
Можно ли считать образ князя Мышкина носителем (или воплощением) «вечных ценностей»?
В чем проявляется аксиологическая однобокость Рогожина?
Как отражается авторская аксиология в романе «Идиот» – полностью ли она совпадает с позицией центрального героя?
Какая ценность в художественном пространстве романа Достоевского является абсолютной?
Не выглядят ли ценности, по сравнению с остальными ориентирами, слишком разнородными сами по себе? Может быть, в них требуется своя, отдельная дифференциация?
Что можно сказать об особенностях национальной аксиологии? Насколько широко она выражается в творчестве Ф.М. Достоевского?
Библиографический список
Абдуллина, Д. А. Художественная аксиология в автобиографической трилогии Л.Н.Толстого : дис. … канд. филол. наук / Д. А. Абдуллина. – Магнитогорск, 2005. – 206 с.
Бабович М. Судьба добра и красоты в свете гуманизма Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. - Т. 1. - Л.: Наука, 1974. - С. 105.
Власкин А.П. Аксиологические возможности в современном прочтении Пушкина // Пушкин: Альманах. Вып.3. – Магнитогорск: МаГУ, 2002. – С. 46–54;
Власкин А.П. Поле аксиологической напряженности в романе "Преступление и наказание" / Достоевский и современность: Материалы XXIII Международных Старорусских чтений 2008 года. – Великий Новгород, 2009. – С. 32-41.
Выжлецов, Г. П. Аксиология культуры / Г. П. Выжлецов – СПб. : Изд. СПбГУ, 1996. – 152 с.
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. – Т.8. / Ф. М. Достоевский – Л.: Наука, 1974. - 509 с.
Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. В 30 т. – Т.14. – Л.: Наука, 1974 – 526 с.
Единство аксиологических основ культуры, филологии и педагогики: материалы Всероссийской науч.–практич. конф. – Орск: Изд–во ОГТИ, 2001. – 228 с.
Новейший философский словарь. – Минск: Изд. В.М. Скакун, 1998. – 896 с.
Кузнецова, Е. В. Духовный суицид и аксиологические ориентиры в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» / Е. В. Кузнецова // Наука – вуз - школа : сб. науч. трудов молодых исследователей. – Магнитогорск : МаГУ, 2008. - Вып. 13. - С. 223 - 227.
Кузнецова, Е. В. Счастье в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» (аксиологический аспект) / Е. В. Кузнецова // Альманах современной науки и образования. – Тамбов : Грамота, 2009. - № 8 (27) : Языкознание и литературоведение в синхронии и диахронии и методика преподавания языка и литературы. - Ч.1. - С. 82 - 83.
Свительский, В. А. Герой и его оценка в русской психологической прозе 60–70–х годов XIX в. : автореф. дис. … д–ра филол. наук / В. А. Свительский. - Воронеж, 1995. – 38 с.
Философский энциклопедический словарь. – М. : Сов. энциклопедия, 1989. – 731 С.
Содержание
Из истории обращений к аксиологическому подходу……………………......3
Методология аксиологии на примере романа Ф.М. Достоевского «Идиот»..5
Мышкин в общении: утверждение ценности………………………….......….7
Красота и смирение (аксиологический аспект)…………………………….....9
Семейная аксиология Епанчиных и Иволгиных.……………………...…......13
Аксиологическая однобокость Рогожина……………………………….........18
Заключение………………………………………………………………..…....24
Вопросы для самоконтроля……………………………………….……...……25
Библиографический список…………………………………………….……..26
