Биография, Белинский Виссарион Григорьевич. Полные и краткие биографии русских писателей и поэтов.

Белинский, Виссарион Григорьевич

(1811—1848) — знаменитый критик.

Биографические сведения. Б. род. 1 июня 1811 в г. Свеаборге; отец — морской лекарь (сын священника), мать — дочь флотского шкипера. Детство Б. провел в уездном г. Чембарах Пензенской губ., куда отец перевелся врачом. Домашняя жизнь сложилась тяжело, — отец Б. опустился и пил. В 1820 Б. поступил в уездное училище, в 1825 — в пензенскую гимназию. Не докончив курса, Б. поступил в 1829 в Московский университет, на словесный факультет, в число «казеннокоштных» студентов. Университетское преподавание, тогда бывшее в некотором упадке, не увлекало Б., — он предпочитал театр, студенческие кружки и собственные литературные занятия. В 1831 он напечатал стихотворение «Русская быль», в 1830—31 работал над драмой «Дмитрий Калинин», мечтая «приобрести известность» и «разжиться казною». Но университетская цензура признала драму (направленную против крепостного права) «безнравственной, бесчестящей университет». В сентябре 1832 Б. был исключен из ун-та. С тех пор Б. всецело отдался литературной деятельности. С 1833 он сотрудничает в журналах Надеждина «Телескоп» и «Молва», печатая переводы с французского. Осенью 1834 поместил в «Молве» первую критическую статью «Литературные мечтания». Отсюда начинается первый период критической деятельности Б. — «шеллингианский».

Б. вошел в литературный кружок, возглавляемый Н. В. Станкевичем и состоявший из Конст. Аксакова, поэта Клюшникова, а впоследствии также — Боткина, Бакунина. К этому периоду (1834—36) относятся такие статьи Б., как «О русской повести и повестях Гоголя», «О критике и литературных мнениях «Московского Наблюдателя», о стихотворениях Кольцова. Согласно усвоенному Б. шеллингианству, он считал «весь беспредельный мир» «дыханием единой вечной идеи»; в истории эта идея проявляется в жизни народов, причем каждый народ должен выражать «одну какую-либо сторону жизни целого человечества», в чем и состоит его «самобытность»; лучшим проявлением народной самобытности является искусство. Поэт — венец творения. Тенденциозность враждебна поэзии. Русская литература пока еще не выражает «духа народного». Французская литература, Ж. Санд и все приверженцы женской эмансипации, сенсимонизм — заслуживают порицания. Впрочем, ратуя за идеальную поэзию, Б. симпатизирует и реальному направлению. Статья о книге Дроздова «Опыт системы нравственной философии» (1836) является переходом ко второму, краткому периоду — «фихтеанскому», когда влияние на Б. перешло от Станкевича к Бакунину, с которым Б. познакомился весною 1836.

Осенью 1836 Б. гостил у Бакуниных в имении Премухино Тверской губ., и это отозвалось сильно на настроениях и на литературных взглядах Б.: философский идеализм, налет мистической религиозности, уклон в морализирование, проповедь оптимизма и целесообразности всего существующего, культ немногих избранных натур, находящихся в состоянии «благодати», — характеризуют этот период. Впрочем, в то же время Б. «фихтеанизм понял как робеспьеризм и в новой теории чуял запах крови». В частных спорах он доходил до одобрения террористов Конвента. Осенью 1836 за напечатание «философического письма» Чаадаева «Телескоп» был закрыт, и Б. на полтора года, до весны 1838, прервал журнальную работу. В мае 1837 Б. уезжает (до половины сентября) лечиться в Пятигорск, где часто встречается с Лермонтовым; в октябре знакомится с Мочаловым, еще ранее того — со Щепкиным.

С осени 1837 начинается его увлечение (длившееся по 1840) философией Гегеля, понимаемой им (вслед за Бакуниным, первоначально руководившим Б. в этой области) в истолковании правого крыла гегельянства, — что приводило его к теории оправдания «разумной действительности» («Все действительное — разумно»). Весной 1838 группа друзей Б. берет на себя издание «Московского Наблюдателя» (до середины 1839); здесь Б. печатает свои статьи: о Гамлете в исполнении Мочалова, о романах Лажечникова, «О критике». Здесь же напечатана драма Б. «Пятидесятилетний дядюшка» (на сцене успеха не имела). По прекращении «Московского Наблюдателя», Б., лишившись заработка, испытывает острую нужду (это было частым явлением в московский период его жизни). Поэтому в октябре 1839 он переезжает в Петербург, где, воспользовавшись предложением Краевского, сотрудничает в «Отечественных Записках» (до 1846).

В Петербург Белинский приехал правым гегельянцем, разошедшись во взглядах и с Бакуниным и с новым знакомым — Герценом. В трех крупных статьях в «Отечественных Записках» 1839—1840: о «Бородинской годовщине», о «Горе от ума», о нем. критике Менцеле, Б. доводит до крайних пределов свое «примирение с действительностью». Это отзывается у него культом «поэзии формы»: «в творчестве сила не в идее, а в форме»; «форма должна быть проникнута кротким, благолепным сиянием эстетической красоты»; Шиллер ниже Гете; воздаются хвалы пушкинскому «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас»; дается отрицательная характеристика Полежаеву за то, что «его творения — вопль души, а не гимны прекрасной природе»; сатира — нехудожественна: поэтому дается отрицательная оценка «Горю от ума»; продолжается «французоедство» (нападки на В. Гюго, Ж. Санд), — наоборот, культивируется германофильство, хотя «молодая Германия», Гейне, Берне вызывают порицание; тревожная поэзия Лермонтова недооценивается; противоречие между философским идеализмом и политическим радикализмом устраняется («Политика у нас в России не имеет смысла, и его могут заниматься только пустые головы»).

Но затем начинается (1841—1842) перелом — Б. переходит от примиренчества к «социальности», — не без влияния новых впечатлений, полученных в столице, где было виднее, чем в Москве, как делалась самодержавно-полицейская «действительность». Из крупных статей переходного времени выдаются две статьи о Лермонтове (с которым Б. вновь встречается в Петербурге), статья о Марлинском, об «Очерках русской литературы» Полевого. С 1841 Б. стал помещать в «Отечественных Записках» ежегодные обозрения русской литературы; вместе с тем, он задумывал книгу «Критическая история русской литературы», печатая в журнале подготовительные к ней статьи: «Разделение поэзии на роды и виды», «Общее значение слова литература» и др. (статьи эти опираются на гегельянскую эстетику). Б. выдвигает «беллетристику», противополагая ее чисто художественной литературе и сочувственно оттеняя социальные элементы «беллетристики». С 1841 Б. знакомится с учением Сен-Симона, П. Леру и др. франц. социалистов-утопистов. Прежняя вражда к Ж. Санд сменяется преклонением. С 1842 Б. уже проповедует «идею социализма», которая стала для него «идеей идей», «бытием бытия». Начинается левое гегельянство Б. В наметившемся тогда разделении журналистики на западническую и славянофильскую Б. становится лидером западничества, горячо полемизируя и с славянофилами (К. Аксаков, И. Киреевский, Самарин) и с националистами (Шевырев, Погодин). В 1842 выделяются его статьи о «Мертвых Душах» Гоголя. Лично с Гоголем он познакомился в Петербурге; в конце 1842 или в начале 1843 Б. познакомился с Тургеневым, в мае 1845 — с Достоевским.

В 1843 Белинский женится на М. В. Орловой, давней его знакомой по Москве (семейная жизнь не принесла ему большого удовлетворения). С 1843 по 1846 в «Отечественных Записках» печатаются статьи Б. о Пушкине, где он связывает Пушкина со всем развитием русской литературы 18 в. и первой трети 19 в. В этот период Б. вновь перестраивает свою поэтику. «Новейшая поэзия есть поэзия действительности, поэзия жизни». Б. не отказывается от эстетических требований, но «свобода творчества легко согласуется с служением современности»; «нужно только быть гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его стремлениями». Провозглашается принцип реализма, и Гоголь с «натуральной школой» находит в Б. горячего пропагандиста. Усиливаются симпатии к Шиллеру и Ж. Санд: «Ж. Санд есть адвокат женщины, как Шиллер был адвокат человечества». Б. смело становится на сторону утилитарного искусства: «Теперь искусство — не господин, а раб; оно служит

посторонним для него целям»; «мне поэзии и художественности нужно не больше, как настолько, чтобы повесть была истинна, т. е. не впадала в аллегорию и не отзывалась диссертацией... Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатление». Отсюда — похвалы «Антону Горемыке» Григоровича. Б. высоко ставит Пушкина, но подчеркивает его отрешенность от современности. С 1846 Б. порывает с Краевским, эксплуатировавшим его непрактичность в житейских делах. Обострившаяся болезнь заставляет Б. отправиться в 1846 (май — октябрь) в долгую поездку по России вместе с Щепкиным, гастролировавшим в провинции; поездка дала Б. много общественно-бытовых наблюдений, однако, здоровья она не улучшила. По возвращении в Петербург Б. принял заведование литературно-критической частью в «Современнике», перешедшем к Некрасову и Панаеву. Но болезнь заставила Б. вновь ехать лечиться — теперь уже за границу. В мае 1847 он выехал в Германию, лечился в Зальцбрунне, потом в Париже и Пасси; за границей встречался с Тургеневым, Анненковым, Бакуниным, Герценом, видел в Силезии бедственную жизнь пролетариата, в Париже наблюдал рост буржуазии. В сентябре Б. вернулся в Петербург, так и не улучшив здоровья. Из статей последнего периода выдаются: разбор «Бедных людей» Достоевского («Отечественные Записки», No 3, 1846), новая статья о Кольцове, «Ответ Москвитянину», обзоры литературы за 1846, 1847 (в «Современнике»), отдельная брошюра «Н. А. Полевой» (1846). Особое место занимает знаменитое письмо к Гоголю из Зальцбрунна от 3 июля 1847, напечатанное только в 1905, но расходившееся в свое время во многих списках. Полемизируя с «Выбранными местами из переписки с друзьями» Гоголя, Б. открыто и резко излагает свои социально-политические взгляды. Материальная нужда, болезнь, изнурительная журнальная работа скоро свели Б. в могилу: 28 мая 1848 он скончался.

Литературно-идеологическая характеристика. В историю Б. вошел как литературный критик. Это его значение обусловлено богатым сочетанием элементов философских, социально-политических, моральных, эмоциональных и эстетических. Б. обладал верным и глубоким эстетическим вкусом. Он оставил превосходные оценки многих крупных рус. поэтов: Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Державина, Кольцова; он сразу оценил Достоевского; безошибочно определил талант Ап. Майкова. В формальные тонкости Б. не любил пускаться, но многие его суждения о языке, стихе, композиции, образности в поэзии поражают свежестью и меткостью. Б. сам считал отличительной чертой своих писаний «страсть», и, действительно, высокий пафос, лиризм составляют особенность и достоинство его творчества. Но наиболее исторически показательны и прочны философские и социально-политические элементы его творчества. И его идейный враг Шевырев, и нейтральный наблюдатель кн. В. Одоевский, и позднейший почитатель Плеханов, и многие другие единогласно признают философский дар Б. Вместе с тем, в нем проявились здоровые социальные инстинкты. Это был чистокровный плебей и бунтарь. Провинциал-разночинец, Б. вынес из взрастившей его среды религиозность, которая долго потом сказывалась и медленно изживалась. Долго она поддерживалась родственными настроениями в той барской среде, куда попадал Б. в первое десятилетие своей деятельности; воздействием той же среды объясняется и факт соблюдения Б. — в течение долгого времени — политической лояльности. Замечательно, что его совершенно миновали возбуждения декабризма, давшие такие сильные отклики у Герцена и Огарева, равно как и политич. процессы, имевшие место в Москве в годы его молодости (напрель, дело Сунгурова). Возбуждения идеалистич. систем, которыми увлекался Б., тоже удерживали его в консервативной традиции. К этому необходимо добавить, что разночинец-бунтарь долгие годы был окружен плотным кольцом барского общества; тут и «премухинская гармония» семейства Бакуниных, и Станкевич, и Конст. Аксаков, и Кавелин в Москве; Панаев, Тургенев и др. в Петербурге. Ко всему этому присоединилась еще замкнутая личная жизнь в кабинете среди книг. Лишь в 1846 г. Б. основательно поездил по России, увидел бытовую жизнь собственными глазами и впервые почувствовал непосредственную связь с той социальной средой, для которой работал, т. е. со средой разночинной интеллигенции: «я просто изумлен тем, как мое имя везде известно и в каком оно почете у российской публики». Но огромный социальный инстинкт помогал Б. пробиваться сквозь чужеродное окружение. В шеллингианский период он, наряду с культом идеальной поэзии, высказывает симпатии к литературному реализму. Среди «фихтеанских отвлеченностей» он неожиданно проявил сочувствие революционному терроризму. Более близкое знакомство с французскими утопистами заставляет его объявить социализм «идеей идей». Органическое тяготение Б. к реализму — не только в искусстве, но не менее того в научном мышлении — склонило его к горячему сочувствию физиологическим работам Литтре. Сам лишенный естественнонаучного образования, он «мечтал о воспитании дочери на естествознании и точных науках». Это подготовило его к восприятию идей Фейербаха, т. ч., когда он познакомился с учением последнего, он «был поражен и оглушен». Сильное влияние этого философа-материалиста проглядывает не раз у Б., например, в его статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», где он говорит о функциях мозга и сердца; по его мнению, «психология, не опирающаяся на физиологию, несостоятельна». В вопросах социальных подлинная натура Б. сказывалась всего ярче. В период своего примиренческого монархизма Б. с удовлетворением отмечает, что, благодаря отсутствию майоратов, «наше дворянство издыхает само собой». При всем преклонении перед Пушкиным, Б., однако, смело и метко определил классовую принадлежность поэта: «Везде вы видите в нем человека, душой и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика... Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности, но принцип класса для него вечная истина». Необходимо отметить, что эта формула классовости Пушкина, теперь ставшая ходячей, для того времени была настолько необычна, что ее не поддержали даже такие публицисты 60-х годов, как Чернышевский и Добролюбов. Б. был родоначальником одиозного термина «ложноклассицизм»: в его нападках на французскую классическую драму сказалась именно социальная вражда демократии к аристократическому искусству. С другой стороны, тот же социальный инстинкт позволил Б. чутко угадывать социальные новообразования. «Чичиков-приобретатель, — пишет Б., — не меньше, если не больше, Печорина герой нашего времени». В статье «Петербург и Москва» Б. усиленно подчеркивает, что «Москва мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным и мануфактурным», провидит ее будущее огромное экономическое значение и говорит уже о роли купечества. Поразительно, как, при отсутствии экономического образования, Б. ясно понимал социальный смысл новейшей истории Франции. В статье о «Парижских тайнах» Евг. Сю (1844) Б. пишет: «Французский пролетарий перед законом равен с самым богатым собственником и капиталистом, тот и другой судятся одинаким судом и по вине наказываются одинаким наказанием; но беда в том, что от этого равенства пролетарию ничуть не легче. Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий весь в его руках, весь его раб, ибо тот дает ему работу и произвольно назначает за нее плату». И вместе с этим Б. понимает всю историческую обусловленность буржуазного строя: «Пока буржуазия есть и пока она сильна — я знаю, что она должна и не может не быть... Я знаю, что промышленность — источник великих зол, но знаю, что она же — источник великих благ для общества». Б. полагал еще, что «внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию». Здесь сказалась глубокая склонность Б. к диалектическому пониманию социального процесса. После своего странствия по России в 1846, Б. вынес убеждение, что «в народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малейшей; ее желают образованные городские сословия, которые ничего не могут сделать». Б. стал отходить от утопического социализма и даже готов был уповать, что царская власть сама произведет необходимые реформы в крепостном праве. Трудно судить, как пошло бы дальнейшее политическое развитие Б., если бы не преждевременная смерть. Но в области теоретической мысли остается в силе предположение Плеханова, что Б. «со временем сделался бы ревностным адептом диалектического мышления» (вопрос этот прекрасно выяснен в исследованиях Плеханова). Позже была открыта принадлежность Б. статьи об «Истории Малороссии» Марковича (1843), где читаем такие строки о диалектическом методе Гегеля: «Философия Гегеля обняла собою все вопросы всеобщей жизни, — и если ее ответы на них иногда обнаруживаются принадлежащими уже прошедшему, вполне пережитому периоду человечества, зато ее строгий и глубокий метод открыл большую дорогу сознанию человеческого разума и навсегда избавил его от извилистых скользких дорог... Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны». Замечательно, что Б. прилагал диалектический метод не только к истории, но и к искусствоведению; вот его формула, которую Плеханов называет «золотым правилом»: «Задача истинной эстетики состоит не в том, чтобы решить, чем должно быть искусство, а в том, чтобы определить, что такое искусство. Другими словами: эстетика не должна расс уждать об искусстве, как о чем-то предполагаемом, как о каком-то идеале, который может осуществиться только по ее теории; нет, она должна рассматривать искусство как предмет, который существовал давно прежде нее».

Н. Пиксанов.

Историческое значение Б. Значение Б. в истории русской общественной мысли огромно. Он не теряет непосредственного значения и для нашего времени, ибо многие элементы идейного мира Б. являются непосредственными живыми истоками отдельных частей нынешнего нашего миросозерцания. Русская общественность была выведена из застоя постепенным ростом в странах, объединенных царским режимом, сначала торгового, а потом промышленного капитала. Капитал связывал Россию с Европой, гнал ее по пути известной европеизации.

Дворянство, как раз наиболее заинтересованное в поддержании старого порядка, было в отдельных своих частях выведено из состояния косности. В нем развивался интерес к прогрессу сельского хозяйства, росту хлебной торговли. На этой почве оказались возможными появление и рост антикрепостнических тенденций. Рядом с этим, дворянство стало воспринимать как внешние формы, так и некоторые идеи европейской культуры, в свою очередь развивавшейся в сильнейшей зависимости от развития капитализма, достигшего там гораздо более зрелой формы. Дворянская оппозиция, нашедшая свой кульминационный пункт в декабрьском восстании, была проявлением этого перерождения дворянского класса под влиянием капитализма. Крушение декабрьского движения, показавшее, при молчании народных масс, силу реакционной части дворянства, возглавляемой бюрократией, на некоторое время заставило прогрессивную мысль уйти внутрь себя. В течение 30-х гг., а отчасти и 40-х, передовое дворянство шло по дороге нравственно-философских исканий.

Но лучшие люди из дворянства, в особенности передовая молодежь, перестраивали благодушно-философские кружки в кружки утопического политического протеста. Живая мысль, зажатая в тиски у таких представителей молодежи, как Огарев, Герцен, рвалась из этих тисков, стремясь сформулировать свои оппозиционные идеи — вплоть до идей утопического социализма (сенсимонизм), заимствуя в Западной Европе самые передовые идеалы.

Как ни сопротивлялось самодержавие европеизации страны, она стихийно шла вперед, благодаря неудержимому росту капитализма. Она заставила призвать из рядов разночинцев, — т. е. верхних слоев трудящегося населения, — людей, которые должны были усилить ряды разного рода «служилых» людей государства. Из среды разночинцев выходило много людей, стремящихся к высшему образованию, к научной, художественной, общественной деятельности. Здесь встречались и крупные фигуры. Если среди этих пробивших себе дорогу людей мы зачастую встречаем молчалинские типы, то нельзя было не ожидать появления среди них и самых решительных протестантов. Близкие к народу по своему происхождению, придушенные полицейским самодержавием, они быстро заражались оппозиционными настроениями передовых кругов дворянской молодежи, но, не принадлежа к числу правящих, несравненно болезненнее ощущая на себе всю тяжесть общественной пирамиды самодержавия, они, конечно, должны были, в конце концов, пойти в своем протесте гораздо дальше, чем передовые дворяне, представляя собой в то же время непосредственно большую опасность по большей связанности с массами.

Если люди, подобные Полевому и Надеждину, стоят на рубеже угодливости и оппозиции, то Б. является как раз первым разночинцем, сыгравшим в этом классе приблизительно такую же роль великого собирателя его сил, какую Пушкин сыграл для дворянства.

Не чужд был известных колебаний и Б. Со свойственной ему страстностью, которая делала его как раз типичным представителем этой жаждущей знания свежей волны, Б. влюбился в те идеи передового дворянства, которые он нашел в кружках. Шеллингианство, противопоставление расплывчатых, но лучезарных идеалов жесткой действительности, — все это метафизическое отшельничество прекраснодушных индивидуальностей среди скорбной юдоли действительности восхищало Б. С необыкновенной силой, на которую вряд ли оказались способными даже гениальнейшие из дворян, противопоставлял он этот благородный «мир истинной красоты» бездушному казарменному государству и мещанскому житью-бытью. Правда, на этой стадии своего развития он не решался общественно-политически сформулировать свою идею, но сущность идеализма Б. сводилась именно к этому судорожному полету от мучительной действительности в «нездешнее царство свободы». Но если даже друзья Б. — дворяне — не могли успокоиться на этих грезах, если они из противопоставления идеала и действительности должны были выйти, чтобы ближе присмотреться к этой действительности и принять в ней участие, то это было, конечно, еще более естественным для Белинского.

Когда Михаил Бакунин открыл в гегелевской философии путь в действительность, Б. с бурным восторгом последовал за ним. Но и Бакунин и Б. поняли гегелевское положение о разумности действительности превратно, или, вернее, так, как понимала его реакционная часть гегельянцев. Б. радостно констатирует, что сочная, тяжкая, живая действительность на самом деле права, что сила дает вместе с тем право, что надо преклониться перед действительностью, нырнуть в нее, стать ее элементом, и только тогда перестанешь висеть в воздухе и мучиться своей отчужденностью. Б. с героической решительностью (в период статьи «Бородинская годовщина») меняет эфемерный рай идеалистических парений на действительность, хотя бы и в высшей степени суровую. Конечно, эту суровую действительность Б. старается всячески приукрасить, сделать ее для себя б. или м. приемлемой. Но очень скоро Б. по достоинству оценил все омерзительные стороны приукрашивания самодержавной действительности и с ужасом отвернулся от своей веры в нее. Сначала он отшатнулся было опять к чистому индивидуализму, заявив, что судьбы личности кажутся ему гораздо более важными, чем какие угодно исторические стихии и события. Но это было только сильным, естественным движением прочь от ошибочного пути. Б. начинает сейчас же искать возможностей стать активным элементом той же самой действительности, устремленным к преодолению ее неразумных сторон. Теперь перед ним открывается Гегель уже в своей подлинной диалектике. Вместе с Фейербахом Б. приходит к признанию материалистической сущности действительности и, вместе с тем, таящихся в ней противоречий. Он начинает соглашаться, что быть человеком действительности не значит преклоняться перед ней, а часто значит — бороться с этой действительностью. Борьбой романтической, борьбой бесплодной будет такая борьба с действительностью, которая не основана на присущих самой действительности силах развития, и Б. с проницательностью, достойной предшественника марксизма, старается найти в русской общественности силы и тенденции, на которые можно было бы опереться в борьбе с силами косными.

Однако, сделать это во времена Б. было не легко. Б. не поддался всеобщему народническому самообману. Хотя он видел в крестьянине человека практичного, трезвого, трудового, который, по его мнению, очень легко мог освободиться от религиозной одури (указание Б. в знаменитом письме к Гоголю), но все это привело Б. лишь к мысли, что крестьянин является, так сказать, превосходным объектом для дальнейшей работы над ним; однако, в собственно революционную силу крестьян, — даже в силу их, как решающего союзника в борьбе разночинной интеллигенции со старым порядком, — Б. не верил. Вместе с очень немногими писателями-мыслителями того времени Б. пришел к выводу, что России нужно пройти через школу капитализма. Никогда, конечно, Б. не примыкал к идеологии капитала, но в недоговоренной и, может быть, даже недодуманной до конца форме Б. указывал на необходимость поднятия России до уровня европейских стран ценою развития в ней буржуазии, как условия дальнейшего политического и общественного прогресса.

Чрезвычайно важным в жизни, чувствах и взглядах Б. является его решительный революционаризм. Б. считал допустимыми самые решительные формы революции, симпатизировал якобинцам и их террору. Это с особенной яркостью сказалось в той знаменитой сцене, о которой рассказал нам Герцен, когда Б., весь дрожа от волнения, бросил в лицо опешившим спорщикам новый аргумент — аргумент гильотины.

Смерть прервала развитие Б. в самой середине. Вряд ли приходится сомневаться в том, что проживи он дольше, он подошел бы к марксизму ближе, чем сделали это Чернышевский (см.) и Добролюбов (см.), его прямые продолжатели.

Все это дает нам основание видеть в Б., как общественно-политическом мыслителе, одного из прямых предшественников коммунизма, само собой разумеется, поскольку мы берем этих предшественников в условиях русской действительности.

По самому положению вещей в николаевской России, Б. редко удавалось высказывать свои социально-политические идеи в прямой форме. Прежде всего, Б. был литературным критиком: не столько на явлениях жизни, сколько на своеобразном отражении их в литературе приходилось Б. выражать свои идеи для других и развивать их для себя самого. Весьма возможно, что при других условиях Б. в гораздо большей мере был бы публицистом, чем литературным критиком.

Литература при условиях полицейщины играла вообще роль одной из главных отдушин для общественной мысли и приобрела значение первоклассного рычага русской общественности. Б. же умел содействовать проявлению сил литературы, выясняя их истинную сущность и претворяя их в яркие общественные идеи.

В величайшей степени способствовала этой роли Б. в русской журналистике его огромная литературная чуткость. За исключением Добролюбова, умершего слишком рано, мы не имеем в истории нашей критики человека, который так редко ошибался бы в своих суждениях об отдельных литературных явлениях. Между тем, формальная оценка литературного произведения имела в то время громадное значение. Надо было и литератора учить писать, и публику учить читать. Литература может оказывать могучее воздействие на общество лишь в случае соединения в литературном произведении глубокой, и притом нужной на данной стадии развития общества, мысли и такой формы ее выражения, которая была бы действительно художественной, т. е. захватывающей читателя непосредственно.

Б. не сразу нашел свои формулы, определяющие сущность искусства. Сначала он совершенно в духе своих тогдашних идеалистических воззрений распинался за самостоятельность искусства: художественная дидактика находила в Б. свирепого врага. Б. не мало способствовал осознанию обществом особенностей и роли искусства, и в этом его несомненная заслуга. Он требовал от искусства внутренней целесообразности, полноты формы, максимальной жизненности. Всякая внешняя поучительность, всякое вторжение тенденций, чуждых данному произведению, как цельному, логически и психологически замкнутому явлению, справедливо казались ему разрушающими непосредственное воздействие искусства. В то же время, однако, критерием для высоты художественного произведения Б. никогда не брал его внешнюю приятность; ему никогда не казалось, что искусство должно существовать для развлечения или услады людей; наоборот, художественное произведение в шеллингианский период Б. представляется ему воплощением какой-либо высокой идеи; эта идея воплощается притом в необыкновенно жизненные, конкретные формы, становится особым родом действительности, именно поскольку зовет от случайностей, от неразберихи жизненной прозы к высокому ее «законченному пониманию». Конечно, Б. этого периода полагал, что тем самым искусство является как бы дорогой в царство идеальное, которое, согласно своей тогдашней метафизике, он считал подлинным источником бытия и его наивысшей формой. Тем не менее, Б. в значительной степени остался верен своей эстетике и в последующее время. Он навсегда сохранил свой основной тезис: искусство должно быть убедительным само по себе. Но та идея, которая, по мнению молодого Б., является животворящим началом каждого произведения, стала в его глазах видоизменяться. Вместо общих, абстрактных идей т. н. вечного порядка, Б., осуждавший, напрель, до тех пор во имя этой метафизики французских романтиков с их яркими прогрессивными порывами, — перешел именно к прославлению передового искусства, т. е. такого, в котором животворящие идеи являются как раз тенденцией к свободе, к братству, — словом, к «путеводным звездам» крайнего фланга тогдашней либерально-радикальной буржуазии и даже утопических социалистов. При этом Б. вовсе не становился на точку зрения спасительности для искусства именно тенденций. Он прекрасно понимал, что произведение искусства, которое они, в смысле жизненной правды, будут искажать, — никуда не годится. Те самые взаимоотношения, которые прежде рисовались Б. между какой-либо чистейшей воды общей идеей и ее художественным выражением, ставились им теперь как требование правильного сочетания общественно-прогрессивной идеи с ее внешним воплощением. Чем дальше, тем больше становилось для Б. очевидным на примерах той самой русской литературы, которая влияла на него и на которую он мощно влиял, что эти передовые, двигающие вперед, идеи находят себе наилучшее художественное выражение в формах реалистического искусства: Б. приходил к выводу, что именно произведения, похожие на окружающую действительность, живущие ее соками, как бы непосредственно укладывающиеся в реальное русло текущих событий, являются более понятными, более непосредственно захватывающими чувство читателя, чем какие-нибудь фантазии, порожденные не столько знанием жизни и наблюдением ее, сколько индивидуальным воображением. Достигнув этой точки зрения, Б. в отдельных случаях даже прямо с осуждением относится к таким произведениям искусства и к таким суждениям о них, которые устремляются к формальным ценностям, к красивости конструкции или к развлечению, и противопоставляет им утилитарную точку зрения. Но нужно всегда помнить, что утилитаризм Б. не совпадает с тем дидактизмом, против которого он восставал в своей молодости, и ни в малейшей мере не отрицает основных идей Б. о самостоятельности искусства, как социально-психологического явления. Б. приветствовал такого писателя, который стоит выше своего поколения и впереди него. Такой писатель, естественно, не может творить вещей, не являющихся насущно-полезными для всего общества, т. к. является исключительно сильным выразителем этого общества. Но такой писатель становится просто публицистом, если он не обладает способностью (как не обладал ею сам Б.) развертывать идеи в образах, представляющих собою убедительнейший и самостоятельный мир. Если Б. замечал, что в художественном произведении сквозит публицистика, он указывал на относительную ничтожность воздействия такого проповедования.

Если Б. через Чернышевского, Плеханова и Ленина ведет нас к основным явлениям нашего нынешнего общественного сознания, то тот же Б., через Добролюбова и Плеханова, подводит нас к самым крупным проблемам специфической художественной нашей действительности. И в наше время, когда пролетарская литература должна взять на свои плечи такую огромную задачу, как познание нашей ежечасно обновляющейся страны и проведение в нее идей коммунизма, которыми пролетариат ведет страну по необычайным путям, — в такое время нам в высшей степени нужно проникнуться и правильной оценкой идейного содержания художественных произведений, и ярким сознанием обусловленности общественного действия их законченностью художественной формы. А всему этому прекрасно учит нас Белинский.

А. Луначарский.

Лит.:Полное собрание сочинений Белинского, под ред. С. А. Венгерова, тт. I — X, СПб, 1900—1914; т. XI, П., 1917; т. XII, под ред. В. С. Спиридонова, ГИЗ, М., 1926; Собрание сочинений (избранных) в 3 тт., под ред. и с комментариями Иванова-Разумника и с указателем имен, 2 изд., СПб, 1913 (перепечатано в изд. Лит. — Издательского отдела Наркомпроса, П., 1919, без критико-биографич. очерков Иванова-Разумника); Белинский, В. Г., Письма, ред. Е. Ляцкого, 3 тт., изд. «Огни», СПб, 1913—1914; Социализм Белинского, Статьи и письма, ред. и комментарии П. Н. Сакулина, ГИЗ, М., 1925; Герцен, А., Полное собрание сочинений, ред. Лемке, т. XIII («Былое и Думы»); Тургенев, И. С., Сочинения, т. XII (изд. Маркса); Анненков, П., Литературные воспоминания, СПб, 1909; Гончаров, А., Сочинения, т. VIII (изд. Маркса); Пыпин, А., Белинский, его жизнь и переписка, 2 изд., «Колос», СПб, 1908; его же, Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов, гл. VII, СПб, 1906; Летопись жизни Белинского, сост. Н. Бельчиков, П. Будков и Ю. Оксман, ред. Н. Пиксанова, ГИЗ, М., 1924; Чернышевский, П., Очерки гоголевского периода (соч., т. II, гл. V — IX); Плеханов, Г., Белинский, Сборник статей, ред. В. Ваганяна, ГИЗ, М., 1923; Полонский, В., М. А. Бакунин, т. I, изд. 2, М., 1925; Стеклов, Ю., М. А. Бакунин, ч. 1, изд. 2, М., 1926; Луначарский, А. В., Литературные силуэты, ГИЗ, М., 1925; Корнилов, А., Молодые годы Мих. Бакунина, М., 1915; его же, Годы странствий Мих. Бакунина, Ленгиз, 1925; Ашевский, С., Белинский в оценке современников, СПб, 1911; Сакулин, П., Русская литература и социализм, изд. 2, ГИЗ, М., 1925; Горев, Б., Белинский и социализм, «Печать и Революция», кн. IV, 1923; его же, На идеологическом фронте, М., 1923; Лелевич, Г., Был ли ранний русский социализм социализмом?, в журн. «Печать и Революция», кн. II, 1924; Ваганян, В., Плеханов и Белинский, в журн. «Под Знаменем Марксизма», No 6—7, 1923; Кубиков, И., В. Г. Белинский, ГИЗ, М., 1925; Иванов-Разумник, Книга о Белинском, Л., 1922; «Венок Белинскому», сборн., ред. Н. Пиксанова, «Новая Москва», М., 1924; Коган, П., Белинский и его время, М., 1911; его же, Миросозерцание Белинского (хрест. из соч. Б. со вступ. заметками), М., 1911; Владиславлев, И., Русские писатели 19—20 вв., 4 изд., Л., 1924.

Н. П.

Все биографии русских писателей по алфавиту:

А - Б - В - Г - Д - Е - Ж - З - И - К - Л - М - Н - О - П - Р - С - Т - У - Ф - Х - Ц - Ч - Ш - Щ - Э - Я

Десятка самых популярных биографий:

1. Биография Пушкина
2. Биография Лермонтова
3. Биография Булгакова
4. Биография Гоголя
5. Биография Есенина
6. Биография Достоевского
7. Биография Чехова
8. Биография Маяковского
9. Биография Евтушенко
10. Биография Даля