Биография, Державин Гаврила Романович. Полные и краткие биографии русских писателей и поэтов.

Державин, Гавриил Романович

— знаменитый поэт, государственный человек и общественный деятель второй половины прошлого и первой четверти нынешнего столетия (р. 3 июля 1743, ум. 8 июля 1816).

Предок его, татарский мурза Багрим, в ХV столетии, в княжение Василия Васильевича Темного, выехал из Большой Орды на службу к великому князю, был крещен и получил при этом имя Ильи. У одного из сыновей его, Димитрия, был сын Держава, начавший службу в Казани. От него и пошел род Державиных, служивших «по городу Казани», почему они и называются в актах Казанцами. Одним из потомков Державы был Роман Николаевич, служивший в гарнизонных полках. Он был женат на дальней своей родственнице, Фекле Андреевне Гориной, урожденной Козловой. Они принадлежали к небогатым, мелкопоместным дворянам и владели в Казанской губернии небольшими имениями, в которых было не более 150 душ.

3-го июля 1743 г. у них родился сын Гавриил. Родиной его, по его собственным словам, была Казань, хотя существует предание, что он родился в 40 верстах от Казани, в Кармачах, либо Сокурах. Кроме Гавриила, у супругов были еще дети: сын, умерший в юных годах, и дочь, скончавшаяся вскоре после рождения. Под руководством матери, женщины, едва умевшей читать, но умной и заботливой, которая понимала цену образования, Гавриил Романович уже на пятом году выучился читать. Засим, учителями его были «церковники», т. е. дьячки и пономари. Но и эти занятия прерывались кочующей жизнью родителей, так как отец его часто получал командировки по службе; родители, по необходимости, брали детей с собою, и эта кочующая жизнь среди приволжского простора не могла не отразиться на душевном складе ребенка. С 1750 года родители Державина поселились на время в Оренбурге, где семилетний Гавриил, вместе с братом, на основании Высочайшего указа 1737, был представлен на «смотр» в оренбургскую губернскую канцелярию, для поверки возраста и для испытания, чему мальчик дома выучился. Так как на этом испытании обнаружилось, что оба мальчика «уже начали обучаться своим коштом словесной грамоте и писать», то их, на основании того же устава 1737 г., отпустили для пребывания в родительском доме впредь до второго смотра, когда им будет 12 лет. Оренбург был в это время ссыльным городом, куда ссылаемы были преступники из купцов и мещан. Один из этих ссыльных, приговоренный к каторжной работе немец Иосиф Розе, завел в Оренбурге школу для мальчиков и девочек. У него продолжал свое образование и Державин. Но новый наставник его оказался человеком развратным, жестоким и невежественным. Пробыв у него года два или три, Державин выучился у него только немецкому языку, который так пригодился ему впоследствии в его литературных занятиях, и приобрел твердый, красивый почерк, так как Розе был отличным каллиграфом. Занятия каллиграфией пристрастили Державина к рисованию пером, и он любил в промежутках между уроками и по вечерам, срисовывать лубочные картинки, купленные у ходебщиков, раскрашивал их и развешивал по стенам своей комнаты.

В ноябре 1754 года отец Державина скончался, оставив семью почти без всяких средств: вдова его не в состоянии была заплатить даже 15 руб. долга, оставшегося после мужа. Сверх того у нее на руках очутилась тяжба с соседом из-за клочка родовой собственности, причинявшая семье много горя. Фекла Андреевна принуждена была выносить хлопоты и унижения, посещая с детьми судей, от которых ничего не добившись, не раз возвращалась домой в слезах. Эти ранние примеры людской несправедливости и людского жестокосердия столь сильно запали во впечатлительную и восприимчивую душу Гавриила Романовича, что он во всю свою жизнь никогда не мог смотреть равнодушно ни на какую несправедливость, особенно на притеснение вдов и сирот.

Между тем необходимо было позаботиться и о дальнейшем образовании сыновей. Фекла Андреевна наняла для обучения старшего мальчика арифметике и геометрии сначала гарнизонного школьника Лебедева, а потом штык-юнкера Полетаева. Но оба преподавателя сами плохо знали те предметы, которые взялись преподавать, и обучали математике без правил и доказательств, механически, вследствие чего Державин на всю жизнь остался плохим математиком. Как раз в это время состоялся Высочайший указ (21 июля 1758 г.) об учреждении в Казани гимназии, по образцу Московской, т. е. соединенной из двух отделений: дворянского и разночинного. Открытие гимназии произошло 21 января 1759 г., и первым ее директором назначен был Михаил Иванович Веревкин, известный в то время сочинитель и переводчик. В самый день открытия гимназии уже собралось 14 учеников, в числе которых находились и братья Державины. Но, по свидетельству самого Гавриила Романовича, «по недостатку хороших учителей» его и в гимназии учили «едва ли с лучшими правилами, как и прежде». И действительно: к тому малому запасу научных познаний, какой мог приобрести Державин от предыдущих своих наставников, гимназия прибавила так немного, что Державин не раз сознавался впоследствии в незнании грамматики; французскому языку он тоже не выучился, хотя с самого начала занял видное место между учениками: по крайней мере, имя его встречается в числе лучших учеников в списке их, напечатанном в No 64 Москов. Вед. 1759 г. Особенную охоту оказывал он предметам, касающимся воображения: рисованию, музыке и поэзии. Его чертежи и рисунки, сделанные пером, до того понравились директору, что он, получив отпуск, повез куратору Московского университета, Шувалову (которому подчинена была и Казанская гимназия), работы отличнейших учеников: геометрические чертежи и карты Казанской губернии, украшенные разными фигурами и ландшафтами; в числе этих работ были и произведения Державина. Шувалов был так доволен этими работами, что записал авторов, по их желанию, в разные гвардейские полки, а Державина зачислил кондуктором Инженерного корпуса. С этих пор Державин, в кондукторской форме, исполнял на училищных празднествах обязанность артиллериста и фейерверкера, и не раз сопровождал директора, при разъездах его по губернии по должности губернаторского товарища. В первый раз целью командировки было снятие плана с города Чебоксар, и Державин, по приказанию директора, должен был начертить такой большой план этого города, что он не помещался в обыкновенной комнате, и потому Державину пришлось чертить его на чердаке большого купеческого дома, но план этот остался недоделанным. Во второй раз Веревкин со своими учениками предпринял, в 1761 г., по поручению Шувалова, описание развалин древней столицы Болгарского царства. Соскучившись, Веревкин вскоре уехал, а Державин с товарищами работал до глубокой осени и привез в Казань описание развалин, план бывшего города, рисунки остатков некоторых строений, надписи гробниц и собрание монет и других вещей, вырытых им из земли. Веревкин опять собирался похвастаться этими трудами своих учеников, но вскоре был уволен по доносу двух гимназических преподавателей.

Существенным и ничем незаменимым дополнением к тогдашнему скудному образованию, сообщаемому школой, служило занятие чтением и искусствами. Мы говорили уже, что Державин обнаруживал наклонность и способность к рисованию и черчению. В гимназии, в курс преподавания которой входила и музыка, у него явилась охота играть на скрипке, но и этот талант не получил должного развития, и Державин на всю жизнь остался музыкантом-самоучкой. Другим важным фактором в его развитии было чтение. За время своей гимназической жизни Державин перечитал многие выдающиеся литературные сочинения того времени: оды Ломоносова, трагедии Сумарокова, Телемака и Аргениду в переводах Тредьяковского, Приключения маркиза Г*** (или маркиза Глаголя, как тогда называли) аббата Прево, в переводе Елагина. Это чтение, давая обильную пищу и без того богатому от природы воображению и чувству даровитого юноши, вызвало наконец его и на самостоятельное творчество. Державин стал украдкою сочинять стихи, романы, сказки, но уничтожал эти первые опыты, редко показывая их даже товарищам.

Между тем, неожиданное обстоятельство прервало гимназическое образование Державина. Мы видели, что за успехи в рисовании и черчении он зачислен был кондуктором инженерного корпуса и носил даже в гимназии мундир этого ведомства. Но впоследствии Шувалов, вероятно, забыл данное им обещание, и имя Державина оказалось в списке гимназистов, присланном от Шувалова в канцелярию Преображенского полка, где ему и заготовлен был паспорт, по которому он мог пробыть в гимназии только до 1762 года. Но паспорт этот оставался в полковой канцелярии и гимназия ничего об этом не знала. Петр III, вступив на престол и замышляя поход в Данию, приказал потребовать на службу в полки всех отпускных. Вследствие этого пришла в гимназию бумага и о Державине. Озадаченный таким неожиданным вызовом, он, тем не менее, должен был ехать не теряя времени, потому что с истечения срока отпуска шел уже второй месяц. Таким образом, Державин пробыл в гимназии всего три года (его прошение об увольнении подано им 2 февраль 1762 г.) и выбыл из нее 18-летним юношей, не успев окончить даже тогдашнего скудного гимназического образования. В одном неоконченном сочинении своем, которое он начал писать в 1811 г. для чтения в Беседе Любит. русск. слова («Рассуждение о достоинстве Государственного человека»), он так характеризует полученное им образование: «Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах империи, когда и куда не проникали еще в полной мере просвещение наук не только на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда: вере — без катехизиса, языкам — без грамматики, числам и измерению — без доказательств, музыке — без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения» (соч. Державина, Академич. изд. VII, 629—630).

Прибыв в Петербург в марте 1762 г., Державин явился в Преображенский полк и был зачислен в 3-ю роту рядовым. У Державина «протекторов» не было, и ему пришлось десять лет дожидаться первого офицерского чина. Это был самый безотрадный период в его жизни. Не имея, ни средств, ни знакомств в Петербурге, он должен был жить в казарме, вместе с солдатами, и нести всю тяжелую солдатскую службу: ходить на ученье, стоять в карауле на ротном дворе, исполнять все черные работы (ходить за провиантом, чистить канавы, разгребать снег около съезжей, усыпать песком учебную площадку и т. п.). Вскоре, впрочем, положение его несколько улучшилось. Отыскав своего бывшего директора Веревкина, он передал ему бумаги и древние вещи, вывезенные из Болгарии и оставшиеся в руках Державина вследствие неожиданного отъезда Веревкина из Казани. Последний представил своего бывшего ученика И. И. Шувалову. Желая поощрить его талант к рисованию и черчению, Шувалов послал его к известному в то время граверу Академии Художеств Чемесову. Чемесов обласкал поэта, хвалил принесенные им рисунки и обещал доставить ему средства продолжать занятия науками и литературой. Но в казарменной обстановке, при беспрестанных ротных и батальонных учениях, при тесноте помещения, Державин мог только по ночам, когда все улягутся спать, читать книги и писать стихи. Эти ранние стихотворные опыты Державина состояли, по свидетельству Дмитриева, в переложении на рифмы «площадных прибасок на счет каждого гвардейского полка» («Взгляд на мою жизнь», стр. 64). Но зато эти занятия повели к некоторому облегчению служебного положения Державина. Видя его постоянно за занятиями, то с книгой, то с пером в руках, товарищи его и их жены стали обращаться к нему с просьбами писать для них письма к родным. Державин охотно исполнял эти просьбы; к тому же не отказывал ссужать их взаймы небольшими суммами — по рублю, по два — из своих скудных средств (вскоре по приезде в Петербург он получил от матери 100 p.). За все это он предложил солдатским женам уговорить их мужей, чтобы они отправляли за него очередную службу и работу. Вообще, он пользовался уважением и расположением всей роты, так что, когда гвардии объявлен был поход против Дании, сослуживцы-солдаты выбрали Державина своим артельным казначеем. Поход не состоялся и Державин остался в Петербурге, по-прежнему неся тяжелую службу солдата.

В перевороте 1762 года, Державину, как гвардейскому солдату, пришлось принять личное участие и тут он впервые неоднократно видел Императрицу Екатерину II. Когда гвардия двинулась вслед за Императрицей в Петергоф, во главе ее шел Преображенский полк, под предводительством самой государыни, ехавшей на белом коне, в Преображенском мундире, держа в правой руке обнаженную шпагу. Это была самая торжественная минута в жизни Императрицы, та минута, когда, наслаждаясь приобретенным успехом, достигнув заветной цели своих мечтаний, весь человек невольно сияет счастием и торжеством. Для такого богато одаренного, впечатлительного и восприимчивого человека, как Державин, этих торжественных, хотя и мимолетных впечатлений было достаточно, чтобы образ богоподобной Фелицы навсегда запечатлелся в его душе и притом запечатлелся лучшими, идеальными своими сторонами.

В Москве, куда гвардия отправлена была по случаю коронации Императрицы Екатерины II, Державин сделал было попытку попасть «в чужие края, дабы чему-нибудь там научиться» (соч. Державина, Академ. изд. VI, Записки, стр. 437). Очевидно, его тяготила суровая казарменная жизнь простого рядового. Природная даровитость и любознательность влекли его в область научного знания и европейского просвещения. Он сам говорит в записках, что его мучила невозможность «удовлетворить склонности своей к наукам» (VI, 437). Но и этой попытке не суждено было осуществиться. Узнав, что бывший его покровитель, И. И. Шувалов, приехавший в Москву на коронацию, собирается предпринять путешествие в чужие края, Державин решился просить взять его с собою и лично подал ему об этом письмо. Шувалов велел ему прийти в другое время. Но проживавшая в Москве двоюродная тетка Державина, считавшая Шувалова главою масонов, которых она называла отступниками от веры, богохульниками, еретиками, преданными антихристу, испугалась, что племянник ее попадет под влияние таких опасных людей и решительно запретила ему ходить к Шувалову. Воспитанный «в страхе Божием и родительском» (VI, 438), Державин с грустию покорился, и таким образом лишился единственного случая, который мог иметь великое значение в дальнейшем умственном развитии и во всей судьбе его.

Между тем, положение его, как рядового, все более и более тяготило его. Он видел, что многие, даже младшие его товарищи, имея покровителей, получили уже унтер-офицерский чин. Не имея, ни связей, ни знакомств, ни покровителей, Державин решился сам о себе похлопотать и обратился к своему майору, гр. Алексею Григор. Орлову с письмом, в котором объяснил свои права на повышение. Просьба эта была уважена, и 15-го мая 1763 г. Державин произведен был в капралы. Этот первый удавшийся опыт самозащиты против житейской несправедливости научил Державина и впредь полагаться на себя одного, действовать смело, решительно и не давать себя в обиду, и это составляет резкую, отличительную черту в его характере и во всей его служебной карьере. Мы не раз будем видеть, как решительность, прямота характера и привычка идти к цели прямым, кратчайшим путем выручали его из жизненных и служебных бед и затруднений.

Получив после производства годовой отпуск и побывав на родине, в Казани, Державин, по возвращении в Петербург, получил уже в казарме помещение с дворянами. И хотя это несколько улучшило его материальное положение, но зато привело его в соприкосновение с разгульной, кутящей компанией молодых дворян, в обществе которых он пристрастился к карточной игре. К счастью, у него хватило характера удержаться от пьянства, и его новые товарищи «со всеми принуждениями довести до того не могли, чтоб он когда-либо напился пьяным; да и вовсе не токмо вина, но пива и меда не пил» (Зап. V², 447). Но картежная игра чуть было окончательно не погубила его. Увлекшись ею, он, по собственным его словам, «Познакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, проделкам и всяким игрецким мошенничествам. Но, благодарение Богу, что совесть или, лучше сказать, молитвы матери никогда его до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали. Но когда и случалось быть в сообществе с обманщиками, и самому обыгрывать на хитрости, как и его подобным образом обыгрывали, но никогда таковой, да и никакой выигрыш не служил ему в прок; следственно он и не мог сердечно прилепся к игре, а играл по нужде. Когда же не имел денег, то никогда в долг не играл, не занимал оных и не старался какими-либо переворотами отыгрываться или обманами, ложью и пустыми о заплате уверениями доставать деньги; но всегда содержал слово свое свято, соблюдал при всяком случае верность, справедливость и приязнь. Если же и случалось, что не на что, не токмо играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом иногда свете полушечной сальной свечки, или при сиянии солнечном сквозь щели затворенных ставней. Так тогда, да и всегда проводил он несчастливые дни» (V, Зап. 451).

В начале 1767 г. Державин произведен был в каптенармусы, а вскоре вслед за сим — в сержанты, и вместе с гвардией отправился в Москву, куда прибыла Императрица с двором, по случаю открытия Комиссии о составлении проекта нового уложения. А когда гвардии велено было возвратиться в Петербург, он опять отправился в отпуск в Казань и, на возвратном пути, остановившись в Москве, увлекся там картежной игрой и просрочил свой отпуск, за что мог быть по суду разжалован в солдаты. Из этой беды выручил его расположенный к нему полковой секретарь Неклюдов, и без всякой со стороны его просьбы велел причислить его к московской команде. Это дало ему возможность, хотя на короткое время, принять участие, в качестве секретаря, в деятельности депутатской законодательской комиссии.

Продолжительное (около трех лет) пребывание в Москве, постоянная картежная игра и даже распутства довели Державина до отчаяния. «В написанном им в начале 1770 года стихотворении «Раскаяние» он сам изобразил свое печальное нравственное падение. Наконец, «возгнушавшись сам собою», он решился вырваться из Москвы. Заняв у приятеля матери 50 руб., он бросился опрометью в сани и поскакал без оглядок в Петербург» (V², Зап. 456). По дороге он проиграл почти все деньги, не только те, с которыми поехал, но и те, которые занял у одного из своих спутников, так что у него осталось едва столько, сколько нужно было на проезд. В Тосне его остановила карантинная застава (это было в марте 1770 г., когда в Москве начиналась моровая язва); особенно подозрительным показался его сундук с бумагами, в котором находились все его юношеские стихотворные опыты. Чтобы уничтожить это препятствие, Державин не задумываясь сжег в присутствии караульных сундук со всем, что в нем было, «и, преобратя бумаги в пепел, принес в жертву Плутону все, что он во всю молодость свою чрез 20 почти лет намарал, как-то: переводы с немецкого языка и свои собственные сочинения в прозе и стихах. Хороши ли они или дурны были, того теперь сказать не можно; но из близких его приятелей кто читал, а особливо Христианина в уединении, Захария, весьма хвалили». (V², Зап. 457).

В Петербурге Державин, произведенный уже в фельдфебели, сблизился с некоторыми офицерами своего полка и приобрел такое доверие у своих сослуживцев, что во время лагеря они избрали его своим хозяином и поручили ему общую свою кассу. По настойчивому представлению своих ближайших начальников-офицеров он 1-го январь 1772 г. произведен был, наконец, в прапорщики. Попав против воли своей в гвардию, он, по бедности своей, с большим трудом мог устроиться, как прилично было тогдашнему гвардейскому офицеру. «Жил он тогда в маленьких деревянных покойчиках, на Литейной, хотя бедно, однако же порядочно, устраняясь от всякого развратного сообщества; ибо имел любовную связь с одною хороших нравов и благородного поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала его от себя уклоняться в дурное знакомство, то и исправил он мало-помалу свое поведение, обращался между тем, где случай дозволял, с честными людьми и в игре, по необходимости для прожитку, но благопристойно» (V², Зап. 460).

Наступил 1773-й год, и разразившийся в этом году Пугачевский бунт вывел Державина из прежнего скромного положения и проложил ему путь к первым успехам в службе и литературе. Слухи о появившемся на юге, между Яицкими казаками, самозванце начались еще в сентябре 1773 г. С тех пор известия о его успехах приходили все чаще и чаще. Посланный против него генерал Кар, при недостаточности войска, ничего не мог сделать, растерялся и, под предлогом болезни, позорно уехал в Москву. Императрица в негодовании поспешила его уволить и на его место избрала генерал-аншефа А. И. Бибикова. Со званием главнокомандующего ему предоставлены были самые обширные полномочия и в распоряжение его отданы в неспокойных местностях все духовные, военные и гражданские власти. Приехав в Казань, он должен был, в ожидании войск, отправляемых Военной Коллегией, ознакомиться на местах с положением дел и, созвав местное дворянство, стараться возбудить его к патриотическим пожертвованиям и подвигам; в народе же и между бунтовщиками распространять особо для сего случая напечатанный манифест. Вместе с тем, ему же поручены были и следственные дела о сообщниках Пугачева, для чего образована была при нем следственная комиссия из гвардейских офицеров, по его собственному выбору. «Державин узнал сие, и как имел всегда желание употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении, даже повергался иногда в меланхолию, что не имел к тому средства и удобства» (V², Зап. 463), то он захотел воспользоваться представившимся теперь случаем. Слышав, что Бибиков «человек разумный и могший скоро проникать людей», он, без всякого постороннего посредничества, решился представиться ему. «Приехав, открыл ему свое желание, сказав, что слышал по народному слуху о поездке его в какую-то секретную комиссию в Казань; а как он в сем городе родился и ту сторону довольно знает, то не может ли он быть с пользою в сем деле употребленным?» (V², Зап. 464). Сначала Бибиков отказал, так как выбор сотрудников уже сделан; но, вступив в разговор со смелым и решительным прапорщиком, «был им доволен, однако же никакого не сделал обещания». (Там же). Державин принял это за отказ, но вечером из приказа по полку узнал, что ему велено явиться к Бибикову. «Он сие исполнил и получил приказание через три дня быть к отъезду готовым» (Там же).

Прибыв в Казань, Державин поселился у матери «уединенно в доме» и старался «от крестьян приезжих из деревни или своих, которые лежали по тракту к Оренбургу, узнать о движениях неприятельских и о колебании народном» (V², Зап. 467). С собранными сведениями он явился к Бибикову и стал побуждать его приступить, наконец, к действиям. Бибиков и сам видел необходимость этого, но не мог еще ничего предпринять, так как войска еще не пришли. Между тем, получено было известие, что 25-го декабря толпа мятежников овладела Самарой и была встречена от жителей с колокольным звоном, с крестами, с хлебом и солью. Бибиков тотчас распорядился очистить Самару. А для производства следствия решился употребить Державина. Получив из канцелярии пакеты с надписью: по секрету, Державин наскоро простился с матерью «и, не сказав куда едет, поскакал». В секретных пакетах заключалось приказание, присоединившись в Симбирске к отряду Гринева, идти на освобождение Самары, а между тем наблюдать, в каком состоянии находятся войска, во всем ли они исправны, и каков дух офицеров. Вместе с тем, по освобождении Самары, он должен был отыскать изменников и «виновнейших в умышленном преступлении, заковав, отправить к Бибикову; а которые от простоты то учинили, тех расправы представить к нему на рассмотрение, а иных для страха на площади наказать плетьми» (V², Зап. 469).

Заслужив своими распоряжениями одобрение Бибикова, Державин вскоре получил возможность воспользоваться и своим литературным талантом. Ему пришлось написать увещательное послание к калмыкам, тоже заволновавшимся (письмо это напечатано в VII т., соч. академ. изд., 20—22). Послание это Бибиков приложил к своему рапорту Императрице и таким образом дал ей случай впервые обратить свое внимание на Державина.

Исполняя возложенное на него поручение, Державин обнаружил необыкновенную деятельность и распорядительность. При производстве следствия он сам должен был вести всю письменную часть, записывать показания подсудимых и т. п., так как у него не было писца. Заметив его способность к письменным делам, Бибиков ему же поручил составлять алфавитные списки главным сообщникам Пугачева и лицам, пострадавшим от бунта; ему же поручено было составление журнала всей деловой переписки по бунту, с описанием и самих мер, принимаемых к его прекращению (Журнал этот напечатан в Академ. изд. соч. Державина, т. VII, 3). — При содействии же Державина Бибиков так успешно исполнил данное ему поручение — возбуждать местных дворян к содействию правительству в его борьбе с бунтом, что дворянство постановило образовать на свой счет конный корпус, назначив для этого по одному человеку с каждых двухсот душ. Императрица Екатерина, оценив это пожертвование, объявила, что, как помещица Казанской губернии, она присоединяется к поступку местного дворянства и также дает по одному рекруту с каждых 200 душ в казанских дворцовых волостях своих. Благодарственная речь дворянства по этому случаю, прочитанная губернским предводителем дворянства перед портретом Императрицы, была написана Державиным, и тогда же напечатана в С. — Петербургских Ведомостях. — Речь эту Державин называл впоследствии «первым опытом малых своих способностей» (Я. Грот: жизнь Державина, 102). Она была также представлена Императрице, но без имени автора.

Вскоре, именно в марте 1774 г., Бибиков, полагаясь на искусство, усердие и верность Державина, отправил его с важными поручениями в окрестности Саратова, с тем, чтобы на Иргизе и Узенях стеречь Пугачева, заметить его доброжелателей, подсылать в толпу его подлазчиков, наблюдать образ мыслей местного населения и обличать обманы Пугачева и его сообщников. В данном Державину при этой командировке «тайном наставлении» Бибиков возлагал большие надежды на личные его качества и предоставлял большой простор его распорядительности и здравому рассуждению. Для сношений с самим Бибиковым и другими генералами, Державину дан был особый ключ цифирного письма. Во время этой командировки Державин основал свое местопребывание в дворцовом селе Малыковье, переименованном впоследствии в город Вольск. — Последствия оправдали доверчивость Бибикова к способностям Державина. В ответ на сообщения последнего о том, что им сделано, Бибиков отвечал: «Все принятые вами на первый случай распоряжения производят во мне особливое удовольствие... Я на благоразумие ваше полагаюсь...» (Соч. V, 23). Но Державин встретил неожиданное препятствие со стороны Астраханского губернатора Кречетникова, власти которого подчинен был тогда и Саратов. Державин прибыл в этот город главным образом с целью получить в свое распоряжение отряд из войска, которым располагал губернатор в Саратове. Но Кречетников наотрез отказал ему, и отсюда начинается ряд столкновений Державина с местными властями. Виною этих столкновений был отчасти настойчивый и заносчивый характер Державина, отчасти же нелады между самими главными начальниками. Пока был жив Бибиков, так хорошо понимавший Державина, несогласия между властями не могли быть опасны для последнего, но по смерти Бибикова обстоятельства переменились.

Между тем кн. Голицын разбил Пугачева при крепости Татищевой и этим освободил Оренбург от осады мятежников, продолжавшейся целых полгода. Пугачев бросился на Яик, и это побудило Державина самому идти на освобождение Яицкого городка. Не получив войск от Кречетникова, он сам составил отряд из Саратовских колонистов и местных крестьян, самовольно захватив по пути и часть Донских казаков, стоявших на Иргизе. Но на пути получил известие, что генерал Мансуров уже занял Яицкий городок, и Державин должен был возвратиться в колонию Малыковку, бывшую в это время центром его военной деятельности. Через две недели он получил известие о производстве его в поручики. Так выразил Бибиков уважение и благодарность своему энергичному и смелому подчиненному. Но известие об этом пришло к Державину тогда, когда его покровителя не было уже на свете: он скончался 9-го апреля 1774 г. в Бугульме, по дороге в Оренбург, только что освобожденный победой кн. Голицына от осады мятежников. Глубоко огорченный этой потерей, Державин выразил свои чувства в тогда же написанном стихотворении: «На смерть Бибикова», которое начинается такими словами:

«Тебя ль оплакивать я должен,
О Бибиков! какой удар!
Тебе ли кипарисны лозы
И мирро я на гроб несу?
Едва успел тобой быть знаем,
Лишен тебя я роком лютым,
Погиб с печали разум мой!
Твои достоинства лишь вспомню,
Сердечны разверзаю раны
И вновь терплю твою я смерть.
Твои заслуги и почтенье
От всей к тебе твоей страны
Уже столь громки и велики.
Что время их не может скрыть».
И в последней строфе так определяет эти заслуги:
«Он был искусный вождь во бранях,
Совета муж, любитель муз,
Отечества надежда тверда,
Блюститель веры, правде друг;
Екатериной чтим за службу,
За здравый ум, за добродетель,
За искренность души eгo.
Он умер, трон обороняя:
Стой, путник! Стой благоговейно!
Здесь Бибикова прах сокрыт!"

(Ода эта появилась вскоре в печати, в изданной Державиным книжке: «Оды, переведенные и сочиненные при горе
италогае» СПб. 1776).

По смерти Бибикова, в должность главнокомандующего вступил старший по нем генерал, кн. Ф. Ф. Щербатов. Смерть Бибикова оставила Державина в очень неопределенном положении. При жизни своего покровителя он играл роль, вовсе не соответствовавшую его чину и служебному положению и доставшуюся ему только по личному доверию и расположению к нему скончавшегося главнокомандующего. При новом начальнике произошли перемены в личном составе служащих: многие из волонтеров — гвардейских офицеров — стали проситься обратно в свои полки и некоторые, действительно, были уволены. Стали поговаривать, что главная опасность уже миновала... Державин тоже почувствовал, что его положение стало неверным, и думал уже проситься назад в полк. Но новый главнокомандующий уведомил его, что Императрица повелела вести дела, совершенно на прежнем основании, отнюдь не изменяя «связи и течения» их, почему он, главнокомандующий, и надеется, что Державин не поскучает продолжать свое дело с тем же усердием. «Я всегда с особливым удовольствием рапорты ваши получаю», писал Державину кн. Щербатов 27 мая 1774 г., «усматривая из них особливое попечение и труды ваши, с которыми исполняете вы возлагаемое на вас дело. Все последние рапорты ваши делают вам честь, а во мне производят к вам признание» (соч. V, 105). Распорядительность и предусмотрительность Державина вполне объясняется его взглядом на источник бунта. Он принадлежал к числу тех немногих тогдашних русских людей, которые очень хорошо понимали, что преступные замыслы Пугачева и его сообщников никогда не получили бы такого широкого распространения, если бы в самом настроении народной массы не было готовой для того почвы. Главную причину общего неудовольствия против правительства он видел в лихоимстве чиновников, что и высказал вполне откровенно в письме своем к Казанскому губернатору фон Брандту. «Надобно», писал он ему 4 июня 1774 г., «остановить грабительство, или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Александром Ильичем, было мне, между прочим, предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве» (соч. V, 109—110). Это мнение Державина вполне подтверждается всеми, имеющимися у нас в руках данными: и распоряжениями правительства, всегда боровшегося с этим исконным нашим недугом, и мнениями современников, каковы кн. Вяземский, А. И. Бибиков, гр. П. И. Панин, и бытовыми изображениями, нарисованными нам тогдашними писателями (Сумароковым, фон Визиным, Крыловым, Капнистом и самим Державиным).

Убедившись, что он и при новом начальнике пользуется таким же доверием, как при Бибикове, Державин, основываясь на полученных им приказаниях, опять усилил свою деятельность: по обе стороны Волги расставил он пикеты, каждый из 35-ти человек, которые день и ночь должны были делать разъезды вверх по реке, чтобы ловить подсылаемых Пугачевым для возмущения народа «передовщиков»; по деревням подтвердил приказание иметь крепкие караулы и на Волге изготовить суда; составлял из обывателей отряды и вместе с казаками употреблял их против мятежников; сменял ненадежных крестьянских старшин и приказывал заменять их другими, более добросовестными и исправными. Такая энергическая деятельность его против мятежников не прошла ему даром. В среде местных жителей затаилось глухое неудовольствие против него, выразившееся в двукратном покушении поджечь в Малыковке дом, в котором он жил. Может быть с этою же целью произошел в Малыковке пожар, истребивший почти все село. Это вынудило Державина уехать в Саратов. В это время у него явился еще новый начальник. Назначив кн. Щербатова главнокомандующим в военных действиях, Императрица не передала в его ведение секретных комиссий, подчинив их временно местным губернаторами. Ho вскоре начальство над секретными комиссиями поручено было родственнику кн. Потемкина, генерал-майору Павлу Серг. Потемкину. Узнав о прибытии последнего в Казань, кн. Щербатов поспешил отправить к нему все рапорты Державина и другие бумаги, относившиеся к его деятельности, отозвавшись о нем с большою похвалою. Ознакомившись с действиями Державина, Потемкин писал ему из Казани 26 июля 1774 г.: «…получил я от ген. — поручика и кавалера кн. Щербатова все дела, вами произведенные. Рассматривая их, с особливым удовольствием находил я порядок оных, образ вашего намерения и связь его с делами, а потому вам нелестно скажу, что таковой помощник много облегчит меня при обстоятельствах, в каких я наехал в Казань» (соч. V, 145). Упоминаемые тут обстоятельства состояли в том, что через четыре дня по приезде Потемкина в Казань, она была разорена Пугачевым, и сам Потемкин должен был из нее выступить.

Прибыв, после пожара в Малыковке, в Саратов, Державин застал там раздоры между начальниками, нехотевшими подчиняться друг другу. Главным предметом споров были вопросы о способе обороны города против мятежников. Приняв участие в обсуждении этого вопроса, Державин, несмотря на всю свою настойчивость и быстроту распоряжений, ничего не мог добиться. Между тем Пугачев уже приближался к Саратову. Из Петровска, крепости, находившейся в 97 верстах от Саратова, дали знать, что мятежники уже близко. Чтобы спасти казну и военные припасы, Державин решился сам выступить к Петровску с отрядом Донских казаков в 100 человек. Но он не только не успел спасти крепости, но чуть было сам не поплатился за свою смелость. Бывшие с ним казаки изменили и перешли на сторону мятежников. Державин остался с двумя офицерами и своим слугою-поляком и вынужден был сломя голову скакать к Саратову. Пугачев с несколькими сообщниками своими гнался за ними верст десять; беглецы уже были у него в виду, но, благодаря прыткости своих лошадей, не были настигнуты; в руки мятежников попал только слуга Державина. Положение Саратова сделалось безнадежным, и хотя Державин имел полное право не дожидаться нападения Пугачева на Саратов, тем более, что он приехал сюда на время с особою целью, без воинской команды, однако, по чувству чести русского офицера решился уже разделить опасности с жителями города. Но в это время он получил известие, что собранный им в Малыковке отряд из местных крестьян, который он велел привести на помощь Саратову, отказывается идти, требуя, чтобы Державин сам его вел. Поняв опасность такого положения вещей при данных обстоятельствах, Державин выехал из Саратова часов за 15 до прихода туда Пугачева. Переправившись за Волгу, в лежащее против Саратова село Покровское, он был тут сначала задержан недостатком лошадей, а потом, услышав о разорении Саратова и опасаясь, чтобы собранный им крестьянский отряд не передался Пугачеву, распустил его, а сам остался на некоторое время в Саратовских колониях, где у него были приятели. Тут он узнал, что захваченный бунтовщиками под Петровском слуга его взялся за 10000 захватить его и доставить Пугачеву. Державин вскочил на оседланную лошадь и поскакал за 90 верст в Сызрань, к генералу Мансурову, куда и прибыл благополучно, успев в то же время послать в Малыковку приказание казначею и управителю увезти казну и бумаги на какой-нибудь островок на Волге и там окопаться. Приказание это было исполнено в точности, и таким образом при разграблении Малыковки мятежниками, казна и бумаги, а также и укрывшиеся на островке люди были спасены.

В это время произошла новая перемена в главноначальствующих над взволнованным краем лицах. Кн. Щербатов был отозван, сдав команду кн. Голицыну, а вскоре главное начальство по усмирению бунта вверено было графу П. И. Панину.

Между тем заволновались и киргизы, от нападений которых страдали Саратовские колонии, тоже взволнованные уже подосланным от Пугачева слугою Державина. Тогда последний с 600 крестьян и 25 гусарами выступил в степь против киргизов и, встретив на четвертый день партию их, более 1000 челов., разбил их и обратил в бегство, освободив при этом свыше 800 челов. пленных колонистов. Чтобы предотвратить на будущее время набеги киргизов, Державин расставил по колониям посты и учредил разъезды из жителей. Об этом подвиге Державина кн. Голицын поспешил донести гр. Панину, обращая его особенное внимание на деятельность молодого поручика, «который по его усердию и ревности к службе Е. И. В-ва, удостаивается (т. е. делается достойным) монаршего благоволения» (Я. Грот: Жизнь Державина, 186). Гр. Панин приказал кн. Голицыну выразить Державину его благодарность и обещал донести о нем Императрице. Дело с киргиз-кайсаками распространило известность Державина: о нем заговорили в военной среде, и тот говор дошел и до Суворова, который писал ему 10 сентября 1774 г.: «О усердии к службе Е. И. В-ва вашего благородия я уже много известен; тож и о последнем от вас разбитии киргизов, как и о послании партии за сброднею разбойника Емельки Пугачева от Карамана» (Соч., V, 218—219).

В это время Пугачев окончательно был разбит полковником Михельсоном при Черном Яре и бежал к Узеням. Узнав об этом, кн. Голицын поручил Державину следить за движениями разбитого самозванца. Посланные Державиным «надзорщики» возвратились с захваченным ими «полковником» Пугачева Мельниковым и с известием, что Пугачев схвачен своими сообщниками. Державин поспешил уведомить об этом счастливом событии П. С. Потемкина.

Между тем, над самим Державиным собралась гроза. Мы упоминали уже о столкновениях его с Астраханским губернатором Кречетниковым. При назначении гр. Панина, Кречетников, находившийся с ним в приятельских отношениях, жаловался ему на Державина, называя его ветреным молодым человеком и пристрастно изображая столкновение его с Саратовским комендантом Бошняком по вопросу об обороне города. Именно по поводу поведения Державина в Саратове и возникло против него не только неудовольствие, но даже подозрение в искренности его действий. Сама Императрица писала гр. Панину: «Доходили до меня гвардии поручика Державина о сем коменданте (Бошняке) письма, кои не в его пользу были; а как сей Державин сам из города отлучился будто за сысканьем секурса, а вы об нем нигде не упоминаете, то уже его показанье несколько подвержено сомнению, которое прошу, когда случай будет, пообъяснить наведанием об обращениях сего гвардии поручика Державина и соответствовала ли его храбрость и искусство его словам, а прислан он был туда от покойного генерала Бибикова» (Сборн. Истор. Общ., V², 120). Это письмо заставило гр. Панина произвести целое исследование о поведении Саратовских властей при нападении на этот город Пугачева. От Державина потребовали объяснения, почему он оставил Саратов перед самым приходом туда самозванца? Державин ответил не по команде, а прямо самому гр. Панину длинным и подробным письмом, к которому приложил, в копиях, целую кипу документов. «Подлинных документов для того я здесь не приложил», писал он в конце этого, весьма интересного и важного для характеристики Державина, письма, «что ежели ваше сиятельство, к чести моей, прикажете нарядить суд, то я и тогда оные представлю» (соч. V, 246). Несмотря на то, что Державин уже приобрел в крае известность своими действиями и заслужил одобрение многих начальствующих лиц: Бибикова, кн. Голицына, кн. Щербатова, П. С. Потемкина, Суворова, гр. Панин отнесся к нему с явным недоверием и иронически заметил ему в ответном письме, будто он приводит в свое оправдание одни слова, но «регулы военные, да и все прочие законы приемлют в настоящее доказательство и вероятность больше существительные действия, нежели сокровенность человеческих сердец, изъявляемых словами. Сего ради, по истинному к вам усердию, советую отложить желание ваше предстать пред военный суд» (Соч., V, 252). Задетый за живое оскорбительным и несправедливым ответом гр. Панина и видя, что ни в ком не может найти поддержки и защиты, Державин решился лично оправдаться перед гр. Паниным, для чего и отправился к нему в Симбирск. Происшедший между ними разговор расположил было гр. Панина к его смелому, решительному и прямодушному подчиненному, но следы неудовольствия не исчезли, и Державин долго не получал никакой награды за службу во время Пугачевщины.

Пробыв, после поимки Пугачева и рассеяния его шаек, еще несколько месяцев в Саратовских колониях, Державин в середине лета 1775 г. возвратился, наконец, в Москву, в свой полк. Проезжая через Казань, он с грустью узнал, что и их городской дом, и их имение были разорены, и впереди ему со старушкой матерью предстояли одни лишения.

В Москве его ждали новые огорчения. Начальство в полку переменилось и Державин был принят без всякого внимания, и велено было его числить при полку просто, как бы явившегося из отпуска или из какой, ничего не значащей посылки» (Соч. V². Зап., 522). Это обидное невнимание к несомненным заслугам Державина с особенной резкостью обнаружилось в том, что за незначительную и невольную ошибку по фронтовой службе он наряжен был не в очередь на палочный караул.

До какой степени неблагоприятно сложились для Державина обстоятельства, видно из того, что даже люди высокопоставленные и бескорыстно ценившие заслуги Державина ничего не могли для него сделать. Проезжая, по дороге в Москву, мимо Свияжска, он имел удовольствие прочесть письмо к свияжскому воеводе Чирикову от известного историка, герольдмейстера, кн. Мих. Мих. Щербатова, который писал Чирикову: «Когда будет проезжать мимо вас некто гвардии офицер Державин, находящийся теперь в вашем краю, то скажите ему от меня, чтоб увиделся со мною в доме моем, когда приедет в Москву» (VI, Зап. 522). Державин очень удивился такому «чудному» приглашению, ибо с кн. Щербатовым он знаком не был и никакой с ним связи и переписки не имел. Очутившись в Москве в том обидном и почти безвыходном положении, о котором мы говорили выше, он вспомнил это приглашение и действительно явился к кн. Щербатову, в надежде, что он ему поможет. Но тут его ждало еще большее огорчение. Оказалось, что кн. Щербатов, получив от Государыни его реляции для сохранения в архиве с прочими документами, желал лично его узнать и даже высказал ему, что «он ему сделает честь своим знакомством»; предлагал даже ему поселиться в его доме. Ho тут же Державин узнал, что главный его враг — гр. Панин, который, как победитель Пугачева и усмиритель бунта, был в это время в великой силе при дворе, и кн. Щербатов прямо сознался Державину, что он ничего не может для него сделать. «Вы несчастливы», сказал ему кн. Щербатов: «гр. П. И. Панин — страшный ваш гонитель. При мне у Императрицы за столом описывал он вас весьма черными красками, называя вас дерзким, коварным и тому подобное» (Соч. VI, Зап. 524). Пораженный этим рассказом кн. Щербатова, Державин, понял, что ему ничего другого не остается, как самому о себе похлопотать. Он обратился к главному своему начальнику, кн. Г. А. Потемкину, с письмом, в котором, изложив все сделанное им во время командировки, просил сравнять его с награжденными уже товарищами. Письмо это он лично вручил кн. Потемкину, силою войдя в его уборную, куда камер-лакей не хотел его пускать. Потемкин, прочитав письмо, сказал, что доложит Императрице.

Между тем, по личным денежным обстоятельствам Державин должен был отправиться в Петербург. Здесь, находясь опять почти без всяких денежных средств, он вздумал снова поискать счастья в игре и на последние 50 руб. выиграл до 40000. Нe получая никакого ответа от Потемкина, он решился на новый смелый шаг. Приехав в Петергоф, подал через статс-секретаря А. А. Безбородко письмо самой Императрице, с изложением своих заслуг и с приложением оправдательных документов. Результат получился совершенно для Державина неожиданный. Признанный неспособным к военной службе, он был выпущен (15 февраля 1777 г.) в статскую, с производством в коллежские советники и с пожалованием 300 душ в Белоруссии.

Наиболее обстоятельный и беспристрастный биограф Державина, Я. К. Грот, подводя итог его деятельности в взволнованном смутою крае, совершенно справедливо говорит: «Просматривая кипы бумаг, составляющих далеко не полную переписку его во время Пугачевщины, мы прежде всего поражены неутомимою его деятельностью: ничто не ускользает от его внимания; он предусматривает нужды и вовремя уведомляет о них кого следует, предлагает и вызывает меры осторожности, сносится беспрерывно с начальниками и другими лицами, идет сам добровольно навстречу опасностям, которых легко мог бы избежать, — словом, делает гораздо более, нежели сколько собственно был обязан делать по своему назначению. Неудивительно, что он таким образом умел поставить себя высоко в глазах всех своих непосредственных начальников, которые часто искали помощи в нем, как будто и равном себе по власти. Но те же свойства наделали ему и врагов между местными властями. Сохраняя полное беспристрастие, нельзя не подтвердить собственного его свидетельства, что он способствовал к ограждению киргизских селений и заволжских колоний от окончательного разорения калмыками и киргизами, возвратил около тысячи пленных, два раза снабдил войска Мансурова и Муфеля провиантом и спас Малыковскую казну от разграбления, а вместе с тем истратил очень мало казенных денег (не более 600 руб.)". (Жизнь Державина, 231). — К этому должно еще прибавить, что, истратив мало казенных денег, он потерял много своих: войска, шедшие к осажденному Пугачевым Оренбургу, жили, в числе 40000 подвод, у него в имении, в Оренбургской губернии, «Яко в съездном месте, недели с две, съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и сено, скот и птиц, и даже обожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и все имущество» (Соч. V², Зап. 527). За все это ему следовало получить с казны, по крайней мере, тысяч 25, но он с великим трудом получил только 7000.

По выходе в статскую службу, Державин, через одного из старых приятелей своих, Окунева, познакомился с генерал-прокурором, кн. Александром Алексеевичем Вяземским и скоро настолько сблизился с его семьей, что проводил у них целые дни, играл с князем в карты по маленькой, читал ему вслух. Вскоре открылась в Сенате вакансия экзекутора в 1-м департаменте, и кн. Вяземский, по просьбе Державина, определил его в эту должность. Это дало ему случай познакомиться с сенаторами и другими важными лицами. Тут же завязались у него знакомства с некоторыми сослуживцами, достигшими впоследствии высших должностей: с А. В. Храповицким, А. С. Хвостовым, О. П. Козодавлевым.

18 апреля 1778 г. 34-летний Державин вступил в брак с 17-летней красавицей Екатериной Яковлевной Бастидон, дочерью любимого камердинера Петра III, Якова Бенедикта Бастидона, родом португальца. Мать Катерины Яковлевны была кормилицей Вел. Кн. Павла Петровича, но была на дурном счету у Императрицы Екатерины II. Таким образом, невеста Державина приходилась молочной сестрой Великому Князю. Перед свадьбой Державин, вместе с будущей тещей своей, представлялся Великому Князю, который принял их очень ласково и обещал невесте приданое, «сколько в его силах будет». — Катерина Яковлевна, которую Державин называл в своих стихотворениях Пленирой, обладала всеми условиями для семейного счастья: имела кроткий и веселый нрав, любила тихую домашнюю жизнь и проводила время в чтении, рисовании и рукоделиях, в которых была большая мастерица.

Первые два, три года службы Державина при кн. Вяземском прошли довольно спокойно. Князь оказывал ему доверие и давал некоторые поручения. В 1780 году он даже был повышен на службе и переведен советником экспедиции доходов в только что учрежденных тогда экспедициях о государственных доходах и расходах. Им же было составлено и положение о круге действия и обязанностях этих экспедиций, которое сохранило свою силу до преобразования экспедиций в департамент государственного казначейства в 1820 году. За составление этого положения, которым он впоследствии очень гордился, он ждал награды, но ничего не получил. Тогда он, по всей вероятности через А. А. Безбородко, обратился с просьбой о награждении к самой Императрице и 18 июля 1782 г. произведен был в статские советники. Это было первым поводом к неудовольствиям его с кн. Вяземским, который не мог помириться с мыслью, что его подчиненный помимо него выпросил себе награду. Другим поводом к неудовольствию кн. Вяземского на Державина было то, что последний писал стихи. Кн. Вяземский всякого чиновника, пускавшегося в литературу, презрительно называл «живописцем» и считал никуда не годным. Неудовольствие это усилилось, когда в доме самого же кн. Вяземского Державин получил от Императрицы пакет с надписью: «Из Оренбурга от Киргиз-Кайсацкой царевны Державину». В пакете была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней 500 червонцев. Это была награда за оду «Фелица». «С того времени», говорит Державин в записках, «закралось в его (кн. Вяземского) сердце ненависть и злоба, так что равнодушно с новопрославившимся стихотворцем говорить не мог: привязываясь во всяком случае к нему, не токмо насмехался, но и почти ругал, проповедуя, что стихотворцы не способны ни к какому делу» (V², 555). При его пылком и самолюбивом характере, такое положение стало для него невыносимым, и он решился расстаться со своим брюзгливым и капризным начальником, тем более, что и по службе начались у него столкновения и с самим кн. Вяземским и с другими сослуживцами.—15 февраля 1784 г. он был уволен вовсе от службы, с производством в действ. стат. советники. Императрица, до которой дошел слух о ссоре поэта с генерал-прокурором, утвердив доклад Сената об увольнении Державина, поручила Безбородке сказать ему, что будет иметь его в виду.

Еще до оставления службы при кн. Вяземском Державин мечтал о губернаторстве, особенно на своей родине, в Казани. Через три месяца, 22 мая 1784 г. он действительно был назначен губернатором только не в Казань, а в Петрозаводск. Этим назначением он обязан был новым своим покровителям: кн. Дашковой, гр. Воронцову и А. А. Безбородко. Кн. Вяземский, услыхав об этом назначении и зная пылкий, резкий и неуступчивый характер Державина, воскликнул, что «разве по его носу полезут черви, нежели Державин просидит долго губернатором» (V², Зап. 560).

Перед отправлением к своей новой должности, Державин побывал с женой на родине, куда давно звала его старушка мать; но они уже не застали ее в живых: она умерла за три дня до их приезда. Похоронив ее рядом с мужем в казенном селе Егорьеве, Державин сделал распоряжение, чтобы в церкви села Егорьева каждую субботу служили заупокойную обедню по его родителям. «Посетив Егорьево в 1862 г.", говорит Я. К. Грот, «я с удивлением узнал, что это завещание не только давно уже не исполняется, но даже и вовсе неизвестно на местах; сам подлинник письма Державина, в котором оно было изложено, пропал бесследно» (Жизнь Державина, 360).

На основании учреждения о губерниях, изданного 7-го ноября 1775 г., все государство разделено было на 40 губерний и 20 наместничеств. Губерниями управляли губернаторы, а наместничествами — наместники или генерал-губернаторы. Но пределы власти того или другого и порядок их взаимных отношений не были точно определены, и это должно было порождать между ними недоразумения и раздоры. Жертвою этого неопределенного порядка вещей и сделался вскоре Державин в своем новом звании Олонецкого губернатора.

Наместником, под начальством, которого пришлось ему служить, назначен был Тим. Ив. Тутолмин, о котором сохранились противоречивые сведения. По словам самого Державина, он, будучи, перед тем, губернатором в Твери, был «от всех за справедливого, за умного и за дельного почитаем» (Соч., V, 845). Но вместе с тем, он любил жить роскошно и расточительно. Назначенный наместником, он очутился вполне в своей сфере. Наместники пользовались почти царскими почестями; при торжественных выездах они сопровождались отрядом легкой конницы, адъютантами и молодыми дворянами. «Наместники», говорит Державин, «которых все почести хотя зависели от мановения Императрицы, чрезвычайно дурачились, представляя ее лицо, сидя великолепно на тронах, когда допускали к себе при открытиях губернией народных депутатов и выбранных судей» (Соч. III, 624). Это и заставило его сказать про них в оде «На счастие»:

«На пышных карточных престолах
Сидят мишурные цари» (Соч. ², 219).

Державин прибыл в Петрозаводск в начале октября 1784 г. и присутствовал при открытии своей губернии, происходившем 9-го декабря того же года.

«С первых дней наместник и губернатор дружны были, всякий день друг друга посещали, а особливо последний первого; хотя он во всех случаях оказывал почти несносную гордость и превозношение, но как это было не в должности, то и подлаживал его правитель губернии, сколько возмог и сколько личное уважение требовало» (V², Зап. 562—563). Но все эти старания Державина жить в ладу со своим непосредственным начальником ни к чему не привели. Тутолмин на первых же порах позволил себе превышение власти, издав «новый канцелярский обряд» о порядке производства дел в подведомственных ему губерниях. Так как этот, сочиненный наместником «обряд» противоречил существовавшим узаконениям и даже указу 1780 г., «в котором воспрещалось наместникам ни на одну черту не прибавлять своих законов и исполнять в точности Императорскою только властию изданные» (V², Зап. 563), то Державин и вынужден был указать ему на это. С этого и начались между ними неудовольствия, перешедшие вскоре в открытую вражду. Оба неполадившие начальника обратились с жалобами друг на друга и в Сенат, и к самой Императрице. Державин свое донесение о поступках Тутолмина послал Императрице через Безбородко. Оканчивалось оно следующими замечательными по своей прямоте и откровенности словами (как и все письмо, впрочем): «Ho я повергаюсь пред освященным В. И. В. престолом и признаюсь, что с тех пор, как я прочел ему В. И. В. узаконения, воспрещающие притязать законодательную власть, а он их не уважил, то я все потерял к нему внутреннее почтение и, сохраня наружность, соблюл ее до сих пор. Теперь прибегаю под Высочайшую В. И. В. десницу и испрашиваю защиты себе, защиты императорским законам и преимуществам, или благоволите с меня снять бремя служения под его начальством, меня отягощающее» (Соч., V, 417). Формального ответа он, конечно, не получил, но передает в своих записках слух, будто «наместник был лично призван пред Императрицу, где ему прочтено было донесение губернаторское, и он должен был на коленях просить милости» (VI, Зап. 567—568). Понятно, что распря между главными начальниками не могла не отразиться на их подчиненных, которые разделились на две враждебные друг другу партии: наместническую и губернаторскую, и противники немало причиняли Державину обид и неприятностей. Наконец, 15-го декабря 1785 г. состоялся Высочайший указ Сенату о переводе Державина губернатором в Тамбов.

Пробыв в Петрозаводске всего с небольшим год, он, конечно, не успел оставить каких-либо прочных следов своей деятельности. Одно только можно сказать, что, несмотря на кратковременность своего пребывания в новой должности, он все-таки совершенно ясно сумел в своих действиях и распоряжениях выразить свой прямой, благородный характер и свою поразительную, мало у кого встречающуюся жажду правды и одной только правды. Желая и другим внушить идею правды и нравственного долга, он заявлял в своих официальных предложениях наместническому правлению: «дабы и мне, яко управляющему губерниею, заслужить от всех чинов твердое надеяние, что донесения их хотя были бы они прямо показаниям моим противоречащие и изобличающие, против высочайших законов и истины, мои какие-либо поступки, то могут не токмо гг. прокуроры и стряпчие, по их обязанностям, но и всякий проситель прийти ко мне во всякое время и сказать бесстрашно мои ошибки; что ежели справедливо, то не токмо с снисхождением и благодарностию принято будет, но, елико можно, исправлено, а чего уже исправить нельзя, то с уничижительным благоговением не устыжусь я принести мое извинение поставленной надо мною вышней власти, и впредь исправлюсь» (Соч., V²², 50). И слова эти не оставались только словами. Когда, вследствие происшедшего между Державиным и советником правления Соколовым столкновения, городские сплетники распространили по городу слух, будто Державин бил Соколова (оказавшийся, конечно, ложным, ибо сам Соколов заявил, что он ничего подобного не говорил), то Державин, воспользовавшись этими сплетнями, приказал через правление объявить как самому Соколову, так и всем чинам и обывателям Петрозаводска, «что ежели в самом деле учинил я не токмо с таковым чиновным человеком, каков г. Соколов, но и с последним гражданином или поселянином каковой неприличной моему характеру и вверенной мне власти поступок, как-то: побои, брань, или какого бы то ни было роду незаконное притеснение, домогательство, укоризну и насмешку, то, невзирая на то, что ежели бы прошли установленные по законам на подачу жалоб сроки, взносили бы на меня свои письменные прошения с ясными доказательствами, куда следует по законам» (Соч., VII, 52). Примеры эти показывают, насколько прав был Державин, когда писал В. В. Капнисту из Петрозаводска, 29 апрель 1785 г.: «у меня в делах моих никакого секрета нет. Я все публично: и ссорюсь, и мирюсь» (Соч., V, 408). О деятельности своей по управлению Олонецкой губернией, сам Державин, в записках своих говорит:

«В Олонецкой губернии сделаны Державиным некоторые распоряжения и составлены сочинения, заслуживающие некоторое внимание:

1-е Секретное распоряжение для земской полиции о недопущении раскольников сожигать самих себя, как прежде часто то они из бесноверства чинили.

2-е. Устав о раздаче Лапландцам хлеба заимообразно из заведенного для них магазейна, суммою в 60000 руб., которые деньги и хлеб, по непорядочной раздаче, почти были все пропадшими.

3-е. Установление пограничной таможенной стражи между Россиею и Шведскою Лапландиею, при котором случае по приказанию губернатора и описание самой Лапландии сочинено Экзекутором Эминым.

4. Установление больницы на 40 чел. под ведомством приказа общественного призрения, при открытии и освящении которой говорена была речь соборным священником Иоанном, сочиненная губернатором за неимением ученых духовных. Сия речь принята с похвалою и напечатана в публичных Ведомостях. Наконец, пресечен род крестьянского возмущения, происшедшего по поводу приказов Экономии директора Ушакова» (V², Зап. 576—577).

Кроме того, из переписки Державина с Новиковым видно, что, отправляясь в Петрозаводск, он выписал от Новикова целую библиотеку, до 300 названий, самого разнородного содержания: сочинения духовные, исторические, путешествия, сказки, стихотворения (Соч., V, 548—549, 645—649). «Очевидно», говорит биограф его, Я. К. Грот, «что губернатор, отправляясь представителем власти в провинцию и притом в край, довольно еще мало развитый в отношении гражданственности, хотел быть там и представителем просвещения, хотел иметь в руках своих средства для распространения образованности в местном обществе» (Жизнь Державина, 475—476). К этому должно прибавить еще одну заслугу, хотя сам Державин и называет ее «дурачеством». При возникшем между ним и Тутолминым раздоре, последний, ревизуя губернское правление, «делал разные вопросы и привязывался к учрежденному порядку, т. е. к заведенным записным книгам и прочему, даже к мебелям». Но Державин ответил, «что для мебели суммы он от него, наместника, не получал, а ежели которые и есть мебели, то его, Державина, собственные; ибо он из особливого усердия к службе, думая заслужить похвалу, подурачился и, купив на нарочитую сумму мебелей в Петербурге, то есть столов, стульев и шкафов, отправил еще осенью водою в Петрозаводск, чем и наполнены были не токмо губернское правление, но и прочие губернские и нижние места» (VI, Зап. 564—565). Что деятельность Державина в Петрозаводске не осталась без результатов, доказывается тем, что ревизовавшие Олонецкую губернию, вскоре по удалении из нее Державина, сенаторы гр. А. Р. Воронцов и А. В. Нарышкин выразили полное удовольствие за скорое и исправное течение дел в присутственных местах этой губернии (Соч., V, 358). Это дало повод одному из бывших подчиненных Державина, в письме к нему, задаться вопросом: «Теперь не ясно ли обличилась ложь Тимофея Ивановича (Тутолмина), что губерния вся в таком неустройстве, что гибнет?» (Там же). С другой стороны и население долго помнило своего горячего, но правдолюбивого и бескорыстного начальника. Один из тамошних его подчиненных писал ему: «все честные люди в Петрозаводске и целой Олонецкой губернии поселяне, лишась в особе вашей милостивого начальника, их благодетельствовавшего, чувствуют урон свой в полной силе» (Соч., V, 852).

Указ о назначении Державина Тамбовским губернатором застал его уже в Петербурге, куда он уехал в отпуск, с тем, чтобы уже более не возвращаться в Петрозаводск. Представившись наместнику Тамбовскому, Ив. Вас. Гудовичу, находившемуся в это время тоже в Петербурге, Державин 4 февраль 1786 г. выехал с женою и братом ее к месту нового своего служения, в Тамбов, куда и прибыл ровно через месяц, 4 марта. Губернаторство в Тамбове причинило Державину еще больше неприятностей, чем служба в Петрозаводске. Сначала, как и там, он поладил было с новым своим начальником, Гудовичем. Познакомившись в Петербурге, оба они произвели друг на друга наилучшее впечатление. По вступлении в должность, Державин писал в Петрозаводск, одному из своих прежних сослуживцев: «Имеем здесь тысящу выгод перед Петрозаводском: дом изрядный, общество хорошее и подчиненных всякого рода довольно; была бы охота, есть с кем работать, а паче всего, — не знаю, что вперед будет, — господствует у нас единодушие. Хотя не спознакомился я еще хорошенько с Иваном Васильевичем (Гудовичем), видя его в Петербурге весьма коротко; но бумаги его для меня нравятся, потому что везде ссылается на законы и их одних берет за основание: то чего же мне по моему нраву лучше?". То же читаем и в письмах супруги его, Катерины Яковлевны: «Мы совершенно довольны Тамбовом: жить весело, дешево; начальник очень хорош, кажется без затей, не криводушничает, дал волю Ганюшке хозяйничать; теперь совершенный губернатор, а не пономарь» (Соч., V, 851). И действительно, Державину открылось обширное поле деятельности: его губерния была одна из самых отсталых. Предшественник его оставил ее в большом неустройстве. Местное дворянство невежественно и «так грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться, как должно благородному человеку, не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах» (V², Зап. 579). Сам Тамбов по наружному виду представлял печальное зрелище. Дома были построены кое-как, без планов, и разрушались; запущенные казенные строения походили на развалины; на немощеных улицах и люди и скот утопали в грязи. Поэтому, одною из первых забот Державина, по приезде в Тамбов и вступлении в должность, были хлопоты о внешнем благоустройстве города, и он завел обширную переписку о постройке дома для народного училища, сиротского дома, богадельни, больницы, дома для умалишенных, рабочего, смирительного и дома общественных собраний (клуба); также о перестройке генерал-губернаторского дома, присутственных мест, городской церкви. Планы предполагающихся построек посылались в Петербург на просмотр архитектора-итальянца Тромбара. Для развития общественной жизни Державин устроил у себя, два раза в неделю, вечерние собрания: по воскресеньям танцы, по четвергам концерты. «Но не токмо одни увеселения, но и сами классы для молодого юношества были учреждены поденно в доме губернатора, таким образом, чтоб преподавание учения дешевле стоило и способнее и заманчивее для молодых людей; например, для танцевального класса было назначено два дня в неделю после обеда, в которые съезжались молодые люди, желающие танцевать учиться. Они платили танцмейстеру и его дочери, которые нарочно для того были выписаны из столицы и жили в доме губернатора, по полтине только с человека за два часа, вместо того, что танцмейстер не брал менее двух рублей, когда бы он ездил к каждому в дом. Такое же было установление и для классов грамматики, арифметики и геометрии, для которых приглашены были за умеренные цены учителя из народных училищ, у которых считалось за непристойное брать уроки девицам в публичной школе. Дети и учителя были обласканы, довольствованы всякий раз чаем и всем нужным, что их чрезвычайно и утешало и ободряло соревнованием друг против друга. Тут рисовали и шили, которые повзрослее девицы, для себя театральное и нарядное платье по разным модам и костюмам, также учились представлять разные роли. Сие все было дело губернаторши, которая была как в обращении, так и во всем в том великая искусница и сама их обучала. Сие делало всякий день модство в доме губернатора и так привязало к губернаторше все общество, а особливо детей, что они почитали за чрезвычайное себе наказание, ежели когда кого из них не возьмут родители к губернатору» (V², Зап., 579—580). Сверх того, Державин перевел к себе на службу в Тамбов одного из сослуживцев своих по Петрозаводску, Аверьянова, бывшего придворного певчего, который знал и музыку. Аверьянов ввел в Тамбове итальянское церковное пение и, по желанию губернатора, устроил по воскресеньям и певческий класс для охотников: «то тотчас и загремела по городу вокальная музыка» (VI, Зап., 585).

В первые же месяцы пребывания Державина в Тамбове положено было и начало устройству там театра. У коротко знакомого Державину семейства Ниловых, в их Тамбовской деревне, был устроен домашний театр, на котором игрались французские комедии и оперы, Сумароковские трагедии и Фон-Визинские комедии. При содействии Ниловых Державин устроил и у себя домашний театр, на котором играли любители из местного дворянства. В начале 1787 г. Державин испросил у наместника разрешение построить в Тамбове особый городской театр.

Столь же энергично принялся Державин и за административное устройство порученной ему губернии. Уже через три недели по приезде в Тамбов он изложил в письме к Гудовичу все замеченные им беспорядки: запутанное, медленное и несообразное с законами делопроизводство, отсутствие сведений о пределах губернии и о числе душ в ней и т. п. Но особенно поразило его человеколюбивое сердце «гибельное состояние» несчастных колодников. «Не только в кроткое и человеколюбивое нынешнее, но и в самое жестокое правление», писал Державин, «кажется могла ли бы когда приготовляться казнь равная их содержанию, за их преступление, выведенная из законов наших? Более 150 челов., а бывает, как сказывают, нередко и до 200, повержены и заперты без различия вин, пола и состояния в смердящие и опустившиеся в землю, без света, без печей, избы, или, лучше сказать, скверные хлевы. Нары, подмощенные от потолка не более — расстоянием, помещают сие число узников, следовательно согревает их одна только теснота, а освещает между собою одно осязание. Из сей норы едва видны их полумертвые лица и высунутые головы, произносящие жалобный стон, сопровождаемый звуком оков и цепей» (Соч. V, 453). Пораженный таким ужасным зрелищем, Державин немедленно, не дожидаясь разрешения наместника, принял меры к улучшению помещения заключенных, разместив их по полам и по степени их виновности. Вместе с тем, он позаботился и об ускорении самого делопроизводства о колодниках.

Засим, Державиным приняты были решительные меры к устранению неисправности в сборе податей и в поставке рекрут, а также к устранению медлительности и проволочек в ведении дел. Для характеристики тогдашнего делопроизводства и тогдашних чиновников прекрасным материалом служит переписка Державина. Приведем из нее один, но очень красноречивый пример. Некто Кострицкий, проживавший в Москве, имел дело с тамбовскими однодворцами. Оно тянулось уже много лет без всякого результата и было неожиданно и быстро окончено при Державине в пользу Кострицкого, без всякой с его стороны просьбы. Это заставило последнего написать Державину благодарственное письмо, в котором он, между прочим, говорит: «Сие тем паче мне чувствительно, что в самое кратчайшее вступление вашего в Тамбов время столь запутанное и много лет без всякого попечения брошенное дело решить изволили, не зная еще и меня и не имея о том к особе вашей от меня докуки» (Соч., V, 518). Державин ответил на это письмо с замечательною скромностью: «Такая здесь вкоренена была во исполнении слабость, что указам почти ни у кого уважения не было, что надобно было несколько раз писать об одном деле, дабы добиться какого успеха. Словом, непохвально отзываться о ком-либо с осуждением, но необходимость иногда извлекает правду. Во осторожность свою, чтоб не подвергнуться иногда за проволочку без вины ответу, лишь приказал я тронуть за дела прошлых лет и, освидетельствовав их, привесть в порядок, то и увидел тысячу подобных вашему, или, лучше сказать, беззакония превзыдоша главу мою. Следовательно, всепокорнейшая моя просьба была б не несправедлива, чтоб некоторое время до водружения здесь порядка, грехи и беззакония наши седмерицею прощаемы были, как то и по рекрутским наборам, какую справедливость спрашивать, когда все основы-валось на как-нибудь? В будущее время, смею уверить господ просителей, что не будут они иметь причины утруждать об обидах своих вышнее правительство» (Соч., V, 527—528). Указанная Державиным привычка вести дела как-нибудь была, очевидно, причиной, что в присутственных местах не было даже собрания указов и других узаконений: они давно были затеряны. В только что приведенном письме Державина к Кострицкому мы встречаем такие строки: «в здешней губернии великий недостаток в законах: безызвестно, были ли они когда здесь в употреблении». Поэтому, он стал хлопотать о присылке ему печатных экземпляров или хотя писанных копий указов из Москвы. Но оказалось, что их и в Москве нельзя было достать, так как их в продаже уже не было и они более не печатались. Вместе с тем, ощущался в Тамбове недостаток и в канцелярских служителях, в копиистах и исправных секретарях, особенно «не пьяницах», и Державину пришлось и об этом просить своих московских приятелей и родственников (Соч., V, 509).

Для начавшихся в Тамбове построек (о чем мы говорили уже выше; необходим был строительный материал, и Державин много хлопотал о приискании в окрестностях Тамбова мест для ломки камня и о доставлении городу кирпича, леса и дров. В то же время он заботился о топографическом описании губернии, что, по учреждению о губерниях, входило в круг его обязанностей. С этою целью он разослал ко всем земским исправникам программу этого описания, с вопросами, по которым требовались сведения. На основании собранного материала и было составлено описание губернии, что Державин в записках своих поставил себе в заслугу (Соч., V, Зап., 598). Для улучшения торговли он хлопотал об устройстве шлюзов на p. Цне и об открытии по ней судоходства, о чем составил особую записку с планами и послал ее в Петербург. Но дело это кончилось ничем.

На долю Державина выпала также честь быть одним из деятельных участников в заботах Императрицы Екатерины II о распространении просвещения в России. По плану, выработанному Комиссией об учреждении училищ, предположено было приступить к открытию городских училищ в 25-ти губерниях, к числу которых причислена была и Тамбовская, в которой открытие училища должно было совершиться, по воле Императрицы, 22 сентября 1768 г., в день коронации. До означенного времени в Тамбове существовало только два училища: духовная семинария и гарнизонная школа. Но это были училища специальные; общеобразовательных же школ не было. Местные жители, даже дворяне, вовсе этим вопросом не интересовались и от всякого участия в заведении училища отказывались. Зажиточные из них поручали воспитание своих детей иностранцам, а дети чиновников и мелких дворян учились грамоте в присутственных местах, куда поступали с отроческих лет на службу и, получая ничтожное жалованье, целые годы учились читать и писать у разных копиистов, подканцеляристов и канцеляристов. Мы видели, что это отсутствие училищ в городе и побудило Державина устроить учебные занятия в своем доме.

Получив распоряжение об открытии городского училища, Державин со свойственной ему энергией принялся за это дело. До дня, назначенного для открытия училища, оставалось всего с небольшим три недели, и в этот короткий срок надо было успеть сделать все распоряжения: приискать и приготовить для училища удобный дом, собрать необходимые денежные средства и найти учеников. Благодаря распорядительности Державина все было готово вовремя. После молебствия, однодворец Захарьин произнес речь, сочиненную Державиным. Так как настоящий автор этой речи был неизвестен, то генерал-губернатор Гудович обратил серьезное внимание на предполагаемого сочинителя ее, Захарьина, отправил его речь в Петербург для представления Императрице и просил Державина сообщить сведения о таком самородном таланте, с целью позаботиться о поправлении его состояния. Но оказалось, что невольный сочинитель с радости запил, и Державин насилу отыскал его. Сообщая о нем Гудовичу, Державин с лукавой иронией заметил: «Может быть, удача или прославляющийся ныне чудесами своими магнетизм были причиною красноречия, которое, как я слышу, в Петербурге почитается за Демосфеново». (Соч., V, 638—639). Действительно, в Петербурге и Москве речь эта произвела чрезвычайно сильное впечатление: говорили, что другой подобной речи еще не бывало на русском языке; что едва она явилась, как заставила забыть магнетизм, до нее занимавший весь Петербург; она переходила из рук в руки, и в ней открывали такие мысли, каких и покойный Ломоносов нигде не выражал (Соч., V, 612, 613, 614). Императрица, прочитав эту речь, была тронута до слез и первая догадалась, кто был ее настоящий автор. «Речь прекрасная, каковую я еще не читывала», сказала она: «я уверена в достоинствах и благородных чувствованиях г. Державина» (Соч., V, 628).

Вслед за открытием Тамбовского училища, приняты были Державиным меры для учреждения малых училищ в других городах губернии. Прежде всего он обратился к архиерею с просьбой прислать из семинарии несколько студентов для подготовки их к учительскому званию, «ибо, прибавлял он, здесь другого состояния людей способных к тому отыскать невозможно» (Грот: Жизнь Державина, 467). Вскоре открыты были народные школы в уездных городах: Козлове, Лебедяни, Елатьме, Шацке и Моршанске; об открытии училищ в других городах сведений не имеется. Местное общество относилось к открываемым училищам безучастно: ни на торжествах открытия их, ни на экзаменах почти никто из городских жителей не бывал. Державин, как попечитель (по уставу), сам экзаменовал учеников (как это было, напрель, в Козлове) и настоятельно требовал от местных жителей посильных пожертвований. Но все это было напрасно: купцы и мещане ограничивались скудными и невольными пожертвованиями, но детей в школы не отдавали. По удалении же Державина большинство малых народных училищ в городах Тамбовской губернии было и совсем закрыто.

Ko всем этим мероприятиям и распоряжениям Державина должно еще присоединить заведение в Тамбове типографии, непосредственною целью которой было желание его сократить переписку. По этому поводу он обратился к известной «типографической компании», во главе которой стоял знаменитый ревнитель просвещения Н. И. Новиков, и при содействии приобрел все необходимое для типографии, которая и открыла свою деятельность в начале 1788 г. (Соч., V, 548—549, 645, 649—651). В ней печатались сенатские указы, предписания наместнического правления, разные публикации, сведения о ценах хлеба, и т. п. Известия эти печатались еженедельно и рассылались городничим для оглашения по уездам, а засим прибивались к стенам по церквам, базарам и ярмаркам к сведению всего народа. «Таким образом», говорит Державин в записках, «в весьма краткое время извещалась вся губерния самым делом, а не на письме только, о разрешении и запрещении имения, о подрядах и откупах, о беглых рекрутах и о прочем, о чем неточные публикации производят в делах не токмо замешательство и затруднение, но и самые злоупотребления» (Соч., V², Зап. 599) Очевидно, печатавшиеся Державиным публикации были первообразом будущих губернских ведомостей, возникших гораздо позже, уже в царствование Императора Николая I. С какими трудностями и предубеждениями приходилось Державину в этом случае встречаться, — видно из того, что наместник Гудович, получив официальное уведомление об открытии в Тамбове типографии и не найдя в этом ничего «законопротивного», заметил, однако, что «объявление бывших грабежах ничего приятного публике не приносит», и потому считал подобные известия «излишними и ненужными» и выражал желание, «чтобы впредь таковые статьи вносимы в печать не были». (Соч., V, 864). Кроме официальных бумаг, в тамбовской типографии вскоре начали печататься и литературные труды как самого Державина, так и некоторых местных литературных деятелей, напрель, — переводы Елиз. Ниловой и княгини Варв. Голицыной.

Эта широкая и плодотворная деятельность Державина в Тамбове сначала встретила полное одобрение. Ревизовавшие в 1787 г. губернию сенаторы гр. A. P. Воронцов и А. В. Нарышкин нашли повсюду «желаемый порядок и поспешное дел отправление», а о самом Державине дали такой отзыв: «попечение ж и прилежание правителя губернии, д. ст. сов. Державина в отправлении его должности приносит ему истинную честь». (Соч., V, 680). Получив такой отзыв, Императрица выразила наместнику Гудовичу удовольствие за порядок и успешное производство дел в Тамбовской губернии. Гудович, со своей стороны, представляя Державина к ордену, свидетельствовал, что он, застав губернию расстроенною, «всю ее привел в порядок» (Соч., V, 679).

Но вскоре все это переменилось, и у Державина вышли с наместником такие столкновения по службе, что дело кончилось для него гораздо хуже, чем в Петрозаводске. Одним из главных виновников этих неприятностей был купец Бородин, местный капиталист, откупщик и кулак, причинивший своим плутовством и мошенническими проделками много убытку казне. Потворщиком его был вице-губернатор Ушаков, находившийся в дружбе с секретарем Гудовича, Лабою, державшим в руках своего начальника. Державин своевременно предупреждал наместника о своих подозрениях насчет Бородина, писал, что считает последнего «более за хитрого и совершенного плута, нежели за добросовестного и порядочного купца, с которым по правилам чести дело иметь можно», одним словом, «за такого человека, который скрытным образом, для каких-либо непозволенных видов, имеет в руках своих на все монополию и, употребляя большие свои капиталы под именами своих родственников и товарищей как в казенные подряды и откупа, так и в партикулярные торги и промыслы, вредит другим, а может быть и казне, единственно же к своей прибыли и своих сообщников» (Соч., V, 664). Этому-то плуту Тамбовская казенная палата, которою управлял вице-губернатор Ушаков, отдала винный откуп на условиях, при которых казна должна была понести убыток около полумиллиона рублей. Державин предостерегал и Ушакова, и наместника, в письме к которому прямо высказал, что откуп отдал банкроту, даже совершенно ясно высказывал решимость свою не терпеть злоупотреблений и готовность вступить из-за этого в борьбу. «Словом, я не отступлю от порядка и законов», писал он Гудовичу: «здесь ли кончиться должно будет, согласно вашему предложению, сие дело, или пойдет к высшему рассмотрению Сената» (Соч., V, 687).

Но все усилия Державина ни к чему не привели, и ему не только не удалось остановить незаконную отдачу откупа Бородину с компанией, но даже когда Бородин оказался действительно банкротом и наместническое правление, в обеспечение казенных взысканий, наложило арест на его имение, сенат, по проискам Бородина, наложил на наместническое правление (т. е. на самого Державина) штраф в 17000 р. в пользу Бородина.

Причиною такого неблагоприятного для Державина оборота дела было, отчасти, отсутствие поддержки со стороны наместника Гудовича. В Тамбове, как и в Петрозаводске, образовалось две партии: губернаторская и вице-губернаторская, и Гудович, желая остаться в стороне от этой партийной борьбы, держал себя, по выражению Державина, «политически», т. е. выслушивал обе стороны, но не поддерживал явно ни одной из них, а старался их примирить. Подобная «политика» со стороны ближайшего и непосредственного начальника, конечно, не могла в данном случае увенчаться успехом, ибо если Державин, по горячности, смелости и решительности характера и бывал иногда не прав юридически, т. е. формально, то был несомненно прав нравственно, всеми силами соблюдая интересы казны и преследуя всякое плутовство, кляузничество и крючкотворство. «Все казенные интересные (т. е. связанные с выгодою) дела, вам через меня известные», писал он Гудовичу, «не иначе, как со всею строгостью закона произведены быть имеют. Я воздал Божие Богови и Кесарево Кесареви, да не услышу оного страшного гласа: «Вверзите неключимого раба во тьму кромешную, ту будет плач и скрежет зубов», к сохранению которых священных истин я во всю мою жизнь расположен» (Соч., V, 689). При таком благородном и строгом образе мыслей и при своем пылком, настойчивом и нетерпеливом характере, Державин, конечно, должен был часто ставить себя в рискованное и даже безвыходное положение и давать против себя оружие своим врагам. Так было и в данном случае. Ревностно, смело, ни перед чем не останавливаясь, защищая интересы казны, он вооружил против себя не только многих из своих сослуживцев и подчиненных, но и самого наместника, который обвинял его в злости, неумеренном властолюбии, склонности заводить по пустым поводам следствия, и потому, «избавляя себя от непрестанных хлопот, а его от неизбежного взыскания», просил перевести беспокойного и непокорного губернатора в другое место (Соч., VII, 723). Положение Державина сделалось до того невыносимым, что ему приходила даже в голову мысль уехать навсегда из России. «Ежели бы не царствовала Екатерина Вторая», писал он самой Императрице о своих тамбовских неприятностях, «прозорливостию своею в свете несравненная, которая меня спасает и животворит и на которую я одну всю мою надежду возлагаю, то, как Богу, Вашему Императорскому Величеству исповедую, должен бы я был давно оставить мое отечество!» (Соч., V, 870).

Тамбовскиe препирательства кончились для Державина очень печально. По Высочайше утвержденному (18 декабря 1788 г.) приговору Сената, он отрешен был от должности и предан суду 6 департамента Сената, в Москве, с обязательством подпиской до окончания дела не выезжать из Москвы. Виновниками такого строгого решения были генерал-прокурор кн. Вяземский и родственник Гудовича, Завадовский. Дело это могло бы окончиться для Державина очень плачевно, если бы не вмешался в него такой всесильный человек, бороться с которым ни один из тогдашних царедворцев и вельмож не мог, именно кн. Г. А. Потемкин. Одним из главных и существенных промахов Державина было превышение власти, дозволенное им в деле поставки провианта для армии, находившейся под главным командованием Потемкина и действовавшей против турок. Так как Державин действовал в данном случае хотя и противозаконно, но, очевидно, в интересах армии, то, когда стряслась над ним беда, он обратился к Потемкину с просьбой о защите. Всемогущее влияние этого «баловня счастия» действительно повернуло дело в пользу Державина, и оно окончилось полным его оправданием. Рассмотрев взаимные жалобы Державина и Гудовича, Сенат постановил, что он «ни Державина, ни советников правления виновными и тяжкому осуждению подлежащими не находит», что «из всех приносимых генерал-губернатором на Державина жалоб и из ответов сего последнего, не меньше как и из обстоятельств самого дела, ничего другого не усматривается, кроме личного их одного против другого неудовольствия, чрез что Державин лишился своего места, а тем самым неудовольствия между тем и другим кончились; что кроме личных неудовольствий генерал-губернатора, из всего вышеизъясненного никакого впрочем злоупотребления и как казенному интересу упущения, так и частным людям со стороны Державина притеснения не последовало и ни от кого никаких жалоб не вышло». Относительно же неудовольствия генерал-губернатора против Державина и жалобы, будто последний дозволил себе оскорбительные против генерал-губернатора действия, Сенат, признав эту жалобу справедливой, нашел, что Державин уже «лишился чрез то своего места, следовательно, соразмерно неосторожному его поступку, тем уже наказан, а генерал-губернатор сим самым удовлетворен; то и не почитает Сенат ничего более в штраф ему, Державину, прибавить» (Я. Грот: Жизнь Державина, 566—574).

С окончанием этого дела в Сенате, Державин получил возможность выехать в Петербург, куда и прибыл во второй половине июня 1789 г. Здесь он был принят очень ласково Императрицей в Царском Селе, допущен к руке и приглашен к Высочайшему столу. «Когда и сенат уже его оправдал, то могу ли я чем обвинить автора Фелицы?» приказала Государыня передать Державину через своего статс-секретаря Храповицкого (Соч. V, 761). «Почему я в Царском Селе и был представлен», писал Державин к другу и родственнику своему В. В. Капнисту: «сказано мне отличное благоволение: когда пожаловала руку, то окружающим сказала: «Это мой собственный автор, которого притесняли». Державин так был польщен этим, что даже цитированное письмо подписал: «Ея Величества собственный автор» (Соч., V, 762). Ободренный этим, Державин решился написать к Императрице письмо, в котором просил, чтоб, на основании указа 1726 г., ему выдано было и впредь производилось до определения его к должности остановленное жалованье и, вместе с тем, испрашивал аудиенции для личного объяснения по только что окончившемуся делу. Вследствие этого письма он был вторично принят Государынею в Царском Селе, и в это время произошел известный разговор его с Императрицей, записанный самим Державиным в его записках. Говоря о постигавших Державина по службе неудачах, Государыня спросила: «Не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?» — «Я не знаю, Государыня», сказал смело Державин, «имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что знать я умею повиноваться законам, когда, будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялися в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было». — «Но для чего», подхватила Императрица, «не поладили вы с Тутолминым?» — «Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам; а как я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то я не мог никого признать над собою императором, кроме Вашего Величества». — «Для чего же не ужился с Вяземским?» — Державин не хотел рассказывать всего относительно несохранения и беспорядков в управлении казенном, дабы не показаться доносителем, но отвечал кратко: «Государыня! Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться ко всякой безделице; то я ничего другого не сделал, как просил об увольнении из службы и по милости Вашей отставлен». — «Что ж за причина несогласия с Гудовичем?» — «Интерес Вашего Величества, о чем я беру объяснить Вашему Величеству, и ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу». — «Нет», она сказала, «после» (Соч., V², Зап., 609). Но Державин все-таки вручил ей краткую записку о Тамбовских делах. Приняв записку, Императрица допустила его к руке и обещала удовлетворить его жалованьем и дать место. В ожидании этого Державин остался в Петербурге, но ему пришлось прождать довольно долго — около двух с половиной лет, «и хотя по воскресеньям приезжал он ко двору», говорит о себе Державин в записках, «но как не было у него никакого предстателя, который бы напомянул Императрице об обещанном месте, то и стал он как бы забвенным (V², Зап., 610). Чтобы напомнить о себе, он стал искать сближения с тогдашним любимцем, П. А. Зубовым, а для этого ему не оставалось другого средства, «как прибегнуть к своему таланту». Написав оду «Изображение Фелицы», он через бывшего сослуживца своего Н. Ф. Эмина представил ее Зубову ко дню коронации (22 сентябрь). Прочитав оду, Государыня «приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу» (Соч., V², Зап., 611). В начале 1791 года Державин написал оду «На взятие Измаила», которая так понравилась Императрице, что она прислала ему осыпанную бриллиантами табакерку в 2000 p., и он «был принимаем при дворе еще милостивее» (Соч., V², Зап., 614). В это же время произошло знакомство Державина с Потемкиным. Последний, приехав в Петербург 28 февраль 1791 г., стал к нашему автору «необыкновенно ласкаться и чрез Василья Стапановича Попова (своего секретаря) приказывал, что хочет с ним покороче познакомиться. Вследствие чего Державин стал въезж к кн. Потемкину» (Соч., V², Зап., 614). Державин объяснил эти заискивания тем, что Потемкин ждал от него похвальных себе стихов (V², зап. 616). Вскоре, 28 апрель 1791 г., Потемкин дал в Таврическом дворце свой знаменитый праздник, для которого Державиным написаны были хоры и который, по желанию Потемкина, описан был Державиным в особой брошюре. «Без сомнения», говорит Державин в записках, «князь ожидал себе в том описании великих похвал, или, лучше сказать, обыкновенной от стихотворцев сильным людям лести» (Соч., V², Зап., 619). Но ожидания «великолепного князя Тавриды» не осуществились: в описаниях Державина нет особенных похвал Потемкину, и он поставлен наравне с соперниками его: Румянцевым и Орловым. В беседе с приближенными князя Державин сознавался, что в его описании «мало на лицо князя похвал», но старался объяснить причину этого тем, «что как от князя он никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих его качеств не знает, то и опасался быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не даст истинного вероятия; а потому и рассуждал отнесть все похвалы Императрице и всему русскому народу, яко при его общественном торжестве, так как и в оде на взятие Измаила; но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходные качества, то он обещал превознести его, сколько его дарования достанет» (Соч., V², Зап., 619). «Однако, таковое извинение мало в пользу автора послужило», замечает Державин, и отношения к нему Потемкина остались до конца холодными.

Между тем, от времени до времени, на Державина, все еще не получавшего определенного места, возлагались разные, довольно важные, поручения. Так, однажды, Зубов поручил ему изложить свои соображения о том, как бы без отягощения народа увеличить государственные доходы. В другой раз, по просьбе нашего поверенного в делах во Флоренции, графа Мочениго, Державину Высочайше повелено было рассмотреть претензию графа Мочениго на придворного банкира Сутерланда. По этому делу Державин лично докладывал Императрице, и хотя ясно было, что иск графа Мочениго правильный, но, благодаря сильным защитникам Сутерланда, доклады Державина остались без всякого результата.

Наконец, 13 декабря 1791 г., последовал указ Сенату; «Всемилостивейше повелеваем д. с. с. Гавриилу Державину быть при Нас у принятия прошений». При этом, по случаю болезни генерал-прокурора кн. Вяземского, Державину было приказано на все сенатские мемории делать свои замечания и обо всем, что он найдет в них несогласного с законами, докладывать Императрице. Сделано это было столько же из доверия к Державину, сколько и из желания Императрицы дать надежного помощника своему любимцу Зубову, заменившему Безбородко, по случаю отъезда последнего в Яссы для переговоров с Портою. Сначала дела нового статс-секретаря пошли успешно. Императрица «часто допущала Державина к себе с докладом» и разговаривала даже с ним о политических происшествиях, так что Державин начал было записывать эти разговоры в журнал. «Но поелику, дела у него были все роду неприятного, т. е. прошения на неправосудие, награды за заслуги и милости по бедности» (Соч., V², Зап., 631), то доклады его становились все реже и реже, так что иногда он не бывал у нее по целым неделям. Помимо неприятного характера дел, которые были ему поручены, такому быстрому охлаждению, конечно, много способствовал и личный характер Державина. По верному замечанию его биографа, Я. К. Грота, он «не обладал тою ловкостью и уклончивою гибкостью, которые необходимы для успеха в придворной сфере, и вовсе не умел не только скрывать своих мыслей, но и выражать их с приличной осторожностью» (Жизнь Держ., 619). Наглядным примером этой придворной неловкости Державина и его неуменья подлаживаться служит рассказанный им в записках случай. При докладе дела об обанкротившемся придворном банкире Сутерланде, Державин читал, между прочим, Императрице список, кем из вельмож и придворных сколько казенных денег из кассы у Сутерланда забрано. В числе должников банкира оказался и Вел. Кн. Павел Петрович. Услыхав это, Императрица «зачала жаловаться, что он мотает, строит такие беспрестанно строения, в которых нужды нет: «не знаю, что с ним делать», и такие продолжая с неудовольствием речи, ждала как бы на них согласия». Очевидно, Императрица воспользовалась случаем испытать образ мыслей Державина. Она знала, что он женат на дочери кормилицы ее сына, про которую говорила: «Она самая негодница и доходила до кнута, но тако оставлена за то только, что была кормилицей великого князя» (Дневн. Храпов. 392). Поэтому, она опасалась, не находится ли Державин под ее влиянием, через жену свою, т. е. не принадлежит ли он к партии «малого двора». Догадался ли он об этом или нет, только он не сумел лукаво вывернуться из поставленной ему ловушки и, «не умея играть роли хитрого царедворца, потупя глаза, не говорил ни слова. Она, видя то, спросила: «Что ты молчишь?» Тогда он ей тихо проговорил, что Наследника с Императрицею судить не может, и закрыл бумагу. С этим словом она вспыхнула, закраснелась и закричала: «Поди вон!» Он вышел в крайнем смущении, не зная что делать» (Соч., VI, Зап., 652).

Но, рядом с подобными вспышками гнева, в обращении Императрицы проявлялись и те ее качества, за которые чтили ее современники и будет вечно чтить и история. «Часто случалось», рассказывает Державин в записках своих про Императрицу, что она «рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и тому подобное ласковое и милостивое, так что он забудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: «Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против моей делаете из меня, что хотите». Она засмеялась и сказала: «Неужели это правда?» (Соч., VI, Зап., 660).

2-го сентября 1793 г., при праздновании Ясского мира, Державин был назначен сенатором и награжден орденом св. Владимира 2-й степ. Во время самого торжества он, стоя близ трона Императрицы, «провозглашал публично награждения отличившимся в сию войну чиновникам» (Соч., V², Зап. 664). Новым своим назначением он не вполне был доволен, ибо «пред тем незадолго имел он всю надежду получить нечто отличительное», сообщает он в своих записках (V², 665). По поводу неизлечимой болезни генерал-прокурора кн. Вяземского, и Императрица, и Зубов тонко намекали ему чтобы он просился на это место. Но, несмотря на то, что, по его словам, это место «ему более других принадлежало, потому что он, делая замечания на мемории сенатские и давая советы обер-прокурорам, правил, так сказать, сенатом около двух годов» (VI, 666), он ничем не обнаружил желания своего проситься на должность генерал-прокурора, и она поручена была племяннику Потемкина, графу Самойлову, которому, однако, приказано было по важным делам советоваться с Державиным и поступать по его наставлениям.

Сенаторскую должность свою Державин исполнял с обычным своим рвением. В записках своих он рассказывает, что во все время служения своего в звании сенатора он, невзирая ни на какие лица и обстоятельства, строго стоял за соблюдение правды и законов и вел постоянную борьбу то с самими сенаторами и даже генерал-прокурорами, когда они действовали вопреки своим обязанностям, то с обер-прокурорами и обер-секретарями. Неутомимое усердие его к исполнению долга простиралось до того, что он ездил в сенат даже по воскресеньям и праздникам, и там «наедине прочитывал кипы бумаг, делал на них замечания, сочинял записки или и самые голоса» (VI, Зап., 678). Наученный горьким опытом, он уже не ждал себе похвал за такое рвение. Наоборот, «по обыкновенной моей участи ожидаю неприятностей», писал он по одному делу кн. П. А. Зубову: «Перво всего скажут: какой вздорной и неспокойной человек! вон опять новую завел историю» (Соч., V², 41). Очевидно, он уже стал привыкать к тому, что «тонкие и хладнокровные люди старались обратить в предосуждение ему правоту его и горячую любовь к истине» (Я. Грот: Жизнь Держ., 655). 1-го января 1794 г. на Державина возложена была еще новая должность — президента коммерц-коллегии. По поводу этого назначения Державин в записках своих высказывает правдоподобное предположение, что Императрица «поверя ему сей наживной пост, думала наградить его за труды и службу, по должности статс-секретаря понесенные; но Державину сего и в голову не входило, ибо он, напротив того, предполагал сию новую доверенность наилучшим образом заслужить возможною верностью, бескорыстием и честностью» (V², 679—680). После нескольких столкновений с людьми, непосредственно заинтересованными в делах коммерц-коллегии, дело кончилось тем, что Державину объявлено было «что Ея Величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности коммерц-коллегии президента, а считался бы оным так, ни во что не мешаясь» (V², Зап. 681). Жалуясь по поводу происшедших столкновений гр. П. А. Зубову, Державин с законною и понятною гордостью писал ему: «Репутация моя известна, и я надежно всякому в глаза скажу, что я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни казенный. Не зальют мне глотки ни вином, не закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности к моей Монархине, и никто меня не в состоянии удалить от польз Государя и своротить с пути законов: то что за причина, что и здешняя таможня духу моего терпеть не захотела? Я еще до нее и волосом не тронулся» (Соч., XI, 11). Эти слова совершенно ясно показывают, из-за чего происходили у Державина беспрестанные столкновения по службе и на почве каких интересов создавались у него враги. Ho не мог же он оставаться спокойным и равнодушным в этой беспрестанной борьбе своей с врагами. Полное свое разочарование в возможности прожить одной правдой он высказал в том же письме к Зубову: «Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнию, временем, здоровьем, имуществом службе и личной приверженности обожаемой мною Государыне, животворился ее славою я полагал всю мою на нее надежду, а теперь так со мною поступают; то пусть меня уволят в уединение оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо, ежели Екатерина Великая, обнадежив меня, чтоб я ничего не боялся, и не токмо не доказав меня в вине моей, но и не объясня ее, благоволила снять с меня покровительствующую свою руку. Имея столько врагов за ее пользы, куда я гожуся, какую я отправлять в состоянии должность? Я, кажется, со всех сторон слышу: погоним его, Бог его оставил; исследую тысячу раз себя и не нахожу чтоб я сделал? На все случаи, которые я могу придумать, чем бы ее неблаговоление заслужил, как выше я донес вашему сиятельству не оставлю поднесть мои объяснения. Тогда буду настоятельно просить или уволить меня, или возвратить мне Ея Величества благоволение и законную доверенность; или, когда достоин явлюсь, судить» (Соч., VI, 11—12).

Это безнадежное сознание своего бессилия в борьбе с царившим повсюду беззаконием побудило, наконец, его действительно подать в июне 1794 г. просьбу Государыне об увольнении его от службы, но на эту просьбу он никакого ответа не получил. В записках своих он рассказывает, что, прочитав его письмо об отставке, Императрица «чрезвычайно разгневалась, так что вышла из себя, и ей было сделалось очень дурно. Поскакали в Петербург за каплями, за лучшими докторами, хотя и были тут дежурные» (VI, 681).

Между тем его самого постигло семейное горе. 15 июля 1794 г. скончалась его супруга, Екатерина Яковлевна. Как ни был он поражен этой потерей, но чтобы при семейных хлопотах и служебных неприятностях «от скуки не уклониться в какой разврат» (Соч. VI, Зап. 683), он через полгода, 31 январь 1795 г. вступил во второй брак с девицей Дарьей Алексеевной Дьяковой. «Он избрал ее», говорит он о себе в записках, «так же, как и первую, не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился» (VI, 683). Брак этот, по словам самого Державина, основан был не на пылкой страсти, ибо жениху было уже за 50 лет, а невесте под 30, но на благоразумии, взаимном уважении и дружбе. Вторая супруга оказалась такою отличною хозяйкой, что удвоила почти недвижимое имущество Державина, у которого, в конце концов, оказалось около 2000 душ в разных губерниях и два каменных дома в Петербурге. В течение 1795 г. Державин снова подал Государыне прошение если не об отставке, то хотя бы в годовой отпуск. Государыня обещала исполнить эту просьбу, но, вместо этого, Державин был назначен членом особой комиссии по поводу открытого в заемном банке похищения. По нелицеприятию и беспристрастию, с какими составлен был Державиным доклад по этому делу, очень неблагоприятный для главного директора банка, П. В. Завадовского, Императрица назвала Державина «следователем жестокосердным» (Зап. Грибовского, 99).

По смерти Императрицы Екатерины II (6 ноября 1796 г.) новый Император Павел ², вскоре по воцарении своем, велел позвать к себе Державина, «принял его чрезвычайно милостиво и, наговорив множество похвал, сказал, что он знает его со стороны честного, умного, безынтересного и дельного человека, то и хочет его сделать правителем Своего Верховного Совета, дозволив ему вход к себе во всякое время, и если что теперь имеет, то чтобы сказал ему, ничего не опасаясь. Державин, поблагодаря его, отозвался, «что он рад ему служить со всею ревностию, ежели Его Величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий. По сих словах взглянул он на него пламенным взором; однако, весьма милостиво раскланялся» (Соч., V², Зап., 702).

Назначение в совет послужило поводом к новой неприятности для Державина, причиною которой была обмолвка Государя: изъявляя Державину свое доверие и милостивое благорасположение, Государь сказал, что назначает его правителем Совета, т. е., как понял буквально Державин, главным лицом в Совете, подобно тому, как был генерал-прокурор в Сенате. Между тем, такой должности вовсе не существовало, и Государь, очевидно, разумел должность правителя канцелярии Совета. Чтобы разъяснить это недоразумение, Державин решился переговорить с самим Императором, но разговор этот кончился для него очень печально: Государь нашел ответ его «непристойным» и в гневе закричал ему: «Поди назад в сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу» (VI, Зап., 705). Через несколько дней, 22 ноября 1796 г., в Высочайшем указе сказано было: «тайный советник Гаврила Державин, определенный правителем канцелярии совета нашего, за непристойный ответ, им пред нами учиненный, отсылается к прежнему его месту». Вместе с тем, дано было повеление, чтобы его не впускать во время собраний в кавалергардскую залу. Чтобы поправить дело, он обратился было за содействием к кн. Н. В. Репнину, пользовавшемуся большим уважением Императора. Но Репнин принял его холодно и, вероятно, лучше Державина зная характер нового Императора, сказал ему: «Не мое дело мирить вас с Государем». Тогда Державин решился «без всякой посторонней помощи возвратить к себе благоволение монарха посредством своего таланта» (Соч. VI, Зап., 706—707) и написал оду на восшествие Императора Павла ² на престол («Ода на новый 1797 год»), которая была в рукописи представлена Императору и произвела желанное действие: Государь потребовал к себе автора, принял его милостиво и снова дозволил ему вход за кавалергардов. Названная ода часто служила противникам Державина обвинительным против него актом, и действительно — побуждений, руководивших в данном случае автором, одобрить его оправданий перед кн. Потемкиным, о которых мы говорили выше. Но не будем и слишком строги к нему за это. При всех своих несомненных высоких качествах, он все-таки был человек и не лишен был, конечно, общих всем людям слабостей. Не будем забывать того, что он сам сказал в стихотворении «Признание»:

«Не умел я притворяться, на святого походить,
Важным саном надуваться,
И философа брать вид.
Падал я, вставал в мой век:
Брось, мудрец, на гроб мой камень,
Если ты не человек».(Соч., II, 646—647).

Все многочисленные служебные неприятности, неудачи и столкновения доводили Державина, как мы видели, почти до отчаяния, до готовности не только бросить службу, но даже покинуть отечество. Но зато его самоотверженная, смелая и настойчивая борьба за правду и справедливость создала ему такую прочную и лестную репутацию в обществе, что честные люди беспрестанно избирали его в совестные или третейские судьи и поручали ему опеки; особенно часто такая почетная роль выпадала ему в царствование Императора Павла, так что за весь краткий период этого царствования посредничеством Державина решено было до ста дел. В числе лиц, удостаивавших его своим доверием, встречаются имена высокопоставленных особ: графини Мусиной-Пушкиной-Брюс, И. И. Шувалова, гр. Григория Ивановича Чернышева, гр. М. Ф. Апраксина, гр. Ф. Григ. Орлова, Соллогуба, сыновей Л. А. Нарышкина и друт. Державин по справедливости гордился таким общественным доверием. «Вот что более всего меня утешает», говорил он незадолго до смерти: «я окончил миром с лишком двадцать важных запутанных тяжб: мое посредничество прекратило не одну многолетнюю вражду между родственниками» (В. И. Панаев: «Воспоминания». Братчина, СПб. 1859, 125).

С таким же нравом мог бы он поставить себе в заслугу и бескорыстную деятельность свою по поручавшимся ему опекам. «В царствование Павла на него возложено было восемь опек и попечительств, так что ему в конце концов пришлось завести в своем доме особую контору, где бы нужные для тех опек служители жительствовать могли». (Я. Грот, Жизнь Держ. 725). До какой степени заботливо относился Державин к интересам лиц, находившихся под его опекой, лучше всего видно из тех благодарственных писем, с какими обращались к нему опекаемые им лица, по прекращении опеки, когда они лично убеждались, в каком цветущем и благоустроенном состоянии передавал им Державин их имущество.

Так, гр. Григ. Ив. Чернышев, доведший своим мотовством отцовское имение до совершенного расстройства и очутившийся в неоплатных долгах, вынудил Императора Павла отдать его имение под опеку Державина. По снятии опеки в 1806 году, граф Чернышев счел своим нравственным долгом написать Державину горячее благодарственное письмо, в котором, называя его своим благодетелем, между прочим, писал: «Признательность мою к шестилетним подвигам вашим за существенные пользы мои и на освобождение меня с семейством моим от предлежавших мне горестных последствий, преодоленных вашим высокопревосходительством с толиким беспокойством и пожертвованием времени, я за священнейший долг себе вменил изъявить вам не токмо чрез сие, но и чрез публичные ведомости как в Российской Империи, так и в прочих государствах, где только имя ваше по достоинствам вашим известно. Я не скрою в них ни единого из тех благотворений ваших мне, которыми вы успокоили жизнь мою и сохранили для потомства имение, доставшееся мне в наследство, уплатив более миллиона долгов и возвратив чрез выкуп родительский дом мой на немаловажную сумму. Пусть всякий благомыслящий увидит, что вы из единого побуждения к соделанию добра ближнему предавались толиким заботам и попечениям для составления счастия многим фамилиям, и определит в сердце своем достойное вам воздаяние. Мне остается, в подкрепление чувств искренней моей вам благодарности, запечатлеть в душе моей на всю жизнь мою ваше имя и оставить оное детям моим в предбудущие времена незабвенным памятником» (Соч., V², 177—178). Интересные подробности об этой опеке рассказаны Державиным в его записках. Из этого рассказа мы узнаем и те смелые и решительные приемы, при помощи которых Державин достигал таких поразительных результатов. Между прочим, на графе Чернышеве числилось до 200000 рублей казенного долга, который Державин признал несправедливым, о чем и решился довести до сведения Императора, предлагая или вовсе не взыскивать этого долга, или взыскивать без процентов. «Таковая смелая просьба в Павловы времена, чтоб окорачивать казенный долг, была не шутка. Все думали, что его пошлют в Сибирь», но все обошлось благополучно (Соч. V², Зап. 710). Из одного этого примера видно, с каким самоотвержением защищал Державин интересы своих клиентов.

Такою же горячею и искреннею благодарностью преисполнено и писмо к Державину графини Мусиной-Пушкиной-Брюс, когда, по прекращении опеки в 1804 г., она снова сама вступила в управление своим имением. «По возвращении моем в Россию и по рассмотрении в подробности дел моих, в попечительстве особы вашего высокопревосходительства состоящих, я с живейшими чувствиями удовольствия нашла, что ни самая малость относительно моих интересов упущена не была, доходы против прежнего ощутительно умножены, а в дополнение к тому, при всей расстроенности моего имения, в попечительство ваше поступившего, я с восхищением увидела, что заплачено до 165000 p. моих долгов, и, наконец, имение приведено в столь лестное положение, что я за таковые ваши ко мне благодеяния совершенно теряюсь в способах изъявить вашему высокопревосходительству ту благодарность, которою я преисполнена» (Соч., V², 159).

Награжденный в июле 1800 г. за успешную командировку в Белоруссию чином действ. тайн. сов. и почетным командорским крестом св. Иоанна Иерусалимского, Державин, в августе того же года, вновь был назначен президентом коммерц-коллегии. Должность эта при Императоре Павле была второстепенною: выше президента коммерц-коллегии стоял министр коммерции, каковым в данное время был кн. Г. П. Гагарин. Таким образом, на новом своем месте Державин чувствовал себя лицом зависимым, лишенным всякой инициативы. По несдержанности и пылкости своего характера, он не удержался, чтобы не высказать этого генерал-прокурору Обольянинову. «Где же полная ко мне доверенность?» говорил он: «я не что иное, как рогожная чучела, которую будут набивать бумагами; а голова, руки и ноги, действующие коммерциею — князь Гагарин» (VI, Зап. 726). Может быть, этим неосторожным словам надо приписать некоторое неудовольствие Императора на Державина, выразившееся в том, что Государь сказал Обольянинову про Державина: «Он горяч, да и я; так мы, пожалуй, опять поссоримся; пусть доклады его ко мне идут через тебя» (Я. Грот, Жизнь Держ. 729). Через три месяца по назначении президентом коммерц-коллегии, Державин, 22 ноября 1800 г., назначен был государственным казначеем, на место уволенного в отставку А. И. Васильева. Вместе с тем, в том же месяце и почти в тех же числах, он был назначен членом Советов — Смольного и Екатерининского институтов (20 ноября), членом Императорского Совета (23 ноября), переведен из межевого департамента сената в первый (25 ноября) и, наконец, 27 ноября ему пожаловано 6000 p. столовых ежегодно.

При воцарении Императора Александра I-го государственным казначеем снова назначен был Васильев, а Державину велено было только присутствовать в сенате. Но Державин, состоявший членом предыдущего Совета, не был включен в число членов Государственного Совета, сделавшись, в данном случае, жертвою борьбы партий, как он сам говорит в своих записках. Вообще, в первое время по воцарении Императора Александра I, положение Державина поколебалось: очевидно, противники его, которых у него было немало, не дремали. Это видно из попытки набросить тень на его действия по опекаемым им имениям. 21 мая 1801 г. состоялся Высочайший указ об опекунах и попечителях, в котором, между прочим, было сказано, что опеки и попечительства выходят из пределов своей обязанности, присваивают себе власть судебных мест и, самовольно решая силу обязательств, удовлетворяют их или отвергают по частным своим побуждениям. Вследствие этого, опекунам и попечителям повелевалось немедленно дать правительству отчет о всех своих распоряжениях по вверенным им имениям. Очевидно, в связи с этим общим указом состоялись какие-то распоряжения, лично касавшиеся Державина. Это побудило его прибегнуть к всегдашнему своему средству: к прямому личному объяснению с Государем. В бумагах его сохранилась краткая записка, лично читанная им Государю в ноябре 1801 года. «Из многих указов касательно опек, мною управляемых», говорит в этой записке Державин, «вижу я гнев монарший и даже в одном лично на меня устремленный. Не находя в совести моей упреков, покушаюсь думать, не очернен ли я какими хитрыми клеветами моих недоброжелателей: ибо что делает мне общую доверенность, то не может, кажется, быть неприятно монарху. Всеподданнейше прошу, благоволите приказать кому, в присутствии только моем, спросить тех, чьими я имениями управляю, не корыстуюсь ли я их добром или их доходами, также их кредиторов, не делаю ли много им каких притеснений, кроме миролюбивых соглашений на добровольные уступки и рассрочки по правилам кураторским и кроме отсылки к суду для решения сомнительных претензий? Наконец, хотя занимался я сими делами без всяких своих польз, а единственно из христианского подвига делать добро ближнему, и хотя без моего посредства и пособия могут погибнуть фамилии, вверившие мне свои участи, ибо их кредит зависит от моего кредита; но когда угодно Вашему Величеству, я тотчас от них публично откажусь: ибо я, сколько их ни просил, но они дел своих от меня не принимают, да и самые благодарные кредиторы, я думаю, на сие не согласятся» (Я. Грот: Жизнь Держ. 780—781). В последнем Державин, очевидно, ошибался, ибо кто же мог набрасывать тень на его действия по опекам, как не те кредиторы, которым он мешал обирать и прижимать неосторожных или запутавшихся должников, как это видно, напрель, из дела по опеке графа Гр. Ив. Чернышева? (V², Зап. 709—712). Но ухищрения их потерпели неудачу. Вследствие только что приведенного откровенного объяснения Державина с Государем, бывшие в заведовании его опеки остались в его руках.

Не заняв, в первое время нового царствования, никаких новых видных должностей и даже лишившись некоторых из тех, которые он занимал в предшествовавшее царствование, Державин продолжал принимать деятельное участие в решении разных правительственных вопросов, как-то: в предоставлении всех каспийских рыбных ловель в общее пользование, в составлении проекта правил о содержании Крымских соляных озер; ему же принадлежит составление печатных указов по должности губернаторов, по выборам дворянства, по разноречащим предписаниям сената и т. п.

Кроме этих, так сказать, мелких занятий, возложенных на Державина, новый царь давал ему и более трудные и важные поручения. 23 ноября 1801 года Государь, призвав его к себе, поручил ему произвести на месте следствие о противозаконных поступках и злоупотреблениях калужского губернатора Лопухина, находившегося в родстве со светлейшим князем Лопухиным и вообще имевшего большие и сильные связи при дворе. Доверие Императора к Державину простиралось так далеко, что когда от губернатора Лопухина поступила к Государю жалоба на Державина, то Государь препроводил ее к последнему с такими многознаменательными в собственноручном рескрипте словами: «здесь также прилагаю просьбу губернатора на вас, чего бы мне и не должно было делать, но зная вашу честность, и что у вас личностей нет, я уверен, что оное не послужит ни к какой перемене в вашем поведении с Лопухиным» (Соч. V², 133).

Другим важным поручением Державину было поручение составить проект преобразования сената. До сих пор сенат находился в чрезвычайно приниженном состоянии и вполне зависел от произвола генерал-прокурора. Когда, вскоре по воцарении Императора Александра I, генерал-прокурор Беклешов позволил себе скрыть пред Государем особое мнение Державина по одному делу, оскорбленный Державин, испросив аудиенцию, лично принес на это жалобу Императору, причем смело сказал: «Ежели генерал-прокурор будет так самовластно поступать, то нечего сенаторам делать, и я всеподданнейше прошу меня от службы уволить» (Соч. V², Зап. 761). Получив поручение составить записку о преобразовании сената, Державин написал ее, как сам говорит в записках (V², 762) «в духе Екатерины, т. е. сообразно ее учреждению об управлении губерний». Между прочим, он предлагал, «чтобы приговоры общего собрания сената печатались во всеобщее сведение, с одной стороны для того, чтобы приобресть ими в государстве более доверенности, а с другой, чтобы они были средством для приучения молодых людей к познаниям законов и применению их; между тем как теперь гниют таковые приговоры в архивах, не принося никакой пользы обществу. Бояться пересудов, если дела решены справедливо, было бы малодушием или гордостью; надобно только сенату быть сенатом. Мечта ужаса от просвещения народного тотчас исчезнет» (Соч. V²I, 346). Благодарность свою за составленный Державиным проект, который был принят в соображение при преобразовании сената, Государь выразил пожалованием ему при коронации ордена св. Александра Невского.

8 сентября 1802 года обнародован был указ об учреждении министерств, и Державин назначен был министром юстиции. В этом назначении биограф Державина, Я. К. Грот, справедливо видит самостоятельное проявление воли Государя, так как и молодые сотрудники нового Императора, и многие из старых «сослуживцев» Державина, особенно гр. Завадовский, Трощинский и гр. А. Р. Воронцов, были его противниками. Когда в конце 1801 года открылась вакансия директора банка и Государь, в числе кандидатов, назвал Державина, то молодые члены неофициального комитета отклонили этот выбор, под предлогом, что Державин, при всем своем уме, принадлежит к разряду людей, путающих дела.

Со своей стороны, и Державин не питал ни расположения, ни доверия к новым советникам Государя, про которых в записках своих говорит, что с самого начала нового правления «избранными в совет членами доведено стало государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в сенате; осуждая правление Императора Павла, зачали без разбора, так сказать, все коверкать, что им ни сделано» (Соч. VI, Зап. 758). По поводу учреждения министерств он выражается столь же резко. Рассказав в своих записках о первом заседании комитета министров в присутствии Государя и происходивших при этом спорах по вопросу об инструкциях для министров, на необходимости которых он настаивал, в противность мнениям остальных министров, он далее говорит: «Таким образом и пошло кое-как течение дел относительно правления государства через министерский комитет; но как сенат отменен не был и по-видимому оставался не токмо в прежней форме, но и силе, то и пошла путаница день ото дня более. Например, закон Петра Великого и Екатерины II говорит, что сенат не имеет власти сам собою распоряжаться государственными суммами сверх 10000 руб.; но тут, без всякого уважения какого-либо государственного места или совета и остережения прокуроров, подавали сами от себя министры доклады Государю о миллионах, который и конфирмовал и уже исправить не можно было, а потому и зачали министры тащить казну всякий по своему желанию... Равным образом зачали заключать министры контракты, сверх власти им данной, на превосходные суммы, без уважения сената»; вследствие чего «стали сами по себе приходить законы в неуважение день ото дня более... и спала с господ министров всякая обузданность, а потому и забота. Стали делать, что кому хотелось» (VI, Зап. 779—780). В этих желчных жалобах Державина нельзя не видеть голоса состарившегося, хотя и опытного дельца, не хотевшего понять, что указываемые им беспорядки проистекали не столько от неправильной постановки дела, сколько от естественной и неизбежной неопределенности и путаницы в производстве дел при переходе от старого порядка к новому. На министерском посту Державин, по обыкновению своему, обнаружил изумительную деятельность. Из сохранившегося расписания его ежедневных занятий видно, что он ежедневно, с 5 до 7 часов утра занимался домашними и опекунскими делами. За сим, два раза в неделю, с 7 до 10 часов утра занимался с обер-прокурорами, а в 10 часов уезжал в сенат; два раза в неделю, с 9 до 10 часов утра имел доклад у Императора; два раза в неделю с 8 до 12 час. утра принимал на дому просителей. По вечерам, с 6 час., два раза в неделю заседал в комитете министров, а в остальные дни занимался с секретарями прочтением почты и заготовленных бумаг. Время от 10 до 11 часов вечера посвящено было беседе с приятелями, «и в сей последний час запирать ворота и никого уже не принимать, разве по экстренной какой нужде или по присылке от Императора, для чего в какое бы то ни было время камердинер должен меня разбудить» (Я. Грот: Жизнь Держ. 804—805). Между прочим, он первый ввел в своем министерстве консультации министра с обер-прокурорами в важных и затруднительных случаях, — мероприятие, о котором И. В. Лопухин отозвался, что оно делает ему честь.

Между тем, он успел возбудить вражду против себя со стороны своих новых сотоварищей — министров, требуя от них, по званию генерал-прокурора, правильной отчетности. Другим поводом к враждебным отношениям между Державиным и его сослуживцами послужило дело о сроках военной службы дворянства. Военный министр Вязмитинов донес Государю, что унтер-офицеры из дворян, и особенно из поляков, никак не хотят служить, всячески отбывая от службы; едва успеют вступить в оную, то уже просятся в отставку. Положено было, чтобы, на основании грамоты о вольности дворянства и жалованной грамоты 1785 г., дворян, недослуживших до обер-офицерского чина, прежде 12 лет службы их, в отставку не увольнять. Высочайший указ об этом (5 декабря 1802 г.) прошел в общем собрании сената без всякого замечания и отослан был в военную коллегию для исполнения. Прошло после этого дней девять, как вдруг один из сенаторов, гр. Северин Потоцкий нашел, что этим постановлением унижено русское дворянство, и поэтому вздумал воспользоваться недавно дарованным сенату правом входить к Государю с представлением в случаях, когда какой-либо указ окажется сопряженным «с великими неудобствами в исполнении». Сенат принял сторону гр. Потоцкого и решил воспользоваться дарованным ему правом, чтобы ходатайствовать об отмене только что вышедшего распоряжения. Поднятый гр. Потоцким вопрос сильно взволновал общество не только в Петербурге, но и в Москве, где, по словам Державина, «знатное и, можно сказать, глупое дворянство приняло (мнение гр. Потоцкого) с восхищением, так что в многолюдных собраниях клали его на голову и пили здоровье гр. Потоцкого, почитая его покровителем Российского дворянства и защитником от угнетения» (VI, Зап. 790). Из-за этого мнения гр. Потоцкого у Державина произошло очень крупное столкновение с сенатом. Прежде всего его оскорбила сама записка графа Потоцкого, потому что, по его мнению, она написана была «не токмо дерзко против сената, который непристойными выражениями разруган, но против Государя неприлично, который как бы в каком народном правлении ср?внен со всеми гражданами, и тому подобная нелепица, несоответствующая законам» (Соч. VI, Зап. 786—787). Когда сенат принял сторону гр. Потоцкого и постановил, «чтоб против именного указа, принятого уже сенатом, в опровержение его, подать Государю доклад, чтоб дворянство служило или не служило, отдать ему на волю», то это так взволновало Державина, что он даже захворал нервным расстройством, «от чрезвычайной чувствительности, что сенат не токмо позволял унижать себя пришельцу и врагу отечества, но еще, защищая его, идет против Государя и тем самым кладет начальное основание несчастию государства, допуская засевать семя мятежей или революций, подобно французской» (VI, Зап. 788). На самого же гр. Потоцкого он смотрел, как на орудие поляков, задумавших «расстроить нашу военную силу, дабы, изнежив дворянство, сделать его неспособным к военной службе, следовательно к защите отечества; ибо без офицеров и генералов-дворян военная наша сила исчезнет, а мы, рано или поздно, таковым ухищрением будем добычею врагов наших» (VI, Зап. 788). Одним словом, на все это дело Державин смотрел как на дело «коим, так сказать, боролось монархическое правление с аристократическим. Первое защищал генерал-прокурор (т. е. сам Державин), удерживая единодержавную власть при Государе, а второе сенат, присваивая некоторую часть власти себе» (VI, зап. 793). Понятно, что при таких взглядах, совершенно противоречивших духу нового царствования, дни служебной деятельности Державина были уже сочтены. Хотя в деле гр. Потоцкого и сената Государь принял сторону Державина, но «с тех пор не примечал Державин в Государе прежнего к себе уважения, однако же не видал и недоверчивости» (VI, Зап. 796).

Что Державин не совсем ошибался, заподозрев в действиях гр. Потоцкого польскую интригу, доказывается новым спорным вопросом, возникшим вследствие предложения министра внутренних дел Кочубея «дозволить иезуитам вводить католическую веру и даже преклонять в оную через миссионеров магометанские и идолопоклоннические народы, обитающие в Астраханской, Оренбургской и Сибирских губерниях. Державин возразил на это, «что довольно терпимости вер, какова оная существует теперь в империи, а делать католическую господствующею неприлично достоинству империи, что может потрясти дух народа и произвести со временем мятежи и возмущения, каковы были во Франции и в немецкой земле; но лучше бы приложить старание о посылке миссионеров к иноверным, идолопоклонническим и магометанским народам, дабы их привесть в религию греческого исповедания, как делал царь Иван Васильевич, и приучить их к хлебопашеству и прочим обычаям и нравам коренных русских подданных, что бы умножило силу и твердость империи» (VI, Зап. 782). Кончилось тем, что предложение Кочубея не было принято.

Мы говорили уже, что Державину часто приходилось бывать третейским судьею, и он справедливо ставил себе в заслугу свою деятельность беспристрастного примирителя. Понятно, что он приобрел в подобных делах большую опытность, которой и пожелал воспользоваться на пользу общую. В мае 1801 года он представил Государю правила третейского совестного суда, над которыми трудился много лет, советуясь с приятелями и опытными юристами. Правила эти так понравились Государю, что, выслушав их, он «вскочил с восторгом со стула и сказал: «Гаврил Романович! Я очень доволен, это весьма важное дело»; даже побожился, что он те правила введет в употребление» (VI, Зап. 796), но проект Державина все-таки не был утвержден. При некоторых недостатках, проект этот замечателен тем, что в нем вводилось начало гласности в суде.

Консерватизм Державина, ясный уже из его борьбы с либеральным направлением нового царствования, особенно резко выразился в вопросе об освобождении крестьян, возникшем по поводу закона о вольных хлебопашцах (20 февраль 1803 г.). При обсуждении этого вопроса в Государственном совете Державин высказал, «что хотя, по древним законам права владельцев на рабство крестьян нет, но политические виды, укрепив крестьян земле, тем самым ввели рабство в обычай. Обычай сей, утвержденный временем, соделался столько священным, что прикоснуться к нему без вредных последствий великая потребна осторожность» (Я. Грот: Жизнь Держ. 823). В записках же своих он прямо говорит, что от освобождения крестьян «в нынешнем состоянии народного просвещения не выйдет из того никакого блага государственного, а напротив того вред, что чернь обратит свободу в своевольство и наделает много бед» (Соч. VI, Зап. 816). В своей ревности он так далеко простер противодействие свое воле Императора и постановлениям сената в этом вопросе, что Государь вынужден был позвать его к себе и заметить ему: «Как вы, Гаврила Романович, против моих указов идете в сенате и критикуете их; вместо того ваша должность подкреплять их и наблюдать о непременном исполнении».(V², Зап. 816). Таким образом, Державин сам попал в положение оппонента верховной власти, в котором так горячо упрекал гр. Потоцкого и сенат в вопросе о сроках службы дворян. В оправдание его необходимо, однако, сказать, что его свободолюбивая душа не могла защищать сам принцип рабства, и он вступил в борьбу только потому, что считал вопрос об освобождении крестьян несвоевременным и предлагавшиеся для того способы не достигающими цели. Немаловажную роль в этой борьбе играл также пылкий его характер, не разбиравший средств для победы над противниками. Но когда пыл борьбы прошел и он мог хладнокровно обсудить те меры, против которых так страстно боролся, он не мог отказать им в своем сочувствии. Не прошло и года после издания указа о вольных хлебопашцах, как Державин, уже находившийся в отставке, написал завещание, в котором выражал желание, чтобы все его крепостные люди и крестьяне, на основании указа 1803 г., обращены были в свободные хлебопашцы. Правда, что в другой, позднейшей редакции его духовного завещания этой статьи нет, но это нисколько не изменяет смысла его решения.

Не менее замечательна деятельность Державина по еврейскому вопросу, возникшему по поводу командировки Державина в Белоруссию еще при Императоре Павле I (в 1800 г.). Целью командировки было, с одной стороны, принять меры против открывшегося там голода, а с другой «исследовать поведение евреев, не изнуряют ли они поселян в пропитании их обманами, и искать средств, чтоб они, без отягощения последних, сами трудом своим пропитывать себя могли» (VI, Зап. 722). Во исполнение этого последнего поручения Державин составил замечательную записку, озаглавленную: «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и о прочем» (Соч. VII. 229). В этой записке еврейский вопрос впервые поставлен во всем угрожающем его объеме, раскрыто вредное влияние евреев на местное население, и предложены меры для ослаблений и предотвращения этого. О евреях Державин дает вполне неблагоприятный отзыв и даже так рассуждает о них: «ежели всевысочайший промысл, для исполнения каких своих намерений, сей по нравам своим опасный народ оставляет на поверхности земной и его не истребляет; то должны его терпеть и правительства, под скипетр коих он прибегнул, споспешествуя установлению судеб, обязаны простирать и о жидах свое попечение таким образом, чтоб они и себе и обществу, между которым водворились, были полезны». (VII, 246). Изучив вопрос о евреях по разным сочинениям и личным наблюдениям, он пришел к следующему выводу: «По таковым древним и новым о жидах примечаниям и разным о них мнениям, нахожу я школы их ни что иное, как гнезда суеверств и ненависти к христианам; кагалы опасный status in statu, которых благоустроенное политическое тело терпеть не долженствует; денежные сборы более к угнетению их народа, нежели к пользе служат, и по собственному их хвастовству, вино у корчмарей для простого народа, а деньги у кагальных для прочих, суть такие мечи, против которых редко кто устоит. Хазаки — коварный вымысел для содержания в единых их руках всех откупов и аренд, есть род самой вернейшей монополии. Херимы — непроницаемый, святотатственный покров самых ужасных злодеяний, ко вреду общему и частному совершаемых. Коледы — искусный грабеж, под видом приязни и дружеского посещения. Аренды, корчмы, факторства, торговля и все прочие вышеописанные их установления и деяния ни что иное суть, как тонкие вымыслы, под видом прибылей и услуг ближним истощать их имущество. Словом, ежели вообще их нравы и поступки одобрить не можно, то нельзя правильного сделать заключения, чтоб евреи, в нынешнем их положении, были добрые люди, а потому и добрыми подданными почтены быть не могут, ибо известно, что единственно благонравный образ мыслей производит гражданские добродетели. A притом, как большая часть из них не имеют даже своих домов и могут переходить, при всяком случае, с места на место и в другие государства, нося все свои имущества с собою, то и не можно признать их собственно принадлежащими Российскому государству. Многочисленность же их в Белоруссии, кроме вышеописанных вредных их качеств, по единой только уже несоразмерности с хлебопашцами, совершенно для страны сей тягостна. Между многими вышеописанными в первой части причинами, она есть единственно из главнейших, которая производит в сем краю недостаток в хлебе и в прочих съестных припасах. В рассуждении чeгo, чтоб исполнить волю Государя Императора и отвратить на будущие времена скудость в Белоруссии хлеба, с одной стороны обузданием жидовских промыслов, а с другой некоторым освобождением от них сего края, ведет само собою необходимые последствия: что должно от их связи освободить Белоруссию и притом без нанесения кому-либо вреда в интересах; уменьшить их число и облегчить тем продовольствие коренных ее обитателей, а оставшимся из них дать лучшие и безобиднейшие для других способы к их содержанию, как равно и переселившимся в другие места; узнать верное число их и поместить в классы, пристойные благоустроенному государству; привесть их под единственное управление самодержавной власти, а для того ослабить их фанатизм и нечувствительным образом приближать к прямому просвещению, не отступая, однако, ни в чем от правил терпимости различных вер; вообще, истребив в них ненависть к иноверным народам, уничтожить коварные вымыслы к похищению чужого добра; пресечь праздность и тунеядство; словом, устроить их политически и нравственно, подобно просвещенным народам» (Соч., VII, 260—261). Записка Державина передана была, по повелению Императора Павла ², на обсуждение сената, а по учреждении министерств при Александре I учрежден был для рассмотрения еврейского вопроса особый комитет, с участием еврейских депутатов от всех губернских кагалов. Когда весть о взглядах Державина на еврейский вопрос по предлагаемым им мерам разнеслась между евреями, немедленно по всем кагалам приняты были самые решительные меры противодействия, собраны для подкупа громадные суммы, самому Державину обещано было евреями от 100 до 200 тысяч за согласие не противиться благоприятному для евреев мнению остальных членов комитета, о чем Державин довел до сведения Государя; по всем кагалам на Державина наложен был херем, или проклятие, и постановлено было всячески стараться о смещении ненавистного евреям генерал-прокурора, а если это невозможно, то хоть извести его, на что дано было сроку до трех лет. — Вследствие возникшего в комитете разногласия, вопрос этот остался в министерстве Державина нерешенным. (Соч., VI, Зап., 799—802). На рассмотрение еврейского комитета передано было еще другое дело, относившееся к польскому населению западного края, именно дело о панцирных боярах, между которыми много было безземельных, живших на владельческих землях и плативших оброк владельцам. Считая их, во время выборов на сеймах, послушным орудием землевладельцев, Державин подал проект о выселении их в южные губернии. Он считал эту меру очень важною с политической точки зрения, и последствия оправдали прозорливость Державина: при нашествии французов из этого класса людей формировались полки, которые литовские магнаты выставили для Наполеона.

Между тем, разногласия Державина с Государем делались все чаще и чаще; бывали случаи, когда, как рассказывает Державин в своих записках, он отказывался контрасигнировать высочайшие указы (Соч., VI, Зап. 810). Отношения к нему Государя делались все холоднее, и, наконец, в октябре 1803 года, Государь прислал ему рескрипт, в котором, похвалив его за отправление должности, объявил, что для пресечения жалоб на неисправность его канцелярии просит его очистить пост министра юстиции, а остаться только присутствующем в сенате и совете. Когда, при личном объяснении с Государем по поводу этого рескрипта, он спросил Государя, в чем он перед ним провинился, Государь «ничего не мог сказать к обвинению его, как только: ты очень ревностно служишь. «A как так, Государь», отвечал Державин: «то я иначе служить не могу. Простите». — «Оставайся в совете и сенате». — «Мне нечего там делать». — «Но подавайте же просьбу», подтвердил Государь, «о увольнении вас от должности юстиц-министра». — «Исполню повеление». (Соч., VI, Зап. 821—822). Испросив награды своим подчиненным, Державин расстался с Государем. Стороной ему давали понять, что «ежели он пришлет уничижительное прошение о увольнении его от должности юстиц-министра по ее трудности и останется в сенате и совете, то оставлено будет ему все министерское жалованье, 16000 руб., и в вознаграждение за труды дается Андреевская лента». (Там же, 822). Но Державин, чувствуя себя оскорбленным, отказался от этих милостей и подал по форме прошение об увольнении его вовсе от службы. 7-го октября 1803 г. вышел Высочайший указ об увольнении Державина от всех дел, с оставлением ему полного жалованья и 6000 р. столовых денег ежегодно. (Я. Грот: Жизнь Держ. 832).

Так закончилась деятельность Державина, как государственного человека. Обыкновенно о нем больше говорят, как о поэте, нежели как о государственном человеке, и потому мы старались в нашем сжатом и кратком очерке не пропустить ничего, что может охарактеризовать Державина именно в этом последнем отношении, ибо и в государственной деятельности он замечателен не менее, чем в деятельности поэтической. В течение всего его служебного поприща в нем постоянно виден смелый, решительный, настойчивый, прозорливый, предусмотрительный, до поразительности деятельный человек, смотрящий на службу, не как на средство к существованию и наживе, а как на исполнение своего нравственного долга, как на известный способ служения на пользу общую. Отсюда и проистекало его ничем не побежденное стремление соблюдать во всем закон, правду и справедливость. Еще в молодости, участвуя в усмирении Пугачевского бунта, он уже обнаруживал замечательную способность широко обнимать вопрос и с прозорливостью государственного человека быстро находить способы выйти из затруднения. На губернаторских постах он является не только ревностным администратором, но и просвещенным начальником, старавшимся вносить свет образования в местную среду. Достигши высших государственных должностей, он обнаружил широкий государственный ум, ясно понимая истинные интересы отечества и ревниво их оберегая. В. Ратч, в сочинении своем: «Сведения о польском мятеже», считает даже, что отставка Державина была последствием борьбы русской и польской партий и решительной победы последней. «Державин остановил миссионерство иезуитов и пропаганду латинства в империи», говорит Ратч, «содействовал к задержанию попытки помилованных польских мятежников — за службу, заменявшую штраф, быть награжденными чином, отстоял права самодержавной власти против первой попытки Потоцкого ввести в самодержавную Россию чуждые обычаи речи Посполитой, поднял вопрос о евреях, противный панским выгодам, и, наконец, поднял вопрос о выселении безземельной шляхты из Западного края. Державин ясно показал польской партии, что, проникая ее замыслы, он стоит против них самым бдительным стражем. Польские магнаты видели всю необходимость от него избавиться, и они скоро достигли цели». Биограф Державина, Я. К. Грот, приведя это место из сочинения В. Ратча, говорит: «Действительно, нет никакого сомнения, что польская интрига главным образом способствовала к окончательной опале Державина» (Жизнь Держ. 833), но справедливо прибавляет к этому, что «хотя он большею частью и прав был в своих взглядах и требованиях, но своими слишком резкими приемами, неловкостями и заносчивостью портил дело и давал врагам оружие против себя» (там же, 834).

Время после отставки Державин, до самой смерти своей, проводил по зимам в своем петербургском доме, по Фонтанке, у Измайловского моста, а летом в Новгородском своем имении Званке, на берегу Волхова. Посвятив последние, свободные от службы, годы своей жизни литературным занятиям, он окружил себя обществом писателей, из которых мало-помалу образовалась знаменитая «Беседа любителей русского слова». Для литературных и публичных собраний этого общества Державин предоставил прекрасную и поместительную залу в своем доме и принял на себя все расходы по делам общества, пожертвовав вместе с тем в библиотеку общества книг на 3600 руб. Открытие «Беседы» и первое чтение совершилось 14 марта 1811 г. — Это участие Державина в литературном обществе, за которым установилась репутация отсталости и тупой приверженности к устаревшим риторическим формам, не может, однако, унижать нашего знаменитого лирика. Не должно забывать, что, помимо литературного ретроградства, основанная Шишковым «Беседа» имела еще другое, более важное значение — попытки противодействовать вообще наплыву чужеземных элементов и потому имеет тесную связь с тем подъемом патриотических чувств, который вызван был нашею борьбою с западноевропейскими революционными идеями. Горячий и искренний патриот, Державин не мог не сочувствовать этим задачам «Беседы». Что же касается литературного ее направления, то Державин сохранил в этом отношении полную самостоятельность взглядов и не сделался, подобно Шишкову, заклятым врагом Карамзинского направления в литературе; даже защищал его против нападок своих литературных единомышленников. Один из современников, Жихарев, посещая собрания «Беседы» и удивляясь равнодушию, с каким в этом обществе смотрели на московских литераторов, говорит в своих записках, что «Карамзиным восхищается один Гавриил Романович и стоит за него горою». В письмах самого Державина находим такой любопытный отзыв об обоих литературных противниках — Шишкове и Карамзине. «Г. Шишков вызывал меня в разговорах на похвалу своей критики» писал Державин И. И. Дмитриеву 28 февраль 1804 г., «сделанной им насчет новых писателей и, как кажется, более Ник. Мих. (Карамзина). Я ему отвечал, что я не грамматик, о всех тонкостях языка судить не могу; но мне кажется, что слишком пристрастны его рассуждения. Он отошел с неудовольствием. Я желаю Ник. Мих. такого же успеха в истории, как в изданных им творениях; но боюсь подражателей его». (Соч., V². 148). Вообще Державин чужд был всякой литературной исключительности, всякого литературного самомнения; радушно и приветливо относился к молодым новым писателям и готов был поощрять и поддерживать всякий труд.

Его собственная литературная деятельность началась еще во время службы его солдатом в Преображенском полку. Живя в казармах, он по ночам, «чтоб другим своим компаньонам не наскучить», «читал книги, какие где достать случалось, немецкие и русские, и марал стихи без всяких правил, которые никому не показывал» (Соч., V². Зап., 427). Немецкие книги, о которых он тут упоминает, были сочинения Клейста, Гагедорна, Геллерта, Галлера и Клопштока (Я. Грот: Жизнь Держ. 264). Из дальнейшего его рассказа в записках мы узнаем, что он вскоре почувствовал неудобство писать стихи «без всяких правил» и старался научиться стихотворству по сочинениям Тредьяковского, Ломоносова, Сумарокова и князя Козловского. Сочинения последнего ему особенно нравились «по легкости слога»; из них он научился цезуре или разделению Александрийского ямбического стиха на две половины. (Соч., V², Зап. 443—444). Тогда же он начал переводить стихами Телемака, Мессиаду Клопштока и «Христианина в уединении» Цахариэ. Из оригинальных своих произведений он упоминает стансы солдатской дочери Наташе и стихи на проезд Императрицы в Москву, писанные александрийским размером. Но ни та, ни другая пьеса до нас не дошли. Вообще, от этого первоначального периода литературной деятельности Державина сохранилась только одна рукописная тетрадь стихов, написанная около 1776 г. и озаглавленная: «Песни сочинения Г. P. Д.". В ней помещены песни, эпиграммы (между прочим на Сумарокова), мадригалы, надписи (большею частью к Петру Великому и к разным случаям царствования Екатерины II), идиллии, шуточные и сатирические стихи, басни, молитвы, двустишия и, наконец, одна ода к Екатерине II, писанная в 1767 г. Первым напечатанным его произведением было переведенное им с немецкого стихотворение, помещенное в журнале Рубана «Старина и Новизна» 1773 г. ч. 2-я, куда эта пьеса попала без ведома автора и без его подписи. С этих пор в разных журналах и отдельными изданиями начали появляться в печати оды Державина, которые он собрал и напечатал в 1776 г. без своего имени, под заглавием: «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае». Мы говорили уже, что гора эта находится в Саратовских колониях, на левом берегу Волги, в 8 вер. от колонии Шафгаузен. Здесь Державин, во время Пугачевского бунта, в свободные часы, перевел прозой попавшийся ему немецкий перевод французских од Фридриха Великого и написал несколько оригинальных од, в том числе «На смерть Бибикова». Все это и составило содержание только что названной книжки. По возвращении в Петербург, Державин, с 1778 по 1782 г. постоянно печатал свои стихи, без подписи, в С. — Петербургском Вестнике. В это время он успел уже отрешиться от наклонности подражать Ломоносову, убедившись собственным опытом в искусственности ложноклассических требований. «Правила поэзии почерпал я из сочинений г. Тредьяковского», рассказывает он в своей автобиографии 1805 г., «а в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но, не имея такого таланта как он, в том не успел... Хотев парить, не мог выдерживать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 г. избрал он совсем особый путь, будучи предводим наставлениями г. Баште и советами друзей своих: Н. А. Львова, В. В. Капниста и И. И. Хемницера, подражая наиболее Горацию». (Соч., VI. Зап. 443, примеч. 1). Из этих друзей Державина Капнист был знаком с древними языками и много содействовал знакомству Державина с классическими писателями, а особенно с Горацием, а H. A. Львов, ставивший в поэзии выше всего простоту, и естественность и ценивший народный язык и народные предания и песни, оказал, без сомнения поддержку стремлению самого Державина к простоте слога и народности изображения. Как велика была совершившаяся в Державине перемена, лучше всего доказывается сравнением его первоначальных, напыщенных и тяжелых од с такими перлами русской поэзии, как оды «На смерть кн. Мещерского», «На рождение в севере порфирородного отрока», «Властителям и судиям», появившимися (кроме последней) в СПб — м Вестнике 1779 г. Такие оды, конечно, не могли не обратить внимания на их автора. Но не с них начинается его литературная известность. Произведения Державина печатались в СПб. Вестнике без подписи, да и сам журнал был мало распространен.

Известность Державина, как писателя, и при дворе, и в обществе, началась с появления в первой книжке «Собеседника любителей русского слова», вышедшей 20-го мая 1783 г., его знаменитой оды «Фелица». Это была не первая ода Державина, воспевавшая Екатерину II. Еще в 1767 году написана была им в честь ее ода. Уже в ней он выражал желание петь, основываясь на одной истине, не сзывая муз с Парнаса, не прибегая к лести и напыщенным фразам. Главным и наиболее привлекательным для него качеством Императрицы он признает в этой оде ее милосердие, ее мягкое, человеческое обращение с подданными:

«Таков твой суд есть милосердный,
Ты так к нам сердобольна мать
Грозишь закона нам стрелою;
Но жизнь преступших ты блюдешь,
Нас матерней казнишь рукою —
И крови нашей ты не льешь» (Соч., III, 242).

С этого года он не раз пытался воспеть достойным образом государыню, в которой ему представляла высший идеал монарха. В одном прозаическом эскизе для задуманной им оды в честь Екатерины, относящемся еще к 70 гг. и сохранившемся в его бумагах, он в таких выражениях обращается к своей героине: «Ты, которая одна, без помощи министра, по примеру богов, держишь все своею рукою и видишь все своими глазами! Великая государыня, если я до сих пор из благоразумия пребывал в почтительном молчании и тебя не хвалил, так это не от того, чтоб мое сердце колебалось вскурить тебе должный фимиам; но я мало умею хвалить, и моя трепещущая муза убегает столь чрезмерной тягости и, не будучи в силах говорить достойно о твоих великих делах, боится коснувшись твоим лаврам, чтоб их не засушить... Я не могу богам, не имеющим добродетели, приносить жертвы и никогда и для твоей хвалы не скрою моих мыслей; и сколь твоя власть ни велика, но если бы в сем мое сердце не согласовалось с моими устами, то б никакое награждение и никакие причины не вырвали б у меня ни слова к твоей похвале. Но когда я тебя вижу с благородным жаром трудящуюся в исполнении твоей должности, приводящую в стыд государей, труда трепещущих и которых тягость короны уже тает; когда я тебя вижу разумными распоряжениями обогащающую твоих подданных; гордость неприятелей ногами попирающую, нам море отверзающую, и твоих храбрых воинов споспешествующих твоим намерениям и твоему великому сердцу, все под власть Орла покоряющих; Россию — под твоей державою счастием управляющую, и наши корабли — Нептуна презирающих и досягающих мест, откуда солнца бег свой простирает: тогда, не спрашивая, нравится ль то Аполлону, моя муза в жару меня предупреждает и тебя хвалит» (Соч., I, 150—151). Очевидно, Державин увлеченный личными качествами Императрицы и громкими событиями ее царствования, искал наиболее достойной формы для выражения волновавших его чувств. Наконец, в появившейся в 1781 году сказке Императрицы о Царевиче Хлоре он нашел и готовую форму, и готовую идею для давно задуманного произведения. Написав оду «Фелица» вскоре после появления сказки о Царевиче Хлоре, Державин показал ее друзьям своим: Н. А. Львову, В. В. Капнисту и И. И. Хемницеру, которые одобрили оду, но не советовали издавать ее в свет, опасаясь, чтобы намеки на вельмож не нажили ему врагов. Державин послушался и спрятал рукопись в бюро, «где она целый год, никому неизвестная, и сохранялась». Однажды, в 1782 г., в присутствии сослуживца и сожителя Козодавлева, ему понадобилось пойти в свое бюро. Увидав оду и прочитав из нее несколько строк, Козодавлев выпросил ее у Державина, чтобы прочесть тетке своей Бобрищевой-Пушкиной, дав клятву никому постороннему ее не показывать. Действительно, в тот же день вечером Державин получил свою рукопись обратно, но через несколько дней узнал, что она открыто читана была в доме И. И. Шувалова, в присутствии многих знатных гостей. Один из них, А. П. Шувалов, сообщил даже о существовании оды кн. Г. А. Потемкину, который тоже пожелал с нею познакомиться. Таким образом, еще в рукописи эта ода приобрела известность и попала, через того же Козодавлева, в руки кн. Дашковой, которая «красоты и истины, находящиеся в сей оде почувствовав, решилась приказать ее напечатать; а дабы чрез то подать случай и другим сочинителям изощрять свои дарования, вздумала она издавать книгу, под заглавием: собеседник любителей Российского слова» («Собеседн.» XVI). Первый номер этого нового журнала, на первом месте которого появилась знаменитая ода Державина, кн. Дашкова поднесла Императрице. На другое утро, явившись к Государыне по ее завету, кн. Дашкова застала ее в слезах, с журналом в руках. «Кто автор Фелицы, который меня так тонко знает?» спросила Императрица. Через несколько дней Державин получил от нее подарок, о котором мы уже говорили и за который ему дозволено было лично принести благодарность Императрице. С появлением «Собеседника» Державин делается его постоянным сотрудником и поместил в нем шестнадцать пьес, из которых пять новых, а остальные перепечатаны из СПб. Вестника. В XIII книжке «Собеседника» (вышедшей 28 сентября 1784 г.) напечатана его ода «Бог», которою он достиг апогея своей литературной славы. Она начата была еще в 1780 г., в Светлое Христово Воскресение, по возвращении поэта от заутрени, очевидно под влиянием охватившего его искреннего и глубокого религиозного чувства. Успех оды был необыкновенный: она произвела всеобщий восторг, выучивалась наизусть, перепечатывалась не раз отдельно, переводилась на разные языки и более всех других его стихотворений способствовала его европейской известности.

Когда, почти одновременно с «Собеседником» основана была Российская академия (в 1783 г.), Державин в первом же заседании избран был ее членом и принял участие в предпринятом Академией русском словаре.

С 1784 по 1788 год Державин, занятый службой в Петрозаводске и Тамбове, почти ничего не писал. Из произведений его, написанных им во время отставки, после губернаторства в Тамбове, особенно замечательны оды: «Изображение Фелицы» (1789) и «На взятие Измаила» (1791). Последняя имела большой успех. Императрица пожаловала за нее автору осыпанную бриллиантами табакерку с 2000 руб. и, увидав его во дворце, сказала ему: «Я пo сие время не знала, что труба ваша так же громка, как и лира приятна». В этой оде особенно замечательны те места, где Державин выражает свои мысли об историческом предназначении России — защищать своих угнетенных единоверцев и восстановить Византийскую империю. Обращаясь к нашим тогдашним политическим противникам в Европе, он говорит:

«О вы, что в мыслях суетитесь
Столь славный Россу путь претить,
Помочь врагу Христову тщитесь,
И вере вашей изменить!
Чем столько поступать неправо,
Сперва исследуйте вы здраво
Свой путь, цель Росса, суд небес;
Исследуйте, и заключите:
Вы с кем и на кого хотите?
И что вам Року перевес?
Ничто. Коль Росс рожден судьбою
От варварских хранит вас уз,
Томаров попирать ногою,
Блюсть ваших от Омаров муз.
Отмстить крестовые походы,
Очистить Иордански воды,
Священный гроб освободить,
Афинам возвратить Афину,
Град Константинов Константину
И мир Афету водворить."

Указав такую великую и благородную цель России, Державин убеждает Европу, осли она не хочет воевать вместе с нами против турок, по крайней мере не мешать нам, обещая за такое невмешательство даровые трофеи:

«Доколь, Европа просвещенна!
С перуном будешь устремленна
На кровных братиев своих?
Не лучше ль внутрь раздор оставить,
И с Россом грудь одну составить
На общих сопостат твоих!
Дай руку и — пожди спокойно:
Сиe и Росс один свершит;
За беспрепятствие достойно
Тебя трофеем наградит».

Но чтобы Россия действительно могла исполнить такое великое свое предназначение, необходимы некоторые благоприятные для того условия, которые Державин так выразил в своей оде:

«Чего не может род сей славный,
Любя Царей своих, свершить?
Умейте лишь, главы венчанны!
Его бесценну кровь щадить;
Умейте дать ему вы льготу,
К делам великим дух, охоту,
И правотой сердца пленить».

В том же 1791 году появилась другая, еще более знаменитая ода Державина «Водопад», написанная по поводу смерти кн. Г. А. Потемкина.

Как и многие другие оды Державина, она еще в рукописи «носилась в народе», по выражению Болотова (Нам. протекш. врем., 104); в печати же появилась только в 1798 г. в московском издании сочинений Державина. С этого же года стал выходить «Московский журнал» Карамзина, и Державин сделался одним из усерднейших его вкладчиком. В первой же книжке Карамзинского журнала была напечатана ода Державина «Видение мурзы», начатая еще несколько лет тому назад, в 1783 г., но остававшаяся недоделанною в портфеле автора. Для этой оды также сохранился в бумагах Державина прозаический эскиз, в котором мысли и чувства Державина выражены проще, а потому и понятнее. Оправдываясь в упреках в лести и стараясь доказать, что его похвалы Императрице не выдуманные комплименты, а невольное выражение искренних чувств, возбуждаемых во всех ее подданных ее человеколюбивым и свободолюбивым правлением, он говорит: «Твой просвещенный разум и великое сердце снимают с нас узы рабства, возвышают наши души, дают нам понимать драгоценность свободы, толь свойственной существу разумному, каков есть человек, на что мы уповая, чувствуем свое счастие и в удовольствии сердца своего мыслим, делаем и говорим смело про себя и про тебя все то, что хотим, что пристойно гражданину, сообразующему свою волю с законами... Ты меня и в глаза еще не знала, про имя мое не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой, при напоминании имени твоего, от удовольствия душевного плакал и, будучи приведен в восторг, в похвалу твою разные марал стихи... A из сего ты видишь, что не подлое какое-либо ласкательство причиною тебе похвал моих, но твои великие добродетели и мое признательное и чувствительное сердце к оным, или, лучше сказать таким образом, что судьба бросила в мешочек два жребия и стала мешочек трясть: один жребий выдался тебе, богоподобная царевна, чтоб царствовать и удивлять вселенную, а другой, чтоб мне воспевать тебя и дела твои шуточными моими песнями. A как в противность судеб ничего не делается, то, следуя моему жребию, и стал я нечувствительно певцом твоим» (Соч., III, 606 и 608). То же самое писал Державин и кн. Дашковой, сказавшей, что ежели бы Державин чаще упражнялся в стихотворстве, то со временем превзошел бы Ломоносова. По поводу этого сравнения, Державин, не дерзая не только превзойти, но и сравняться «с покойным Михайлом Васильевичем», указывает в своем письме к кн. Дашковой, на ту разницу между собою и Ломоносовым (помимо признаваемой им разницы в дарованиях), что Ломоносову, воспевавшему Елизавету, необходимо было «прибегать к великолепным всегда небылицам и к постороннему украшению», «а мне», говорит Державин, «к одной натуре, к одной той истине, с которою и после меня история будет согласна. Я чрез сие разумею то, что он был в необходимости героиню свою прославлять чрез героя, родителя ее, а мне, или нам, к нашей героине не надобно присовокуплять ни богов, ни славных предков, но указать только на одни дела ее; то все блистательные и божественные титла и все величества принадлежать будут собственно Фелице. Я сие подтвержу доказательством. Славный наш поэт в одной своей надписи, да и везде почти подобно нижеследующему изъяснялся:

Герой тебя родил, носила героиня.
Какой быть должен плод? не иной как богиня!
Нам же довольно просто говорить, что она
Проступки правит снисхожденьем;
Как волк овец, людей не давит,

великодушно прощает врагов своих и т. п., то есть, что мы можем хвалить вещь самою вещию, а не посторонними и чуждыми ей украшениями. Страшная разница — родиться от бога или героя, или самому творить дела их» (Соч., V, 630). Все эти объяснения Державина вполне убеждают нас в совершенной искренности и чистоте его поклонения Екатерине II, в том, что он в самом деле носил в своей душе все те чувства глубочайшего восторга, которыми проникнуты все его оды, обращенные к Императрице.

Кроме оды «Видение Мурзы», в Карамзинском журнале напечатаны еще оды Державина: «Песнь дому, любящему науки», «На смерть гр. Румянцевой», «Величество Божие», «Памятник герою», «Прогулка в Царском Селе». Личное знакомство Державина с Карамзиным началось через Дмитриева, с которым Державин познакомился в 1790 г. В сентябре этого года, когда Карамзин, возвращаясь из своего заграничного путешествия, прожил три недели в Петербурге, Дмитриев ввел его в дом Державина. Карамзин воспользовался этим знакомством и изложил Державину свой план нового журнала, который он собирался издавать по возвращении в Москву. Державин одобрил его намерение и обещал сообщить ему свои сочинения (Погодин: Карамзин, I, 168). Дмитриев же, живя в Петербурге, сделался вскоре одним из коротких знакомых Державина, который часто отдавал ему на суд свои стихотворения и охотно принимал его поправки.

В это же время Державин познакомился с переселившимся в Россию известным немецким писателем Августом Коцебу, в котором нашел удачного переводчика своих стихотворений на немецкий язык. В 1792 г. Коцебу издал на немецком языке перевод двух од Державина: «Видение Мурзы» и «Изображение Фелицы», а в 1793 году напечатал уже целый сборник переведенных им сочинений Державина: «Gedichte des Herrn Staatsraths von Derschawin, ubers, von A. von Kotzebu». «Итак, по странной случайности», замечает биограф Державина, Я. K. Грот, «первое собрание стихотворений нашего поэта (не считая его ранних опытов, известных под именем Читалагайских од), появилось на иностранном языке» («Жизнь Держ.» 641).

В 1794 г. известный скульптор Рашет изваял из мрамора бюст Державина, находящийся в настоящее время в библиотеке Казанского университета. По этому поводу Державин написал стихотворение «Мой истукан», в котором задается вопросом, что же он сделал такого, за что стоило бы увековечивать его память?

Не признавая за собою никаких достоинств и никакого права на память в потомстве за свои личные дела, Державин вменяет себе в заслугу единственно то, что он прославлял Екатерину:

«Но если дел и не имею,
За чтоб кумир мне посвятить;
В достоинство вменить я смею,
Что знал достоинства я чтить,
Что мог изобразить Фелицу
Небесну благость во плоти,
Что пел я Россов ту царицу,
Какой другой нам не найти
Ни днесь, ни впредь в пространстве мира;
Хвались, моя, хвались тем, лира!"

В том же 1794 г. Державин переделал свою оду «На знатность», напечатанную в Читалагайских одах, и в этом новом виде ода эта, под заглавием «Вельможа», быстро распространилась в обществе, хотя и без имени автора, но читатели угадали его. Напечатана она была впервые в издании сочинений Державина 1798 г. В этой замечательной оде он хотел изобразить качества истинного вельможи, украшенного не внешним блеском, а истинными нравственными достоинствами. В августе 1795 г. скончался И. И. Бецкий, и Державин посвятил его памяти стихотворение «На кончину благотворителя», в котором прославляет почившего за его многочисленные благотворения и ставит его в этом отношении в пример людям:

«О смертные! добро творите
И души ваши освятите,
Доколе не прешли сей свет;
Без добрых дел блаженства нет».

В 1796 г. написано Державиным стихотворение «На рождение царицы Гремиславы» (т. е. Императрицы Екатерины II), посвященное Л. А. Нарышкину. Последний был одним из самых близких к Императрице лиц и известен ролью весельчака и шутника, которую он добровольно, по врожденной веселости характера и остроумию, играл при дворе. Он был великий любитель устраивать празднества и прославился своими богатыми и веселыми народными праздниками, на которых не раз присутствовала и Императрица. Таким веселым, добродушным щедрым и гостеприимным человеком изображен он и в оде Державина, в которой, между прочим, нарисована очень яркая картина народного веселья на праздниках Нарышкина:

«Какой предмет, как на качелях,
Пред дом твой соберется чернь
На светлых, праздничных неделях,
Вертится в воздухе весь день!
Покрыта площадь пестротою,
Чепцов и шапок миллион!
Какой восторг! Как все играет,
Все скачет, пляшет и поет,
Все в улице твоей гуляет,
Кричит, смеется, ест и пьет!
И ты, народной сей толпою
Так весел, горд, как Соломон!
Твой дом утехой расцветает,
И всяк под тень его идет.
Идут прохладой насладиться
Музыкой душу напитать;
То тем, то сем повеселиться,
В бостон и в шашки поиграть;
И словом, радость всю, забаву
Столицы ты в себе вместил».

В печати стихотворение это появилось в первый раз в издании сочинений Державина 1798 г.

В том же 1796 году написана ода в честь графа Алексея Орлова, под названием: «Афинейскому витязю». Она интересна по заключающемуся в ней сопоставлению начала и конца царствования Екатерины, сопоставлению, которое вполне объясняет нам, почему Державин не мог до конца воспевать Екатерину с таким же искренним восторгом, какой выразился в лучших его одах в честь Императрицы. В записках своих он сам откровенно объясняет, что охладило его искренний восторг. «По желанию Императрицы», говорит он, «чтоб Державин продолжал писать в честь ее более вроде Фелицы, хотя дал он ей в том свое слово, но не мог оного сдержать, по причине разных придворных каверз, коими его беспрестанно раздражали; не мог он воспламенить так своего духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями. Сколько раз ни принимался, сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен: все выходило холодное, натянутое и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства» (Соч., VI, Зап. 693—694). Последним произведением Державина в честь Императрицы было посвятительное стихотворение «Приношение монархине», написанное им в 1795 г. и помещенное в рукописи стихотворений Державина, поднесенной им Государыне 6 ноября 1795 г. и хранящейся ныне в Императорской Публичной Библиотеке. В 1793 г. Державин писал своей первой жене, Катерине Яковлевне: «Государыня мне неотменно приказать изволила напечатать мои сочинения; то попроси Василия Васильевича (Капниста) и Ивана Ивановича (Дмитриева), чтобы они пожаловали взяли труд и пересмотрели, замечая ошибки, и мне оные присылали, сказав, что им не нравится» (Соч., V, 814—815). Капнист и Дмитриев, конечно, исполнили просьбу Державина и пересмотрели черновую рукопись его стихотворений, приготовленную его женой. Таким образом составилась целая книга, начисто переписанная, украшенная виньетками Оленина, которую Державин и поднес Императрице. «Государыня, приняв оную, как казалось с благоволением, занималась чтением оной сама, как камердинер ее Тюльпин сказывал, двое суток» (Соч., V², Зап. 694). Потом эта тетрадь попала к гр. Зубову и пролежала у него до самой кончины Императрицы, а при Императоре Павле возвращена была Державину. Поднесенная рукопись сделалась, совершенно неожиданно для самого Державина, причиною серьезной для него неприятности, из которой он вышел только благодаря своей всегдашней смелости и прямоте. Случай этот прекрасно характеризует и благородную личность Державина и великодушную личность Императрицы. В своих записках Державин рассказывает, что после поднесения рукописи он, во время приездов ко двору, «приметил в Императрице к себе холодность, а окружающие ее бегали его, как бы боясь с ним даже и встретиться, не токмо говорить» (VI, зап. 694). Оказалось, что причиной этого была помещенная в рукописи ода «Властителям и судиям», представляющая переложение 81 псалма и напечатанная еще в 1787 году в журнале «Зеркало света» (No 53). Императрице сообщили, что в Париже «сей самый псалом был якобинцами перефразирован и пет по улицам, для подкрепления народного возмущения против Людовика XVI» (там же, 695), о чем Державин сначала и не знал. Пошли даже слухи, «будто велено его секретно (разумеется, через Шешковского) спросить, для чего он и с каким намерением пишет такие стихи?» Державин почувствовал подыск вельмож, ему недоброжелательных, что неприятно им видеть в оде «Вельможа» и прочих его стихотворениях развратные их лицеизображения (там же, 695). В таком безвыходном и опасном положении он решился, по обычаю своему, пойти прямо навстречу врагам и написал «Анекдот», такого содержания: «Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет в стихах своих толь разительные истины, которые вельможам и двору не могут быть приятны». — Стихотворец, напомнив случай с Александром Великим, который не усомнился принять лекарство из рук врага, обвиненного в намерении его отравить, сказал: «Ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно... Истина одна только творит героев бессмертными, и зеркало красавиц не может быть противно». Применяя этот анекдот к себе, Державин далее говорит: «Подобно ежели бы спросили меня: с каким намерением преложил я псалом 81-й? я бы ответствовал: не с иным каким, а точно с тем же, как и г. Ломоносов — следующий (приведена его V²² ода: переложение 145 псалма). Словом, наше намерение было с ним одно и то же: чтоб небесную истину в стихах и в чистом употребительном слоге сделать понятнее и удобнее к впечатлению в разуме и сердце. Самый сей псалом будучи напечатан, совсем и без позволения моего, не знаю кем, еще в 1787 году, в периодическом издании, под названием «Зеркало Света», в первой части, ежели по сие время не произвел ничего дурного, то вероятно заключить можно, что ныне и впредь не произведет никакого зла; ибо проповедь священного писания в прямом разуме и с добрым намерением нигде и никогда не была опасна. Ежели оно в одних местах напоминает земным владыкам судить людей своих в правду, то в других с такою же силою повелевает народам почитать их избранными от Бога и повиноваться им не токмо за страх, но и за совесть. Якобинцы, поправшие веру и законы, такого рода стихов не писали. Орел открытыми глазами смотрит на красоту солнца и восхищается им к высочайшему парению; ночные только птицы не могут сносить без досады его сияние» (Соч., I, 113—115).

Этот смелый «Анекдот» Державин разослал в запечатанных пакетах к трем, близким в то время к Императрице особам: кн. Зубову, гр. Безбородко и Трощинскому, и такой прямой поступок, как всегда, выручил его из беды и на этот раз. «В следующее воскресенье по обыкновению поехал он во дворец. Увидел он против прежнего благоприятную перемену: Государыня милостиво пожаловала ему поцеловать руку; вельможи приятельски с ним разговаривали и, словом, как рукой сняло, все обошлись с ним так, как ничего не бывало» (VI, Зап. 696).

Мы видели в биографическом очерке Державина, что Императрица называла его своим певцом и сам Державин гордился этим. Такой же титул признан за ним и в литературе. Действительно, со смертью Екатерины II Державин как бы потерял главный предмет своего вдохновения. Он искренно жил теми же идеалами, какие вдохновляли и его героиню, и не отрекся от них до конца своей жизни, измеряя и проверяя ими все, совершавшееся в последующие два царствования. В его литературной деятельности это выразилось тем, что последний год жизни Императрицы был как бы и последним годом авторской деятельности ее певца. Державин как бы почувствовал, что пора подвести итог своей литературной деятельности и определить свое литературное значение. Это и выразилось в его знаменитом стихотворении «Памятник», написанном в 1796 году. «Хотя мысль этого превосходного стихотворения взята Державиным у Горация», говорит Белинский (VII, 149), «но он умел выразить ее в такой оригинальной, одному ему свойственной форме, так хорошо применить ее к себе, что честь этой мысли также принадлежит ему, как и Горацию». В этой оде Державин поразительно верно и метко сам определил свое литературное, а вместе с тем и общественное значение.

При Императоре Павле, в 1798 году, вышло, наконец, первое собрание сочинений Державина, напечатанное, по желанию И. И. Шувалова, высказанному еще в 1797 году. В ответ на это желание Державин писал ему: «Не осмелился бы я так скоро слабое произведение праздного моего времени предать столь гласным образом суду света, ежели бы покровитель г. Ломоносова, известный меценат муз российских, один с того времени и по ныне тот же из вельмож наших, который искренно любит поэзию и к ней поощряет, не побудил меня на сей решительный шаг» (Соч. VI, 67). Сочинения печатались в Москве, в университетской типографии, под надзором H. M. Карамзина, но вышел только один том. В литературной деятельности Державина в 90-х годах начинает обнаруживаться новое направление, перешедшее к нам из литературы западноевропейской, именно — отголоски анакреонтической и древнескандинавской поэзии. С древнегерманской мифологией Державин мог познакомиться еще в сочинениях Клопштока, известных ему в юности; но дальнейшим знакомством со скандинавской поэзией он, без сомнения, обязан появившимся на русском языке переводам. Знакомство это особенно выразилось в одах: «На победы в Италии» и «На переход Альпийских гор». Гораздо глубже и серьезно обнаружилось на поэзии Державина этого времени влияние анакреонтическое. К анакреонтическому роду, к которому он был склонен по некоторой страстности и шутливой игривости своего характера, Державин обратился под влиянием друга своего, Н. А. Львова, хотя еще в самых ранних его произведениях встречаются стихотворения эротического характера (каковы: Объявление в любви, Планиде, Всемиле, Нине, Разлука, Пикники, Кружка, Разные вина, Философ пьяный и трезвый, К Екатерине, Анакреон в собрании, Скромность, К грациям); но в лучший период его литературной деятельности эта эротическая нота заглушалась другими, более важными и серьезными мотивами. В 1794 г. H. A. Львов напечатал свой перевод Анекреона, и Державин увлекся этим примером. «Место Фелицы опустело в храме его поэзии», говорит его биограф, Я. К. Грот: «ему нужны были теперь другие предметы вдохновения, и одним из любимцев его музы становится теперь Анакреон» (Соч., II, 76). Но, по всей вероятности, не одно только опустелое место Фелицы заставляла Державина искать новых предметов для вдохновения. Вместе с кончиной так искренно и сердечно воспетой Державиным Фелицы кончилось и «ее время». С новым царствованием воцарился и новый дух в русском обществе, новое настроение и новое направление, представлявшие разительную противоположность тому недавнему времени, когда девизом служила мысль: «Живи, и жить давай другим». Недаром Державин сказал об этом кратком, но суровом промежутке времени, когда он отошел уже в прошлое:

«Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд». («На восшествие на престол Императора Александра»).

Время это прекрасно охарактеризовано даже таким кротким и спокойным человеком, как Карамзин. В письме к Дмитриеву от 3 июля 1798 г. он писал по поводу его намерения жить переводами: «Я рассмеялся твоей мысли жить переводами! Русская литература ходит пo миру, с сумою и клюкою: худая нажива с нею!» (пис. Карамз. к Дмитриеву, 95). В другом письме, от 27 июля 1798 г. он жалуется на придирки тогдашней цензуры: «Я перевел несколько речей из Демосфена, которые могли бы украсить Пантеон; но цензоры говорят, что Демосфен был республиканец и что таких авторов переводить не должно, и Цицерона также — и Саллюстия также... grand Dieu!.. Если бы экономические обстоятельства не заставляли меня иметь дело с типографиею, то я, положив руку на алтарь муз и заплакав горько, поклялся бы не служить им более, ни сочинениями, ни переводами. Странное дело! У нас есть академия, университет, а литература под лавкой» (там же, 97).

Но не одна литература очутилась в это тяжелое время «под лавкой». Там же очутились и выдающиеся деятели и герои только что окончившегося счастливого века Екатерины. «Одни умерли, а друтие очутились в пренебрежении и изгнании. Так, Суворов попал в опалу, был уволен в отставку и сослан в свои Новогородские деревни. Музе Державина не хватало не одной Фелицы, но и ее доблестных сотрудников: Румянцева, Суворова. В небольшом стихотворении своем «К лире», вспоминая время, когда ничто не сдерживало свободного полета его вдохновения, он с грустью говорит, что когда он

«Петь Румянцева сбирался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался
И со струн огонь летел…
И вдруг все переменилось:
Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век,
A Рымникский скрылся тьмою,
Как не славный человек.
Что ж? Приятна ли им будет,
Лира, днесь твоя хвала?
Мир без нас не позабудет
Их бессмертные дела».

Поэтому, нечего их вспоминать. А других великих и важных предметов для песнопения нет, и вряд ли они и будут.

Так не надо звучных строев:
Переладим струны вновь;
Петь откажемся героев,
A начнем мы петь любовь,

говорит Державин в последнем куплете этого прекрасного стихотворения.

И действительно, с этого времени особенно умножается количество стихотворений, написанных Державиным в духе Анакреона, с эротическим характером, так что из них составился, наконец, отдельный сборник. К подражаниям и переводам из Анакреона и некоторых других классических писателей Державин присоединил много оригинальных пьес в том же роде и издал их в 1804 г. под названием «Анакреонтические песни».

Через три года Державин приступил к новому изданию собрания своих сочинений, которое велось под наблюдением конференц-секретаря Академии художеств, А. Ф. Лабзина, и вышло в начале 1808 г. в четырех томах, с виньетками в начале и конце каждого тома.

В это время, когда он сам убедился окончательно, что между его взглядами и стремлениями нового поколения мало общего, Державин в творчестве своем перешел к другому, новому роду — басне. Правда, опыты в этом роде попадаются у него и раньше, но из всех написанных им 24-х басен, ровно половина написана им в длинный промежуток времени в 40 лет с 1762 по 1802 год; остальные же 12-ть написаны в более короткий промежуток времени четырнадцати лет, с 1802 по 1816 год. Особенными художественными достоинствами басни его не отличаются, но зато в них обнаруживается глубокое знакомство автора с народным языком, заметное, впрочем, и во многих других его произведениях; сверх того, басни его имеют живую связь с явлениями жизни. Так, напрель, басня «Жмурки», относящаяся к 1805 году, написана, очевидно, на молодых сотрудников Императора Александра, изображенного в басне под именем «молодого хозяина». Басня оканчивается знаменательным нравоучением:

«Не надо допускать класть на себя повязку
И вслед друзей своих будто слепцу ходить.
Или глядеть на них тихонько из-под маски,
A инак — голову сломить».

Такой же политический смысл имеет басня «Выбор министра», в которой под пауком разумеют Сперанского, под муравьем — Новосильцева, а под пчелой — самого Державина.

Надо, однако, заметить, что из всех басен Державина только одна («Лев и Волк») была напечатана (в V²²²-й кн. «Собеседника») и одна («Крестьянин и дуб») появилась вскоре после смерти поэта в «Сыне Отеч.» 1816 (XXLIX) Все остальные оставались в рукописи и в первый раз напечатаны в академическом издании сочинений Державина (т. III-й).

Наконец, для полноты нашего краткого очерка литературной деятельности Державина, должно упомянуть, что он пробовал свои силы и в драматическом роде. Первые его драматические опыты относятся еще ко времени его управления Тамбовской губернией (1786—1788). Мы говорили уже, что он завел в Тамбове сначала домашние спектакли у себя в доме, а потом и публичный театр. Для домашней сцены им сочинены: «Торжество восшествия на престол Императрицы Екатерины II», представленное в его доме 28 июня 1786 г., и «Пролог на открытие в Тамбове театра и народного училища», представленный на его домашней сцене 24-го ноября 1786 г. Засим, в 1791 г. он сочинил «Родственное празднество на брачное воспоминание кн. А. А. и кн. Елены Никит. Вяземских», представленное в имении князя, селе Александровском, 18 июня. В 1799 г. написан Державиным «Пролог аллегорический на рождение в севере любви» (на рождение В. Кн. Марии Александровны). В том же году сочинен им «Пролог на рождение в севере Порфирородного отрока» (Вел. Кн. Михаила Павловича) В 90-х гг. начал он оперу «Батмендий», заимствованную из персидской повести Флориана того же названия, но она осталась неоконченною.

Но все это были вещи, написанные на случай, для составления и постановки которых достаточно было простого знакомства с внешностью сценического искусства. В 1804 году Державин серьезно принимается за драму. 30 января этого года он писал А. М. Бакунину: «Теперь хочу попытаться в драматическом поле и вы бы меня обязали, если бы из Метастазиевых опер некоторые выписки или планы их сообщили, дабы я, с расположением его и духом познакомясь, мог надежнее пуститься в сие поприще, ибо таковые важные лирические пьесы, кажется, мне более других свойственны» (Я. Грот: жизнь Держ. 878). Исполнил ли Бакунин его просьбу, неизвестно, но с этих пор Державин действительно усиленно предается новому роду литературной деятельности. В том же 1804 г. им уже написана была большая пьеса «Добрыня, театральное представление с музыкою, в пяти действиях». Через два года, в 1806 г. появилась другая большая пьеса Державина: «Пожарский, или освобождение Москвы. Героическое представление в четырех действиях, с хорами и речитативами». В том же году он написал небольшую детскую комедию-шутку: «Кутерьма от Кондратьев», тогда же представленную в Званке его племянницами Львовыми. — После этих опытов в драматической поэзии, Державин, вследствие соревнования, возбужденного в нем успехом Озерова, вздумал испытать себя и в трагедии, и первая, написанная им трагедия была «Ирод и Мариамна», 1806-го г. Она сочинена им по вызову Российской академии «сочинить трагедию российскими стихами», почему и посвящена им «российскому Парнассу», т. е. самой Академии. Это была единственная пьеса Державина, представленная и на театре. Через два года, в 1808 г. написано им еще две трагедии: «Евпраксия», содержание которой заимствовано из летописи сказания о нашествии Батыя, во время которого погибла самовольною смертью жена рязанского князя Федора, Евпраксия, и «Темный». Засим, в рукописях Державина остались еще: «Атабалибо, или разрушение Перуанской империи» (неоконченная); «Дурочка умнее умных. Комическая народная опера в трех действиях»; «Грозный, или покорение Казани. Опера в трех действиях» (сочиненная в 1814 г.); «Рудокопы. Опера в трех действиях»; кроме того, в рукописях его сохранилось несколько переводных пьес: «Федра» Расина, «Зельмира», «Де Беллу, о», «Тит» и «Фемистокл» Метастазии и опера «Эсфирь» и отрывок оперы «Счастливый горбун», являющейся подражанием повести Карамзина «Прекрасная царевна и счастливый Корна».

В литературном отношении все пьесы Державина очень слабы, и его биограф, Я. К. Грот, справедливо заметил, что «вступление Державина на поприще драматической поэзии было конечно заблуждением». Достаточно указать на допущенные им несообразности. В пьесе «Добрыня», рядом с заимствованиями из русских былин и русских народных песен, беспрестанно упоминаются рыцари, и Добрыня на самой сцене посвящается в это звание, во время турнира при дворе В. Кн. Владимира. Турнир этот происходит в амфитеатре, на ипподроме, который отделяется от княжеского двора золотою решеткой, в середине которой золотые гербовые ворота. И вместе с этим, свадьба Добрыни совершается «по древним русским обрядам: путь молодых усыпается хмелем; обмахивают их соболями; чешут им волосы гребнем; подносят им на золотых блюдах и в золотых кринах с патской каравай и кашу». — Во 2-м явл. часовой на башне восклицает: «К ружью! стрела упала». Терем Прелепы готической архитектуры; являются татары, да еще вдобавок магометане. В пьесе «Пожарский», в V²²²-м явл. в Марьиной роще, у Трехгорной заставы, Марина дает балет, в котором появляются амуры, сильфы, сильфиды, нимфы, сатиры. А между тем, Державин сам отлично понимал нелепость всех подобных несообразностей. Он упрекал Озерова за то, что в его ²²ьесе «Димитрий Донской» недостает исторической верности, и резкий отзыв Державина был даже причиной ссоры с ним Озерова, приписавшего строгую критику Державина зависти. Тогда то, чтобы доказать, что ему нечему завидовать, Державин и принялся сочинять трагедии, которые, однако, и у современников не имели никакого успеха, и Мерзляков остроумно назвал их «развалинами Державина».

Заключим образ литературных трудов Державина кратким обозрением его интересной теоретической статьи: «Рассуждение о лирической поэзии или об оде», напечатанной в «Чтен. в Бес. люб. рус. сл.", в книгах 2, 6 и 14. Для этого рассуждения он тщательно собирал материалы, как печатные, так и рукописные, которые доставляли ему друзья. В этом рассуждении, хотя, как мы видим, и не самостоятельном, попадаются, однако, замечательные мысли. Говоря, напрель, об оде, Державин замечает, что она «не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной (т. е. природою)". Говоря о высокости или выспренности лирической, Державин так ее определяет: «Кратко, прямая высокость состоит в силе духа, или в истине, обитающей в Боге». Чрезвычайно картинно определил он, что такое лирический беспорядок. Это значит то, «что восторженный разум не успевает чрезмерно быстротекущих мыслей расположить логически. Потому ода плана не терпит. Ho беспорядок сей есть высокий беспорядок, или беспорядок правильный. Между периодов, или строф, находится тайная связь, как между видимых, прерывистых колен перуна неудобозримая нить горючей материи» (Соч., VII, 539). Краткость оды он определяет так: «краткость не в том одном состоит, чтоб сочинение было недлинно, но в тесном совмещении мыслей, чтобы в немногом было сказано много и пустых слов не было» (Соч., VII, 545). При объяснении, что такое оборот, или обращение, Державин опять прибегает к чрезвычайно картинному приему. По его объяснению, это есть такой оборот речи, «когда поэт среди высокопарного своего полета, будто задумавшись, опоминается вдруг и обращается к чему-либо занимательнейшему, дабы придать тем более блеска, важности и величества своему предмету... Это мастерская уловка, чтобы таковым образом владеть, или, лучше, на всем скаку уметь обращать пламенного Пегаса. Надобен тут сильный, искусный ездок, или, просто сказать, необыкновенный восторг» (Соч., VII, 555). На поэзию смотрит он, как на проповедь нравственности и благочестия и считает словесность всякого рода наукой нравов. «Пророк вдохновенный (vates), или древний лирик был одно и то же. Он был герольд неба, орган истины. Величие, блеск и слава сего мира проходят; но правда, гремящая во псалмопениях славословие Всевышнему, пребывает и пребудет вовеки» (Соч., VII, 568—569). «Сладкогласие, или сладкозвучие, по его мнению, есть требование, чтобы каждая мысль, каждое чувство, каждое слово одеты были им приличным током» (Соч., VII, 571). Перечислив все особенности лирического произведения, Державин оговаривается, что нет необходимости помещать их все вдруг во всяком гимне или оде; наоборот, их надобно употреблять только при случае и пристойно, руководствуясь искренним вдохновением. Иначе, «без вышнего сего дара не красотами они бывают, а раскрашенными, неоживленными призраками» (Соч., VII, 575). Но искреннее вдохновение всегда вдохновит и читателей: «чувствуй, и будут чувствовать», говорит Державин поэту: «проливай слезы, и будут плакать. От восклицания токмо сердца раздаются громы» (Соч., VII, 576). Интересно мнение Державина о русских народных песнях. Во многих из них он находил «живое воображение дикой природы, ночное означение времени, трогательные, нежные чувства, философское познание сердца человеческого» (Соч., V²², 605). Но о былинах русских он был другого мнения: не признавал в них ни поэзии, ни разнообразия в картинах. «Они одноцветны и однотонны», говорит он. «В них только господствует гигантеск, или богатырское хвастовство, как в хлебосольстве, так и в сражениях, без всякого вкуса. Выпивают одним духом по ушату вина, побивают тысячи басурманов трупом одного схваченного за ноги, и тому подобная нелепица, варварство и грубое неуважение женскому полу изъявляющая» (Соч., VII, 607).

Поэтическое дарование самого Державина уже угасало в это время, и его последние произведения, вызванные громкими событиями войн с французами, принимались публикой уже не с прежним вниманием и восторгом (см., напрель, отзывы П. П. Сандунова и М. В. Милонова о «Гимне лиро-эпич.", Библ. 8 сентябрь 1859; 231 и 302); да и сам он сознавал, что его «уж гаснет жар», «холодна старость — дух, у лиры — глас отъемлет»; «Екатерины муза дремлет», — говорит он в «Гимне лиро-эпическом на прогнание французов», и потому он окончил этот гимн такими грустными строками:

«Младым певцам греметь
Мои вверяю ветхи струны,
Да черплют в них в свои сердца перуны
Толь чистых, ревностных огней,
Как пел я трех царей».

Последним его произведением было знаменитое, неоконченное стихотворение: «Река времен в своем стремленьи», написанное за три дня до кончины на аспидной доске, которая находится в настоящее время в Импер. Публичной библиотеке.

Скончался Державин 8-го июля 1816 г. в имении своем Званке, на берегу Волхова, и погребен в Хутынском монастыре, в приделе соборной церкви. Над гробницей его построен мраморный памятник, в сооружении которого приняла участие Российская Академия. В память его Казанское «общество любителей отечественной словесности» устроило торжественное заседание 24 сентябрь 1816 г. A в 1847 г., 23 август, в Казани открыт был памятник Державину, сооруженный на средства, собранные по подписке по всей Империи. Памятник построен по проекту профес. Тона, а статуя и барельефы проэктированы академ. Гальбергом. Сначала памятник находился на внутреннем университетском дворе, но в 1870 г., по ходатайству Каз. губ. земск. собрания он перенесен на театральную площадь, против Дворянского собрания. Кругом него разведен сад, обнесенный решеткой и называющийся Державинским сквером.

Самая полная и подробная библиография о Державине помещена Я. К. Гротом в Академическом издании сочинений Державина, т. ²Х-й. Но при проверке оказывается, что эта библиография не может быть признана вполне удовлетворительной. Главный ее недостаток: неудачная систематизация, вследствие чего навести по ней справки довольно трудно. Сверх того в настоящее время она не может вполне удовлетворить исследователя, так как она доведена только до 1884, до года издания последнего, ²Х-го тома Академич. издания. Поэтому считаю необходимым присоединить к своему очерку жизни и деятельности Г. Р. Державина новый, более полный библиографический указатель, доведя его до 1902 г. и расположив материал пo другой, более удобной системе.

I. Отдельно изданные сочинения Державина.

1773. Ода на всерадостное бракосочетание Их Императорских Высочеств, сочиненная потомком Аттилы, жителем реки Ра. В СПб. 1773 г. — Напечана в количестве 50 экз. Единственный экземляр ее находится в Библ. Ак. Наук. (Сочин. Держ. Акад. изд., т. III, 260, примеч.). 1776. Успокоенное неверие. По показанию Сопикова напечатано отдельно в 1776 г. По показанию самого Державина — в 1778 г., а по показанию «Собеседника» кн. Дашковой — в 1779 г. Я. К. Грот склоняется к показанию «Собеседника», замечая, что Сопикову доверять нельзя (I, 70). А между тем в указателе (IX, 447) поместил это стихотворение под 1776 г., т. е. под опровергнутым им годом, указанным Сопиковым. 1777. Письмо Ея Императорскому Величеству, в котором приносится благодарность от получившего Ея милости колл. сов. Державина. Без означения года и места печати.—40—8 стр. В академич. изд. (VII, 32) оно напечатано под заглавием «Излияние благодарного сердца Императрице Екатерине ²², без объяснения, откуда взято это заглавие. 1778. Эпистола И. И. Шувалову на прибытие его из чужих краев. 1781. Дифирамб на выздоровление покровителя наук (И. И. Шувалова). Москва, 1781. Позднейшее заглавие: «На выздоровление мецената». 1782. Фелица. 1784. Ода «Бог». СПб. и Москва (два издания). По словам Я. К. Грота, эта ода «перепечатывалась не раз отдельно», но этих последующих отдельных изданий в его указателе нет (IX, 447). Помещаю здесь сведения о тех отдельных изданиях этой оды, которые мне известны. «Бог» — ода Державина, 2-е изд. во Львове, в Ставропигиальной тип. 1846, 8°—15 стр. В 1862 г. один экземпляр этого сочинения прислан был Я. Головацким в Импер. публ. библиотеку. Из училища при церкви cв. Екатерины. Отд. лист, на котором в верхней части напечатан конец оды «Бог», а внизу — цифровые сведения об училище. Druсk vоn Iverssen. Цен. пом. (то же на нем. яз.). СПб., 28-го декабрь 1849 г. Ода «Бог». Издание М. К. Д. Трегубова. Цен. пом. июня 26-го дня 1851 года. Отдельн. лист большого формата (см. Иллюстрации к соч. Державина). Продолговатый лист, в каждой половине которого налитографирована ода «Бог». Литогр. Д. Сироткина (в СПб.). Ценз. пом. 1868 года, июня 5-го (см. Иллюстрации к соч. Державина). «Бог» ода Гавриила Державина. Отд. лист ценз. пом. 21-го ноября 1884 г. Новгород. Типолитогр. Н. И. Богдановского. Изд. И. С. Государского. 1786. Пролог на открытие в Тамбове театра и народного училища. Представлен в день Тезоименитства Ея Императорского Величества ноября 24-го дня, 1786 г. Тамбов. То же СПб., 1787 г. При перечислении действующих лиц указаны исполнители. Помещенные в тексте примечания у Я. К. Грота выпущены. Речь при открытии народных училищ, сказанная в Тамбове, при входе в училище, однодворцем Захаровым в 1786 г. Тамбов. 1786 г. То же. Николаев. 1798 г. 1788. Торжество восшествия на престол Императрицы Екатерины II, отправленное в Тамбове губернатором Державиным в его доме, 1786 г. июня 28-го. Тамбов 1788 г. В ²V т., стр. 3, Грот говорит, что эта пьеса была напечатана в Тамбове в 1786 г., т. е. в год постановки. Ho это первоначальное, издание говорит он, «нам неизвестно». Впоследствии, в дополнительных примечаниях к ²V т., он сообщает, что пьеса эта была напечатана в Тамбове в 1788 году в вольной типографии, мая 8-го (см. IX, 284). Следует ли принять это указание, как дополнение к предыдущему или как его опровержение — неизвестно. 1790. Ода Ея Величеству Екатерине II на день Ея Тезоименитства. 1790. СПб. Отдельное издание этой оды входило в состав библиотеки Д. П. Трощинского (см. каталог, изд. книгопродавц. Федоровым, стр. 284, No 412). Ода на Высочайшее в С. — Петербург, прибытие к торжеству мира с королем Шведским Императрицы Екатерины II. 1791. Любителю художеств (гр. А. С. Строганову). Песнь лирическая Россу на взятие Измаила. Издана в С. — Петербурге, Москве и Тамбове—40—16 стр. Без подписи. Примечание на стр. 5-й у Грота не помещено. Хоры, петые на празднестве у князя Потемкина-Таврического. Памятник герою (кн. Репнину). Отд. лист. С обозначением в конце: «Из Московского Журн.» 1791 г. Окт. То же. 28-го июля 1791 г. Без обозначения места и года печати и без подписи. Отд. лист. Стихи напечатаны красной краской. Кругом бордюр, напечатанный зеленой краской. То же. 1792 г. 80—16 стр., стр. 3—8: Ода Державина. На стр. 9—16: Творцу Памятника герою. Стихотв. В. Б. 1792. Описание празднества в доме князя Потемкина по случаю взятия Измаила. Изображение Фелицы. Без загл. л. и без обозначения места и года печати. 40—32 стр. В экземпл. Публ. библ. в этом издании вклеен портрет Императрицы Екатерины II (с бюста Шубина), но он, по всей вероятности, к этому изданию не принадлежит, а именно вклеен впоследствии. В т. ², на стр. 298, в примечании Я. К. Грот говорит: «Почти нельзя сомневаться, что ода эта вышла в 1789 г. особою брошюрой». На чем основана такая уверенность, неизвестно, но если б она оправдалась, то отдельное издание этой оды надо было бы поместить почти на три года раньше. Видение Мурзы к Калиопе в 31-й день октября 1792 года. СПб. Печ. у Чинора. 1792 г. 4°—12, ненум. стр. Без подписи. Помещенные здесь примечания у Грота выпущены. Со стр. 9-й помещены «Стихи на рождение в Севере Порфирородного Отрока. Декабря, во второй на десять день, в который солнце начинает возврат свой от зимы на лето, 1777 г.". 1793. На панихиду Людовика ХV². Амур и Психея. 1794. Песнь Ея Императорскому Величеству Екатерине II на победы графа Суворова-Рымникского. 1794 г. В СПб. В тип. корп. чужестран. единоверцев. 1794 г. 4—8 стр. Без подписи. Помещенного у Грота (по экз. Куника) объяснения о цели издания — нет. 1796. На крещение Вел. Кн. Николая Павловича. Это издание Гроту было неизвестно (IX, 448, примеч. 1) и он упомянул о нем, основываясь на показание Геннади в его Cл. пис. 1797. Бессмертие души. Молитва. — Оба стихотворения напечаны вместе. Праздник воспитанниц девичьего монастыря. Развалины. Напечатаны отдельно в Саксонии в 1797 г. гр. Ал. Гр. Орловым. (Грот, II, 93, примеч.). 1798. Праздник воспитанниц Общ. Благородн. девиц. Бессмертие души. Молитва. СПб. 1798 г. 8°—31 стр. К стихотв. «Бессмертие души», на стр. 26-й напечатано славянским шрифтом примечание, пропущенное у Грота. Да и само издание это у него не упомянуто. Урна. Отд. издания этого стихотворения нет ни в одной библиотеке; оно известно только по письмам Державина. Ода на рождение Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Павловича. 1798 г. генв. 28-го дня. СПб. В Имп. тип., 4°—8 нен. стр. Подпись: Державин. Примечания не помещены в Акад. изд. На Мальтийский орден. 1799. На кончину Императрицы Екатерины II и на восшествие на престол Императора Павла ². Из примечания Державина к этой оде (II, 266—267) видно, что это — перевод с еврейского яз. и что она была напечатана по-русски и по-еврейски. Ода на победы французов (т. е. над французами) в Испании фельдмаршалом гр. Суворовым-Рымникским 1799 года. Подпись: Державин. В лист. Без заглавн. листа и без обознач. года и места печати. ненум. стр., из которых две последние — белые. 1800. Переход в Швейцарии через Альпийские горы российских импер. войск под предводительством генералиссимуса. 1799 г. СПб. 1800 г. В Имп. тип. Подпись: Державин 4°—20 стр. 1801. Гимн кротости. Подпись: Державин. Москва. 1801 г. В унив. тип. у Хр. Клавди я. 4°—8 стр. 1802. Утро и гимн Кисантов. Подпись в конце второго стихотворения: Державин. 1802 года. Печ. в тип. Шкора. Без загл. л. 4°—8 стр. Стихотв. «Утро» кончается двоеточием, а на следующей странице идет: «Гимн Богу» (т. е. гимн Кисантов). Следовательно, оба стихотворения составляли первоначально одно целое. 1803. Послание индейского брамина (царевичу Хлору) и Гимн солнцу. СПб. 1803 г. В Имп. тип. Без подписи 4°—12 стр. То же. Другое издание. В лист. 12 стр., с картинками. На обороте загл. листа помещено объяснение картинок, гравированных Сандерсом. 1804. «Колесница», «Фонарь». Оба стихотворения вместе. Без подписи и без загл. л. 4°—12 стр. Так по указанию Я. К. Грота (IX, 448). Ho в Публ. Библ. существуют отдельные издания этих стихотворений: «Колесница». Без подписи, без загл. л. и без обозначения места и года печати. Больш. 8°—6 стр. «Фонарь», без подписи, без загл. л., без обозначения года и места печати. 4°—8 стр. Издания же, указанного Гротом, в Публ. библ. нет. 1805. Глас с. — петербургского общетва по случаю Высочайшего благоволения, объявленного ему главнокомандующим, ноября 29-го дня. 4° СПб. При Имп. ак. наук, 12 стр. Нa русском и немецк. языках. То же. Другое издание. 1806. «Облако», «Гром», «Радуга». Три стихотворения вместе. — На рождение Вел. Кн. Елизаветы Александровны. На отправление в армию фельдмаршала гр. Каменского. Отд. листок. 8° — Подпись: Державин. На Багратиона. Отдельный узкий продольный листок, весь без полей, занятый этим четверостишием. Подпись: Г. Д. Ни места, ни года печати не означено. У Н. П. Лихачева в его «Каталоге летучих изданий» (СПб., 1895) указано другое издание этого четверостишия, в 4°. 1807. Персей и Андромеда. Кантата на победу французов русскими. Подпись: Державин. Без загл. л. и без обознач. года и места печати. В одном из старинных книгопродавческих каталогов указано издание этой пьесы в 1827 г. — Если это не опечатка вм. 1807 г., то желательно было бы удостовериться в справедливости такого указания. На выступление гвардии в поход. У Грота в библиографич. указ. (IX, 448) сказано, что оба эти стихотворения помещены в отд. издании вместе. Ho в примечаниях к этим стихотворениям (II, 612 и 626) о совместном их издании не упомянуто. В Публ. библ. такого издания тоже нет. Отдельного издания второго стихотворения вовсе нет, а экземпл. Персея и Андромеды таков, как выше описано, и второго стихотворения в нем нет. Молитва на Высочайшее отсутствие в армию Его Имп. Вел. 1807 г., марта 16-го дня, сочиненная Г. Р. Державиным. Положенная на муз. Нейкомом. СПб. При Имп. Ак. Наук. 4°—4 ненум. страницы. Это отдельное издание в первых четырех строках представляет разночтения, не отмеченные Я. К. Гротом, именно: В третьей строке «воздевают» вм. «простирают»; в четвертой — «усердные», вм. «смиренные». Атаману и войску Донскому. «Надежда на Бога», «Сетование». Оба стихотворения вместе напечатаны отдельным изданием. 1808. Два псалма сочиненные Г. Р. Державиным. Положены на музыку и посвящен. Ея Императорскому Величеству Государыне Императрице Марии Феодоровне С. Д. Нейкомом. СПб. В тип. Имп. Ак. Наук, 1808 г. 4°—8 стр. Тут помещено два стихотворения: 1. «Надежда на Бога» и 2. «Сетование». К первому сделано примечание: «Из псалма по нашей псалтыри 45-го, а по иностранной—46-го; ко второму: «Из псалма по нашей псалтыри 101, а по иностранной 102. Примечания эти в изд. Я. К. Грота пропущены. 1809. «Ирод и Мариамна». Трагедия. В 5-ти действиях. Сочинение Державина. В СПб. В Морской типографии. 1809 г. 8°—4, ненум. + 98 стр. 1811. «Сретение Орфеева солнца». Гимн и дифирамб в греческом вкусе, препровождаемые лирою. Музыка г. Бортнянского. СПб., 1811 г. Подпись: Державин. 1812. Ода по случаю парения орла над российскою армиею, под предводительством кн. Кутузова, при селе Бородине, в август В Медиц. тип. 1812 г. 14°—4 ненум. стр. Ценз. ком. СПб., 15-го октябрь 1812. 1813. Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества, 1812 г. СПб. В медиц. тип. 1813 г. 4°. На Высочайшее отбытие Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны для свидания с Августейшим супругом Ея, в Германию. Декабря 19-го дня 1813 г. Подпись: Державин. Без обозначения года и места печати. 4°—2 стр. 1814. Свыше благословенному приношение. СПб. В тип. Воен. Мин. 4°. 14 + IV стр. Подпись: Державин. Ценз. пом. СПб., 1814 г., марта 24-го. Это стих. «Христос». На стр. 7-й помещено примечание к стиху «Им пробудилось»: «По богословски понимать должно вместо пробудилось — возродилось». Примечание это в изд. Я. К. Грота пропущено. «Христос». Стихотворение Державина. Изданное Наталиею Расторгуевой. СПб., 1851 г. Тип. Эд. Проца. 8°—16 стр. Из сохранившегося в моем экземпляре письма издательницы видно, что издание это предпринято было с благотворительной целью. На покорение Парижа. Без загл. л., без обозначения года и места печати. В тип. медиц. деп. 4°—4 стр. Ценз. пом. 17-го апрель 1814 г. Ода на сретение Победителя, Освободителя и Примирителя Европы, Великого и свыше Благословенного Императора Отца Отечества Александра ² 1814 г., июля — дня. С благоговением посвящает сочинитель. СПб., тип. Воен. Мин. 1814 г. Лист. 12 + 2 ненум. стр. Ценз. пом. СПб., июля 10-го дня, 1814 г. В начале и в конце — великолепно исполненные картинки, относящиеся к содержанию оды и воспроизведенные в академич. издании т. III. 1815. Хоры, петые в торжественном собрании «Беседы любителей русского слова» Декабря 30-го дня, 1815 г. СПб., в Медиц. тип. 4°. 2 ненум. стр. Ценз. пом., Дек. 29-го, 1815 г. 1848. Письма Державина к Ив. Ив. Дмитриеву и одно его же письмо к первой его супруге. С примечаниями (подписанными Мих. Дм — в). Москва (Из «Москвитянина», 1848 г. No 10). 1852. «Темный». Трагедия в 5-ти действиях. Соч. Державина. СПб. В тип. Имп. Ак. Наук, 1852 г. 8°—66 стр. Издана Старчевским по имевшемуся в его руках списку (см. акад. издание, IV, 390). 1855. На кончину благотворителя (И. И. Бецкого). В тип. Н. Греча. 8°—4 стр. Ценз. пом. СПб., 9-го июля 1855 г. (В изданном книгопрод. Е. Я. Федоровым каталоге библ. Д. П. Трошинского (СПб., 1874), на стр. 291, No 23 под именем Державина указан пролог: «Баян, русский баснописец древних времен». В академ. изд. соч. Державина нет ни самого пролога, ни сведений о нем. Не ошибка ли это.)

II. Собрания сочинений Державина.

1776. Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае. 1798. Сочинения Державина, ч. I, Москва. В унив. тип. у Ридигера и Клаудия. 1804. Анакреонтические песни. В Петрограде, 8° — 4 ненум. + 158 + 6 ненум. стр. Тип. Шкора. Оглавление снабжено примечаниями автора, на которые следует обратить внимание. Первые 16 стихотворений посвящены разным событиям из придворной жизни и в оглавлении, после No ХV² сказано; «Все оные песни не были в то время Двору известны, когда написаны; автор сочинял их для собственного своего удовольствия». Также следует обратить внимание на примечания автора, помещенные после указания опечаток, на самой последней стр., из которых, между прочим, узнаем, что сама нумерация од не верна: пропущена ода под No LVIII. 1808. Сочинения Державина. СПб., 1808. Тип. Шкора. Первый том посвящен Имп. Екатерине II, второй и следующие — Имп. Александру ². 8°—4 тома. То же. Другое издание. 8°—4 т. В ² т. на загл. л. виньетка: алтарь, над которым вензель Екатерины II в сиянии. На 1-й стр. — картинка к оде «Бог». Вр II т. на загл. л. вензель Александра ² в сиянии, окружен звездами. На 1-й стр. виньетка к стихотв. «Бессмертие души» (та же, что и в академич. изд.). В III т. на загл. л. виньетка: венок из амуров. На 1-й стр. виньетка: Амур на колчане, с факелом в руках, идет как на лодке, по облакам. В IV т. на загл. л. виньетка: маска, меч и дудка, связанные в одно целое; на 3-й стр. — виньетка: три музы. 1816. Сочинения Державина. т. V-й. Тип. В. Плавильщикова. Последний том к предыдущему иллюстрированному изданию. На загл. л. виньетка дымящаяся курильница; на 1-й стр. виньетка к стих. «Истина». 1817. Избранные сочинения Державина, с его портретом, помещены в издании: «Собрание образцовых сочинений в стихах и прозе». Издан. общ. люб. отеч. слов. СПб. 1817—1818. Лира Державина или избранные его стихотворения. Москва, в унив. тип. На загл. л. поставлен 1817 г., а на предыдущем выходном 1818 г. С посвящением Императрице Екатерине II (1795 г.). В сообщении «От издателя» сказано, что «не задолго перед кончиною своею, автору угодно было одобрить намерение издать избранные сочинения его в пользу некоторых бедных семейств: с исполнением сего намерения да будет благословляема память Гения — благотворителя». 1831. Соч. Державина. СПб. В тип. Ал. Смирдина. 4 т. Т. ². Портрет Державина, грав. Уткин. Виньетка к оде «Бог», на загл. л., рис. А. Брюков, гравиров. Галактионов. В конце — автограф Державина, т. II., на загл. л. виньетка к оде «Водопад» рис. A. Брюлов, грав. Галактионов. T. III. Виньетка на загл. л. к оде «Фелица»: Мурза перед Фелицею, рис. А. Брюлов, гравировал И. Ческий. Т. ²V. Виньетка к пьесе: «Добрыня». Рис. A. Брюлов, грав. Галактионов. 1833. Сочинения Державина. Тип. А. Смирдина. Издание его же. 4 части. — В ² т. — краткая биография Державина, в которой сказано, что издатель получил позволение напечатать Записки Державина. 1834. То же. Вместе с издан. 1833 г. представляет повторение изд. 1831 г. Об этом изд. 1834 г. заимствую сведение из указателя Я. К. Грота: в Публич. библ. его нет. 1845. Сочинения Державина, СПб., тип. Ил. Глазунова и К°. Издание его же (см. ² LXXIX). 4 ч. В ² т. портрет Державина (с оригинала Тончи) грудной. Жизнь Державина, написана Н. Савельевым. 1845. Сочинения Державина. Изд. Д. П. Штукина. СПб., тип. К. Жернакова. В одном томе. Биография написана H. A. Полевым. К изданию приложен портрет Державина в шубе и шапке, вновь нарисованный «известным художником» P. K. Жуковским, гравир. на стали в Лондоне. Портрет этот представляет вариации по портрету Тончи. На загл. л. помещено изображение гробницы Державина, рис. Р. К. Жуковским, гравир. в Лондоне. В начале текста виньетка с картины Рафаэля в оде «Бог». В конце книги помещено изображение памятника Державину в Казани. 1847. Собрание сочинений русских авторов. Изд А. Смирдина. Сочинения Державина. СПб., 2 тома. В «Предуведомлении», помещенном во ²²-м томе сказано: «По приобретении права от гг. наследников на напечатание еще 280 стихотворений, шести трагедий и «Записок о Пугачеве», соч. Державина, все это в непродолжительном времени выйдет в свет в двух томах. Но обещание это исполнено не было. 1851. То же. Изд. 2-е. СПб. 2 тома. 1857. Анакреонтические стихотворения Державина, взятые из третьей части сочинений его, изданных в 1808 г. СПб. В тип. Королева и Комп. 8°2 ненyм. + 42 + IV стр. 1864—1883. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. К. Грота. Роскошное издание Имп. Ак. Наук. ²Х-ть томов, из которых в семи первых помещены сочинения Державина, а в двух последних написанная Гротом биография Державина, дополнения, подлинные документы и указатели. В издании этом, кроме сочинений Державина, помещены: Рисунки к сочин. Державина, найденные в его рукописях, портреты его и его обеих жен, его автографы, вид дома его в Петербурге (с планами) и изображение памятника его в Казани. 1868—1878. То же. Общедоступное (более дешевое) академическое издание, тожественное с роскошным по содержанию, но без портретов и рисунков. VII томов. 1882. Русские писатели в классе. Редакция Петра Вейнберга. Вып. VI. Державин (стихотворения). СПб. 8. Со вступительными заметками, примечаниями и критическими статьями Белинского «Грота». 1884. Русские прозаики и поэты. Пособие при изучении русской литературы. Льва Паливанова. Избранные сочинения Г. Р. Державина, с вводными заметками, примечаниями историч., критич., и библиографическими и алфавитными указателями. Со снимком бюста Г. Р. Державина. (С оригин. Рашета 1794) Москва. 8. В примечании к предисловию сказано, что бюста Рашета нет в Каз. Унив.шт. (как утверждает Грот, IX, 571), а именно две одинаковые гипсовые копии в уменьшенном виде с бюста Рашета, сделанные в СПб.

II². Произведения Державина, помещенные в современные и другие издания.

Академические Известия, 1779 г., ч. I, февраль, ч. II. июнь. Амфион, 1815, июнь. Афниды, 1796—1797, 3 ч. Архив, историч. и практич. свед о России 1859, кн. II; 1862, кн. IV. Библиограф. Зап. 1858, 1859 и 1861 г. Библиот. для Чтен., 1834, январь; 1844, Март. Благонамеренный, 1818, No 2. «Вчера u сегодня», альманах на 1842 г. «Вестн. Евр.» 1802 г., No 16; 1803, No 3; 1805, No 4, 18, 22, 23; 1806, No 3, 7; 1807, No 16; 1812, No 16. «Драматич. Вестн.» 1808 г., No 1, No 74. «Друг Просвещения». 1804 г., июль, сентябрь; 1805 г., апрель, июнь, сентябрь, октябрь, декабрь Духовно-нравственные песнопения Ломоносова, Державина и Карамзина. М., 1856 г. Духовные стихотворения разных сочинителей: Ломоносова, Державина, Капниста, Мерзлякова, Ф. Глинки и проч. с замечаниями о их жизни. Собраны В. Золотовым. СПб., 1861 г. Журнал древней u новой словесности» 1818 г., ч. II. «Заволжский муравей», 1834 г., No 5. Записки о службе и жизни А. И. Бибикова, изд. сыном его. СПб., 1817 г. «Зеркало Света» 1786 г., No 52; 1787 г., No 53. «Казанский Вестник» 1828 г., ч. ХХ²V. Леонид, архим. Систематич. опис. слав. — русск. рукоп. собрания гр. А. С. Уварова. No 1893—94, No 1623. «Летоп. русск. литер. u древн.» изд. Тихонравовым, 1859 г., т. I, кн. 2, отд. II, стр. 196—197: «Молитва» Екат. Вел., из оды: «Изображение Фелицы» (с разночтениями против академич. изд.). «Маяк» 1842 г., т. I, кн. 2; 1843 г., т. VIII, кн. 3. «Москвитянин», 1841 г., No 1; 1842, No 4; 1849, No 5. «Московский журнал», 1791 и 1792 гг. «Муза» на 1796 г., No 2, 3, 8, 9. «Новая детск. библ.", издав. Б. Федоровым, 1827 г., кн. 1. «Новости» на 1799 г., май, июнь. Новые ежемес. соч., 1786 г., ч. VI; 1789, ч. XL, XLI; 1790, ч. LIV, 1791, ч. LVI, LVIII; 1792 г., ч. LXVII; 1796, ч. CXVIII. «Одесский Альманах» на 1831 г. «Отечеств. Зап.» 1855 г., т. С, отд. 1, стр. 1. «Памятник отечеств. Музе» на 1827 г. «Покоящийся Трудолюбец», 1785 г., ч. IV. Полное собр. законов т. XXI, No 15, 120; начертание должности учрежден. при Прав. Сенате четырех экспедиций, 1780 г. «Развлечение» 1860 г., No 38, 47. Рус. арх., 1863 г., No 2; 1865, No 3; 1870, No 4 и 5; 1899, No 1. «Русская беседа» 1841 г., т. ²; 1859, т. ² — V. (Записки Державина). «Русский Вестн.» 1808 г., ч. ², II, ²V; 1809, ч. VI; 1813, ч. XXI, No 3; 1866, т. LXI, No 1. «Русская классн. библ.", издав. под ред. А. Н. Чудинова: Вып. Х²-й. Г. Р. Державин. Избранные сочинения. СПб. 1892 г. «Русские поэты» конца прошлого и начала нынешнего столетия и их лирич. стихотворения, написанные в духе псалмов. СПб., 1872. «Русск. Обозр.» 1895 г., IV. (Рукописи русск. пис. в собр. гр. А. С. Уварова, стр. 973). «Русская Старина» 1874 г., т. XI (стр. 376); 1878, т. XXIII (стр. 118); 1897, No 2, стр. 456. «СПб. Ведомости» 1774 г., No 16; 1786, No 88. «СПб. Вестник» 1778 г., ч. ², II; 1779, ч. III, ²V; 1780 г., ч. V; 1781 г., ч. VI². «СПб. Зритель» 1828 г., No 1. «Сборн. археологич. института» 1878 г., т. ². «Сборн. Имп. русск. историч. общества» 1867 г., т. ², стр. 312—351. Сокращенная библиотека в пользу госп. воспитанникам первого кадетского корп. 1800 г., 4 тома. «Собеседник» Любит. Росс. Слова, 1783 и 1784 гг. Соч. и пер. Росс. Академии 1807 г., ч. II; 1811, ч. V; 1813, ч. IV. Старина и новизна 1773 г., ч. II. «Сын Отеч.» 1812 г., No 6; 1813, No 18, 46, 51; 1854, No 3, 7, 10, 22; 1816, No 1, 30, 49; 1821, No 6; 1843, No 3. «Северн. Вестн.» 1805 г., ч. ХVII. «Сев. Пчела» 1848 г., No 100. «Труды Оренбургск. учен. архив., ком., вып. V, 1899 г., стр. 49—74. «Утренние часы» 1789 г., ч. ²V, стр. 91—93. «Ученые записки» II отд. Ак. Наук 1861 г., кн. VII, вып. 1-й. «Хвала Богу». Переложения из Нового Завета, из псалмов и церковных песнопений. СПб., 1895 г. «Цветник» 1809 г., No 4. «Чтение в Беседе люб. русск. слов.» 1811 г., кн. 2, 3; 1812, кн. 4; 1813, ч. X, XIII, Х²V. «Чтен. в Общ. Истор. u Древн.» 1858 г., кн. III; 1861, кн. III.

IV. Переписка Державина с разными лицами помещена в следующих повременных и других изданиях: «Библиографич. Зап.» 1859 г., No 11; 1861 г. No 7, 17, 20. «Библиограф» 1885 г., No 1; 1887. «Воронежский литерат. Сборн.» 1861 г., вып. 1, в статье А. Донского: Оч. жиз. и научн. труд. митроп. Евгения. «Время» 1862, No 6, стр. 150 в ст. Колбасина: «Певец Кубры». «Вестн. Европы» 1867 г., No IX, стр. 242—243 Я. К. Грот: Переписка митроп. Евгения с Державиным и граф. Д. И. Хвостовым. СПб. 1866 г. «Древняя и Новая Россия» 1875 г., No 8, 1876, No 1; 1878, No 6. «Заволжск. Муравей», 1834 г., т. II, стр. 176—178. «Известия Имп. Ак. Наук» 1898 г., т. III, в. 4. «Известия Тамбовской Ученой Архивн. Комисс.", вып. XVIII (1888) стр. 84—85. «Ист. Вестн.» 1899 г., No 12. П. Лебедев: Графы Никита и Петр Панины. СПб., 1863 г., стр. 340—342. «Литерат. прибавл. к «Сыну Отеч.» 1822 г., No 16 (приложение к No 31-му «Сына Отеч."). «Москвитянин» 1841 г., No 3; 1842, No 1; 1848 г., No 5, 10. «Отеч. Зап.» 1826 г., No 77, ч. ХХV²² в ст. «О сочинен. П. Ю. Львова»; 1845, No 10. Отчет Имп. Публ. Библ. за 1895 г. СПб. 1898. «Памятник отеч. Муз» на 1827 г. «Русск. Арх.» 1863, стр. 345; 1865, No 3; 1871, No 1, в ст. «Из бум. протоиер. И. Памфилова»; 1872 г., стр. 1182. «Русская Правда», альманах на 1860 г. «Русск. Старина» 1873 г., No 8 в ст. «Сподвижники Екатерины II»; 1887, т. LIV, стр. 197. «Сборн. отд. русск. яз. и слов.» Имп. Акад. Наук т. V, вып. 1-й. «Сборн. снимков» автографов русских деятелей. Изд. «Русской Старины». СПб., 1874 г. «Северн. Пчела» 1843 г., No 131; 1848, No 100; 1860, No 92 (в ст. В. Н. Каразин). «Труды Киевской Духовн. Акад.» 1867 г., No VIII, стр. 277, примеч.

V. Библиография Державина и материалы для нее помещены в следующих повременных изданиях и отдельно изданных сочинениях:
Аксаков, С. Т. Сочинения, т. III (СПб. 1886), стр. 220. Арапов. Летоп. русск. театра, стр. 189—190. Арсеньев, А. В. Словарь писателей среднего и нового периодов русской литературы. СПб., 1887 г., стр. 74—76. Архив кн. Воронцова (см. по указателям к каждому тому). Архив Государственного Совета т. III, ч. 1 и 2-я. Афанасьев-Чужбинский «Поездка в Южную Россию». СПб., 1853 г., ч. ², стр. 240. Baltiche Monatsschrift Band. ХХV²², стр. 707—714. Соч. К. Н. Батюшкова, изд. 1887 г. (по указателям). «Беседа» 1872 г., «Путевой очерк» гр. Салиаса. «Библиографич. записки» 1859 г., No 11, 14, 16. «Библиограф» 1887 г., No 2: Об отношениях митроп. Евгения к Державину (ст. Шмурло). Был также отд. оттиск. «Библиограф 1890 г., No 3—4, стр. 41—42. «Библ. для чтения» 1843 г., т. LVII; 1844 г., т. LVIII; 1850, т. С²V (ст. В. Стоюнина): «Званка»; 1860, No 9: ст. А. Ф. Писемского о зап. Державина. «Биографич. очерки» лиц, изображенных на памятнике тысячелетия России в Новгороде. Сост. H. Отто и И. Куприяновым. Новгород, 1862 г., стр. 330—335. Biographie generale de Didot, 1855 t. XIII, стр. 721. Nouvelle Biographie generale, par t. Didot Paris, 1857, ХIII, 721. Богданович: «История царств. Императора Александра ², т. ², приложение. Болотов А. Т. Памятник протекших времен. M. 1875 г., ч. ²-я, стр. 14, 18, 22, 56, 91, 104; ч. II-я, стр. 107—109. Борзаковский, П. Краткие биографии русских писателей. Пособие для учеников городских училищ. Одесса, 1898 г. Братчина. СПб., 1859 г. Брафман, Я. Книга «Кагала». Вильно, 1870, (постановление Кагала против Державина). Булгарин, Ф. В. Воспоминания, ч. III, стр. 296. Бычков, А. Ф. Сподвижники Екатерины II. СПб. 1873 г. Венгеров. «Русская поэзия». Выпуск IV и V. «Виленский Вестник» 1866 г., No 59. Вигель, Ф. Ф. «Воспоминания». Владимиров, В. «Историческая записка о 1-й Казанской гимназии», Казань 1867, г. «Воскресный Досуг» 1864 г., No 60—64. «Воспоминание Вигеля». М. 1864 г., ч. III, стр. 150—160, ч. V², стр. 27. «Время» 1861 г., X; 1862 г., No 6 (в ст. Колбасина: «Певец Кубры»). «Всемирная Иллюстрация» 1871 г., No 131; 1888, т. ². «Ведомocmu СПб. полиции» 1847 г., No 38 и 247. «Вестн. Европы» 1810 г., No 2: Вид Званки; 1816 г., No 15 (некролог); No 23 и 24; 1822 г., No 7; 1866, кн. ² (в статьях Богдановича и Мордовцева); 1867 г., No 9 и 12 (в «Воспоминании В. И. Панаева); т. II (1867), стр. 180—182, 1881, No 3, стр. 15—17. «Вестник Всемирной Истории» 1899 г., кн. 1-я. Кн. П. А. Вяземского. Сочинения (по указателю). Гавриил, архим. Речь при открытии памятника Державину в Казани. Казань, 1847. На загл. листе помещен вид памятника. — Речь эта была помещена также в «СПб. Вед.» 1847 г., No 210, но в совершенно переделанном виде. Эта новая редакция речи была издана также и отдельно. Галахов, А. История русской словесности т. I. СПб., 1863 г. Биографич. сведения о писателях, помещенные в этой «Истории» собраны были потом в отдельную брошюру, напечатанную под заглавием: «Биографич. сведения о главнейших писателях» (СПб., 1880), составившую дополнение к учебнику «Истор. русск. слов. Галерея русских писателей. Изд. Скирмунта. М. 1901 г. Gеorgi Versuch einer Beschreibung der ruskais. Residenz stacdx St. Petersburg, 1790 г. (Переведено на русск. язык П. Безиком). «Голос» 1876, No 215, см. также: «Др. и Нов. Росс. 1876, No 8, стр. 394—402. Греч Н. И. Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе, с прибавлением известий о жизни и творениях писателей, которых труды помещены в сем собрании. СПб., 1812 г. Стр. 430—432. Греч Н. И. Учебная книга российской словесности, ч. ²V (СПб., 1822), стр. 470—474. Грибовскй А. М. Записки, M. 1847 г. Грот Я. K. Записка о ходе в 1860 г. приготов. работ по изданию сочин. Державина. СПб., 1880 г. Грот Я. К. Деят. и переп. Державина во время Пугач. бунта. СПб., 1861 г. Грот Я. K. Жизнь Державина по его сочинениям и письмам и по историческим документам. Изд. Ак. Наук. СПб., 1880—1883, 2 т. — сочинение это, продающееся и отдельно, составляет VIII и ²Х-й тома академического издания сочинений Державина. «Дамский журн.» 1833 г., No 12. «Девятнадцатый век». T. I-й. СПб., 1872 г. Державин. Отд. лист. СПб., 26-го июня 1839. Тип. К. Крайя. Ценз. пом.: СПб., 28-го июня 1839 г. — На этом листе помещены краткая биография Державина и оценка его значения, в которой особенно характерно замечание, что он был «гений самостоятельный и первый русский народный поэт». Memoirs if thе princesse Daschkow. London, 1840 г., ч. ², стр. 316. Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. М. 1866 г., стр. 24, 37, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 63—70, 76, 79, 145, 147, 180, 238. Дмитриев M. А. Мелочи из запаса моей памяти. М. 1869 г., стр. 21, 24, 31, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 117—118, 120, 139, 156, 160, 199, 248, 249. Добрыв А. П.: Биографии русских писателей среднего и нового периодов. СПб., 1900 г. Древн. и Новая Poccия 1877 г., No 2; 1878, No 4 и 12; 1879 г. No 10. «Друг Просвещения» 1806 г., ч. ², март. «Живоп. Обозр.» 1874, No 21. «Живоп. Энциклопедия» 1847 г., т. ², вып. 2. Жихарев, С. П. Записки современника. СПб. 1859 г., стр. 7, 118, 151, 175—177, 197, 222, 244, 280, 302, 338—339. Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М. 1895 г., стр. 9, 30, 49, 50, 90—94, 96. Журн. для чтения воспитан. воен. — уч. заведений. 1836, т. 1-й, No 3; 1852, т. ХС²Х, No 396, стр. 332, 334, 335, 339, 342; 1853, т. СII, No 405 и 406; 1857, т. СХХV. Журн. Деп-та Нар. Просв. 1821. Журн. для детей. 1854, No 41. Журн. Законодательства. 1818, кн. II², отд. ². стр. 207. Журн. Мин. Нар. Просв. 1843, прибавл. No 8; 1844, No 11; 1847, No 9; 1848, No 1; 1850, No 10; 1851, No 11 (А. И. Артемьева: «Библиотека Казанского Университета»); 1853, No 4; 1862, No 11 (Пискарева: «Об отношениях общества к первому открытому в Козлове учебному заведению»); 1874, No 5 (А. И. Артемьева: «Казанские гимназии в XVIII стол.". Статья эта издана и отдельно в том же году); 1881, No 2. Журнал первого собрания СПб-ой Дух. Академии. 1814. СПб. Стр. 10—11. Journal des Debats. 1832. август 14. Заволжский Муравей. 1832, No 10, 14, 16; 1834, No 5. Записки Имп. Акад. Наук. 1862, т. ², кн. 1; т. II, кн. 1; т. III, кн. 1; 1863, т. ²V, кн. 1; 1875, т. ХХV, кн. 2. Иванов, П. Опыт биографий генерал-прокуроров и министров юстиции. СПб. 1864. Стр. 81—112. Известия II отд. Имп. Акад. Наук. Т. IX, вып. III, стр. 128—129. Известия Российской Академии. 1817, кн. II². Из жизни русских писателей. Рассказы и анекдоты. СПб. 1882, стр. 26—31. Иконников, В. С. Гр. H.&n bsp;C. Мордвинов. СПб. 1873, (по указателю). Иллюстрация 1848, No 32; 1861, No 155 и 157. Исторический Вестник. 1881, No 2; 1892, VI (Ал. Чехов: Памятник Плениры); 1896, IX; 1899, по указателю в конце No 12-го. История Российской Академии (по указателю) в VIII-ми вып. Казанский Вестник (прибавления). 1828, No 33, 39—42 и 44. Казанские Губ. Ведом. 1844, No 38 и след.; 1847, No 9, 34—37; 38—47; 1868, No 69. Калейдоскоп. 1860, No 26. Калужские Губ. Вед. 1862, No 5, ч. неоф. Ст. А. М. Жемчужникова: «Лит. вечера в Калуге». Карамзин, Н. M. Неизданные сочинения и переписка. Ч. 1-я. СПб. 1862, стр. 148, 150, 160, 175. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб. 1866 (по указателю). Караулов. Очерки истории русской литературы. Т. ². 1865. Феодосия. То же. Одесса. 1870. Kvety. Zabavnik nar. 1844 (подпис. K. S.). Кониг. Очерки русской литературы. СПб. 1862, стр. 35—42. Книжный Вестник 1860, No 3—6. Колбасин. Литер. деят. прежнего времени. СПб. 1859. И. И. Мартынов. Стр. 45, 46, 66, 166. См. также стр. 249. Корф, бар. М. А. Жизнь Сперанского. СПб. 1861, ч. ², стр. 101—104. Кривошлык, M. Г. Исторические анекдоты из жизни русских замечательных людей. С портретами и краткими биографиями. СПб. 1898, стр. 58—62. Литер. прибавл. к Русск. Инв. 1832, No 99, стр. 787—790. (Рассказано событие, послужившее предметом стих. Державина «Провидение»). Ломоносов u Державин. Лист. 2 стр. Ценз. пом. Москва. 16 Дек. 1888. Тип. И. Д. Сытина. Записки И. В. Лопухина. Лондон. 1860, стр. 165. Лубяновский, Ф. П. Воспоминания. М. 1873. Стр. 73, 101—103. Львов, Ф. П. Объяснения на сочинения Державина. СПб. 1834; Маяк, 1842, т. ², кн. 2. Смесь; 1843, т. VIII, кн. 15, смесь. Мертвого, Д. Б. Автобиографические записки. М. 1867. (Из «Русск. Арх."). Мирской Вестник. 1866, No 3. Minerva 1800, Dec. Мордовцев, Д. Политические движения русского народа. СПб. 1871, т. I, стр. 295 и след. Москвитянин, 1845, No 12; 1847, No 9; 1848, No 3; 1851, No 21. (Статья А. С. Стурдзы); 1852, No 3, No 12, No 20. (И. Ф. Тимковского, стр. 54—56). Московские Вед. 1759, No 4; 1780, No 103, стр. 820 (Высоч. указ о назначении Державина советником в экспедицию о госуд. доходах и расходах); 1820, No 32, объявления; 1826, No 4, стр. 100; No 45, стр. 1769; 1832, No 58; 1833, No 88, стр. 3876; 1836, No 79, стр. 1583; 1859, NoNo 190, 194, 195, 295; 1860, No 4, No 69; 1864, No 115. Некрологи. Печат. в тип. А. П. Червякова. 1864. Нива. 1881, No 19; 1884, No 16; 1893, No 27. Новое Время. 1880, No 1701; 1888, No 5166; 1893, No 6359, 6360; 1898, No 8160. Новое Детское Чтение, издав. С. Глинкою. 1823. Le Nord. 1859, No 102 и 321. Олонецкие Губернские Ведомости, 1860, No 10 и 11. Опись указам, хранящимся в архиве Прав. Сената, т. II², стр. 512. Оставшееся после покойного N. N. рассуждение об опасности и вреде, о пользе и выгодах франц. яз. М. 1825, изд. 2-е, стр. 60. Остафьевский архив князей Вяземских. 1899—1901. 4 тома. (По указателю). Остолопов. Ключ к сочин. Державина, с кратким описанием жизни сего знаменитого поэта. СПб. 1822. Отеч. Зап. 1823, ч. ХII², стр. 80—98; 1824, ч. XVII; 1841, ч. XIV, No 1; 1844, No 1; 1854, т. ХСV² и XCVII, стр. 105—106; 1855, т. ХСVIII, No 1; т. ХС²Х, С², СII (Жихарева: «Дневник Чиновника»); 1868, No 8 (в ст. Д. Мордовцева). Очерк жизни Г. Р. Державина. М. 1881. Изд. Общ. распр. полезн. кн. No 304. То же. Изд. 2-е. М. 1893, No 625. Павлов, А. Биографии русских образцовых писателей. С 11-ю портретами. Пособие для городских училищ. СПб. 1884. Книга эта в 1902 году вышла 9-м изд. Памятная книжка Олонецкой губ. 1868—69 г. Педагогич. Обозр. 1869, No 5. Погодин, П. П. Н. М. Карамзин, т. ². Полевой, П. Ист. русск. лит. в очерках и биографиях. СПб. 1874, изд. 2-е. Полное Собр. Законов. NoNo 20, 477; 20, 487; 20, 556; 27, 468. Портретная Галерея, изд. А. Мюнстера. 1865—69. СПб. т. II. Порфирьев, П. История русск. словесности Ч. II, отд 2 (Казань 1888), стр. 109—166. Пушкин, А. С. История Пугачевского бунта, гл. ²V. Пыпин, А. Общественные движения при Имп. Александре ². Радищев и его книга. СПб. 1868. Рассвет. 1859, т. ²V, No 10, стр. 95—146. Peймерс, Г. St. — Petersburg am Ende Seines ersten Iahrhunderts. СПб. 1805. Романович-Словатинский. Дворянство в России. СПб. 1870, стр. 201, 380—382. Русский Архив. 1863, No 5 и 6; 1866, No 3, стр. 394—395; 494; 1869, No 12, стр. 2094—2095; 1870, No 4—5, стр. 779; 1871, No 10; 1873, No 3, стр. 722; 1874, кн. 1, стр. 1444; 1875, No 6, стр. 143—147; 1876, No 11, стр. 273; No 12, стр. 391, 401; 1878, No 1, стр. 31—34. Русский Вестник. 1842, т. V, отд. 4. (Историч. анекдоты); т. VI, стр. 104; т. VII, отд. 1 (выставка); 1858, No 23 (в ст. Коркунова о Радищеве); 1859, кн. 13; 1860. No 7 и 8; 1866, No 1 в ст. «Казанск. Общ. Люб. русск. слов."; в том же No см. стр. 234; 1868, No 11 (в ст. Д. Г. Анучина); 1869, No 3—6 (в ст. Д. Г. Анучина); 1872, No 8 (в ст. Анучина); 1880, No 11. Русский Иллюстриров. Альманах. СПб. 1858. Русский Инвалид. 1817, No 48, стр. 195; 1823, No 294, стр. 1173—1174; 1860, No 69 (ст. Анучина). Русские люди. С портретами, гравиров. на стали по рис. А. Шарлеманя. Изд. М. О. Вольфа. 2 т. 1866. т. II, стр. 365—374. Русский Мир. 1872, No 233. Русские поэты. СПб. 1873. Изд. Н. В. Гербеля. Стр. 48—65. Русский Пустынник. 1817, No 7, стр. 61—62. Русская Старина. 1876, No 8, 9, 11 и 12 (в ст. П. П.: «Кн. Пл. Ал. Зубов»); 1880, т. ХХVIII, стр. 347—348; т. XXIX, стр. 200—201; 204; 1885, т. LII, стр., 273, 274, 278; 1899, т. ХСVII², No 6, стр. 713—715; No 9, стр. 615—616. Русское Чтение С. Глинки. СПб. 1045, ч. II, гл. 4. Савельев, Н. Жизнь Г. Р. Державина. Без означения года и места печати. Салиас, гр. Е. Державин, Г. P., правитель Тамбовского наместничества. Тамбов. 1871. Санктпетербургские Ведомости. 1831, No 256; 1832, No 161; 1843, No 219—222; 1847, No 210, стр. 954; 1854, No 190; 1859, No 103, 116, 165, 268; 1860, No 175, 206; 1863, No 209, 210. St. — Petersburger Zeitung. 1881, No 229, 236 (Mantags-Blatt No 33, 34) ст. Брикнера. Саратовские Губ. Ведом. 1843, No 29—31; 1844, No 9; 1846, No 31. Саратовский Справочный Листок. 1865, No 268. Сборник Импер. русск. историч. общества. 1871, т. VI; 1875, т. XVI; 1877, т. XX; 1881, т. ХХV² и XXIX (по указателю). Сборн. Отд. русск. языка и слов. 1867—1880, т. ², II, V и др.; 1868, т. V, вып. 1; 1876, т. ХV; 1881, XXII (отчет). Сборник статей в память Смирдина. 1859, т. V² (ст. Геннади). Segure, le comte de. Memoires, ou souvenirs et anecdotes. Paris. 1843. Семейные Вечера. 1864. Старш. возр. No 3. Славянин. 1827. No 24 Словарь достопам. людей русск. земли. Сост. Д. Банитыш-Каменским. M. 1836, ч. II. Словарь русских светских писателей. Митроп. Евгения. т. I (M. 1845). Справочн. энциклопед. словарь Старчевского, т. ²V, стр. 74. Справочный словарь о русских писателях и ученых. Сост. Г. Геннади, т. I, Берлин, 1876. Slocnik naueny. Red. D-r G. Tr. Lieger. 1861, т. II, стр. 139—140. Современная Летопись. 1863, No 33; 1870, No 15. Современник. 1843. т. XXI (ст. Плетнева); 1844, т. ХХХ²V; 1845, т, ХХХVII; т. ХХХVIII; т. XL; 1850, т. XXIV. стр. 217—220; 1860, т. LXXXII («Прадедовские нравы»); 1863, т. ХСVIII (по поводу поездки Грота в Петрозаводск). Соревнователь просвещения u благотворения. 1818, No 2, No 11; 1819, No 5; 1820, No 2. Сын Отеч. 1813, No 41; 1814, No 32; 1816, No 28, стр. 68—78; No 29, стр. 89—103; No 30, стр. 175—176; No 31; No 37; 1817, No 3, стр. 107—108; 1821, No 14, стр. 339—341; 1823. No 42, стр. 78—82; No 48, стр. 141—143; 1838, No 6; 1839, т. X, проза, стр. 11—68; 1840, т. ², кн. 1 (H. Полевого); т. II, кн. 2; 1860, No 8. Северная Почта. 1864, No 4; 1868, No 17. Северная Пчела. 1827, No 16, стр. 4 (фельетон); 1828 (анекдот о Державине); 1836, No 215; 1844, No 133, 134; 1851, No 163, стр. 650; No 195, стр. 778; 1860, No 92 (в ст. «В. Н. Каразин»); No 206; Северное Обозрение. 1849, т. ². Север. 1888, No 10 (см. также Нов. Вр. 1888, No 4303); 1893, No 28. Тамбовские Губерн. Вед. 1880, No 128. Тамбовские Епарх. Вед. 1879, No 15, 23. Указатель выставки в Ак. Худ. в 1842 г.: Памятник Державину. Ученые зап. Каз. Унив. 1847, кн. ², III. Ученые зап. II Отд. Имп. Ак. Наук, 1861, кн. VII, вып. 1. Филарет, архиеп. Черниговский. Обзор pyccкoй духовной литературы. Изд. 2-е. Чернигов, 1863, кн. II, стр. 196. Художественная Россия. Изд. П. Н. Полевого. Т. ², СПб. 1884, стр. 16—23. Храповицкий, Дневник. СПб. 1874 (по указателю). Церковно-Общественный Вестник, 1879, No 94. Чтения в Об. Ист. u Дp. Росс. 1858, кн. II (Екатерина II о Державине в письме к Панину); 1863, кн. ²V. Шишков, А. С. Записки. Берлин, 1870. Энгельгардт, Л. Н. Записки. М. 1860. Энциклопедич. Лексикон. А. Плюшара. Т. ХV² (биограф. Державина, кн. Д. А. Крапоткина; о том, что это статья кн. Крапоткина, см. соч. Державина 1843, т. ², стр. LXXX).

V. Критические статьи о сочинениях Державина.
Альманах в память 200-летн. юбилея Александровского Университета. Гельсингфорс. 1842. Амфион. 1815, июль. Baltische Мonatsschrift. 1881, Heft 4, стр. 275—303. Беcсонов, П. А. Песни, собранные Киреевским, вып. X, стр. 234 и след. Библиографич. Зап. 1858, No 6; 1859, No 8, 10, 11, 16. Библ. для чтения. 1843, т. LVII; 1846, т. LХIII. Биржевые Вед. 1872, No 208; 1873, No 272. Благонамеренный. 1823, No 10; 1826, ч. ХХХIV. Белинский, В. Г. Сочинения. I, 43—53; ²V, 11; VI, 15; VII, 55—94, 104—151; 194, 198—201; VIII, 113—114, 117—118; 254, 302—306, 313; X, 147. Вестн. Европы. 1812, No 7; 1813, No 14; 1866, кн. ² (ст. Богдановича); 1869, No 1, 9, 11; 1871, No 6; 1872, No 8, 9. Глинка, C. H. Очерк жизни и избранные произведения А. П. Сумарокова. Галерея русских деятелей. Год 3, т. II. Гоголь, Н. В. Избранные места из переписки с друзьями: «О том, что такое слово. О лиризме наших поэтов. В чем же, наконец, существо русской поэзии? Голос. 1864, No 36; 1869, No 281; 1871, No 97, 160; 1872, No 3; 1879, No 20; 1880, No 289. Градовский, А. Высшая администрация России ХVIII стол. и генерал-прокуроры. Греч, H. И. Чтения о русском языке. СПб. 1840. 2 ч. Ч. 1-я, вып. V² и V²². Григорьев, An. Сочинения, 494. Давыдов, И. И. Чтения о словесности. Курс 3-й. М. 1839, стр. 88—102. Дамский Журнал. 1833, No 12. Дело. 1874, No 1; 1877, No 6 (по поводу этой статьи см. СПб. Вед. 1877, No 215); 1879, No 8, стр. 247; 1880, No 12. Еврейская библиотека. СПб. 1972, т. II, стр. 210—218. Еженедельн. Пpuбaвл. к Русск. Инв. 1864, No 6. Eichoff. Histoire de la langue et de la litterature des Slaves, Russes, Serbes etc. Paris, 1839, стр. 198—199. Журн. для чтения воспитан. воен. — учебн. зав. 1853, No 405, 406. Журн. Мин. Нар. Просв. 1834, ч. 1; 1841, No 6 (прибавл.); 1843, No 8 (прибавл.); 1863, No 10; 1869, No 7. Журн. Мин. Юстиции. 1862, No 7. Завьялов, H. П. Образцы русской словесности в разборах. M. 1885. Вып. I. М. В. Ломоносов. Вып. 2. Г. Р. Державин. Зап. Имп. Акад. Наук. Т. III, кн. 1. Ienasche allgemeine Litteratur-Zeitung. 1803. No 117. Иллюстрация. 1847, т. V, No 117. Искра. 1864, No 16. Календарь Муз на 1826 г. Книжн. Вестн. 1864, No 3, No 24; 1865, No 3. Kosmeli. Harmlose Bemerkungen auf einer Reise uber Petersburg, Moskou, Kiew nach Lassy Berlin. 1822, стр. 116—117. Литературная Газета. 1831, No 16, стр. 171; No 25, стр. 206; No 35, стр. 287; 1842, No 50; 1847; Маяк, 1842, No 33, т. II², кн. 5; 1843, т. IX, кн. 6, 1845, т. ХХ²II, кн. 45. Милюков. Очерк истории русск. поэзии. СПб. 1847. Mизко, Н. Столетие русск. слов. Одесса. 1849. стр. 69. Mickiewicz, A. Kurs drugolatui (1841—42) Literatury slavianskiej. Paryz 1842. стр. 84—89. Mолва. 1834, No 45; 1880, No 283. Москвитянин. 1846, No 11, 12; 1849, No 13. Московские Ведом. 1823, No 101, стр. 3267; 1831, No 25; 1838, No 16; 1865, No 3; 1872, No 192. Московский Вестн. 1859, No 44. Московский Телеграф. 1831, No 13. Олин, Валер. Панегирик Державину. СПб. 1809. 4°. Одесский Альманах на 1831 г. Осмнадцатый Век. Т. ²V. М. 1869 (в ст. Де Пуле). Отеч. Зап. 1840. т. IX, кн. ²V, стр. 48, 58—59; 1843, No 2, 3; 1845, No 10; 1846; 1852, No 9; 1858. No 1 (в ст. Галахова); 1859, No 2, 3; 1864, No 1, 4; 1865, No 2; 1866, No 21; 1867, No 20. Отчеты в словесности воспит. гимназий Белорусского учебн. окр. Вильно. 1839, стр. 236, 242, 246. Отчет Имп. Публ. Библ. 1892, прилож., стр. 10—30. Патриот, журнал воспитания. 1804, т. III, кн. 2. Petrow, Const. Tableau de la litterature russe. Traduit du russe... par A. Romald. Paris. 1872, стр. 71—73. Плетнев, П. А. Сочинения и переписка (1885), т. ², стр. 113—121. Полевой, Н. А. Очерки русской литературы. 1839, ч. 1-я, стр. 1—94. Полторацкий, С. Матер. для словаря русских писателей. М. 1859. Полярная Звезда на 1823 г., стр. 13—14. Пешкин, А. С. Сочин. Прозаич. статьи и письма. Прим. к Кавказскому Пленнику. Rinholdt, Alex. von. Geschichte der russichen Literatur. Leipzig. 1884—1886. Revue Encyclopedique. 1821, т. X, стр. 358—361. Русский. 1868, No 125. Русский Арх. 1871, No 2, стр. 1047 [в оригинале 0147]; 1873, No 9, 1 p. 1672—1685; 1893, No 2. стр. 165—168. Русская Библиография. 1881, No 84. Русский Вестник. 1809, ч. V², No 1; 1864, No 3; 1866, No 2; 1869, No 4 (ст. Ф. И. Буслаева); 1881, No 12. Русский Инвалид. 1865, No 24; 1867, No 312. Русское Слово. 1860, No 2; 1864, No 12; 1865, No 1. Русский Филологич. Вестн. 1900, No 1—2, стр. 58—60, 71—72, 90—91. СПб. Ведом. 1848, No 101—103; 1855, No 236; 1859, No 103; 1861, No 109 (в ст. Грота); 1864, No 39; 1869, No 263; 1871, No 100; 1872, No 156; 1880, No 304. Сборник отдел. русск. языка u словесн. 1867, т. 1; 1893, т. LVIII, No 1. Семейные Вечера. Старш. возр. 1866, No 17, стр. 325; 1868, No 12, стр. 754—755. Сион. 1861, No 24 (в ст. Ф. Леонтовича). Собеседн. Любитель Росс. Слов. 1783, ч. V, стр. 3—8; ч. VIII, стр. 3—8; 1784, ч. X, стр. 25—30. Современная Летопись. 1864, No 1; 1886, No 9; 1869, No 42; 1870, No 2; 1871, No 14. Современник 1838, т. ХII (ст. Печорира); 1845, т. ХХХVIII; т. XL (ст. Грота); 1854, No 2, стр. 135—136; 1856, No 8 (ст. Лонгинова); No 8—9 (ст. Лайбова); т. LVI, стр. 30; 1864, No 1, отделы «Библиографии» и «Внутрен. Обозр."; 1865, No 10, 11, 12; 1866, No 1. Соврем. Изв. 1880, No 13. Соревнователь просвещения u благотворения. 1823, No 3; 1824. ч. ХХ²V, No 3; ч. ХХV, No 2. Стоюнин, В. Я. Руководство для историч. изучения замечат. произвед. русск. литер. СПб. 1869. Сын Отеч. 1815, No 23, стр. 139—142; 1816, т. 32, No 37, стр. 163—175; 1817; ч. ХХХ²V, No 2, стр. 62—67; ч. ХХХV, No 5; 1822, No 27, стр. 39; 1843, No 8 и 9; 1869, No 226 (будн. No). Сев. Вестн. 1804, стр. 265. Сев. Минерва. 1832, ч. II, No 11 и 12. Сев. Обозр. 1849, No 1. Сев. Пчела. 1832, No 1; 1834, No 207; 1842, No 279; 1843, No 197; 1844, No 277; 1845, No 224; 1846, No 31, 34, 44, 45; 1847, No 136; 1848, No 100; 1859, No 200; 1860, No 51. Сев. Цветы. 1825 (ст. П. А. Плетнева). Т. А. Натура земли в проявительности и видоизменности. M. 1835. Труды Общ. Люб. Росс. Слов. 1812, ч. ², стр. 89—93; 1820, ч. ХVII², стр. 5—42. Украинский Вестник. 1816, ч. II², No 8 и 9. Финский Вестник. 1846, т. VIII. Der Freimuthige oder Berlinische Zeitung fur gebildete, unbefangene Leser. 1803, No 69 в (ст. Рихтера: Rus-Liter). Цветник. 1809, ч. II, стр. 128—129. Черниговские Епарх. Ведом. 1866, No 2, прибавл. стр. 48.

VII. Относящиеся к Державину стихотворения:
Аничкова, Ив. Соревнов. 1818, ч. IV, стр. 155—172. Б. Ф. Маяк 1843, т. IX. Рематки. Басня (на критиков Державина). Баталина, А. Стихи и проза M. 1828. Баранова, Д. О. Вестн. Европы 1802 ч. V, No 17. Баратынского Е. А. Соч. изд. 4-е. (Казань 1885) стр. 144. Батюшкова, K. H. Соч. изд. 1887, ², стр. 137, 166—175, 205, 375—377. Бахтина, Ив. Дух журналов 1816, ч. Х²V. Богдановича, Ив. Русск. Вестн. 1811, ч. Х²П, No 3, стр. 74—82. Бруситова, Н. Журн. Росс. Слов. 1805, ч. II, май. Буниной, А. Отеч. Зап. 1855, VII². (в зап. Жихарева). Б — а. Сын. Отеч. 1814, ч. ХII², No 10, стр. 185. Бухарского. Москов. Меркурий, IV, 120. Б., В. Творцу Памятника герою (Державину). Стихотворение это помещено в отдельном издании стихотворения Державина: «Памятник герою», 1792, 8-й 16 стр., и занимает cтр. 9—16. — Я. K. Грот говорит (², 431, примеч; также: IX, 502), что видел это стихотвоpeниe отдельно от оды Д — на у С. Д. Полторацкого. Варакина. Мадригал покровителю несчастных. СПб. В тип. Глазунова 1806. Воейкова, А. Ф. Вестн. Евр. 1811, ч. LV, январь, No 2, cтp. 184 (в «Посл. к Н. В. С."). В — в?, А. Иппокрена, ч. ²V, стр. 398, «Выборского пустынника» (B. Буренина). Нов. Вр. 1878, No 792 (фельетон). Вяземского, Кн. П. A. Сочин. III, 227; ²V, 49. Глинки, С. Н. В академич. изд. соч. Державина, V², 396, 397. Голенищева-Кутузова, П. И. «Друг Просвещ». 1804 г., ч. 1, стр. 12. Горсть земли на могилу благотворителя. В СПб. В Морск. тип. 1816 г. 4-е 10 стр. Ценз. пом. СПб. 14 октябрь 1816 г. Имени автора нет. На стр. 3-й: «Друзьям Державина», стихотвор.; а на следующих — стихи, посвященные самому Державину, по поводу его кончины. — На последней странице помещено примечание: «Сочинитель, оставя покойного 7-го числа июля сего 1816 г., в совершенном почти здоровье, 10-го того же месяца возвратился в Званку, дабы проводить тело его по реке Волхову в Хутынский монастырь Св. Варламия, где оно ныне покоится». Основываясь на рассказе племянницы Державина, П. Н. Львовой, о последних днях его жизни (VIII, 995 и 1001), можно предположить, что автором этих стихотворений был Сем. Вас. Капнист, уехавший из Званки 6-го июля и возвратившийся 10-го. Государского, Ив. Степ. К портрету Державина. Христос Воскресе! Стихотворение это помещено внизу отдельного листа, на котором тем же И. С. Государским издана ода «Бог». Новгород. Типо-Литогр. Н. И. Богдановского. Грамматика, Н. Ф. «Сын Отеч.» 1817 г., ч. XLI, No 40, стр. 61—64. «Вестн. Евр.» 1817 г., ч. XCVI, No 23—24, стр. 161—167. Даурец Номохон (Смирнов). Прелестное и полезное препровождение времени 1795 г. ч. VII, стр. 241. Дейнека. Домашн. Бес. 1862 г., No 16. Деларю, М. Д. Опыты в стихах. СПб. 1835 г., стр. 59. Дельвига, бар. А. Академич. изд. соч. Державина, IX, 550. Державина, Ив. Сем., обер-священ. В Академ. изд. III, 426—429. Дмитриева, И. И. Сочин., под ред. А. А. Флоридова. СПб. 1895 г., т. ², стр. 121—122 («К честному человеку»); 139; 143—144; 182; 238. Доброхотова, Феофила. Взгляд на поэзию. M. 1837 г. Стихотворение — стр. 14. Евгения (Болховитинова). Академич. изд. сочин. Державина, II, 633, примеч. Жукова, Вас. Собес. Люб. Росс. Слов., ч. II², 1783, No 7, стр. 46. Ибрагимова, Л. Библ. для чтен. 1839, т. ХХХ²V, отд. 1, стр. 7—9; также в Собрании его стихотворений (Казань, 1841). Измайлова, А. Сын. Отеч. 1816, т. XXXI, No 29, стр. 108; Благонамеренный, 1822, ч. XIX. Иллического, А. Опыты в антологич. роде. СПб. 1827 г., стр. 14. К. З. Русск. Вестн. 1808, ч. ², стр. 202. Капниста, Вас. Вас. Сочин., изд. Смирдина, стр. 300; 355—360; 364—366; 378—383; 331; 421—423; 517. Капниста, Сем. Вас. Чт. в Бес. Люб. русск. сл. 1815, ХV, 105—111. Каченовского М. Т. Иппокрена, 1799, ч. III. Кованько, И. Новости русск. литер. на 1802, стр. 92—94. Котлякинова, А. Сын. Отеч. 1819, т. LV No 30, отд. III, стр. 180—181. Козадавлева, О. П. Собес. Люб. Росс. Сл. ч. VIII, 1783, стр. 3—8; ч. ХIII, стр. 170. Кондратьева, И. Н. Академ. изд. соч. Державина, V²II, 839. Кострова, Е. Собр. соч. СПб. 1802 г., ч. ², стр. 111—115. К — ва. Невский альманах на 1830; Москов. Телегр. 1830, ч. ², стр. 359. Ланской, Ел. Ив. Академич. изд. соч. Державина, III, 416. Львова, Н. А. Академич. изд. соч. Державина, ², 519; II, 276. Львова, Ф. П. Соревноват. просвещен. и благотворен. 1822, ч. XXII, No 4 стр. 65—68; 1823, ч. XXI, No 3, стр. 292—295; Сын. Отеч. 1823, ч. LXXXIX, No 42, стр. 78—82. Магницкого, М. Л. Афинды, кн. II, стр. 217, 218 и 221 (в пьесе «Поэзия»). Майкова, А. Н. Изв. II отд. Имп. Ак. Н. 1854, лист 25-й, стр. 388—391. Мертвого, Д. Б. Академич. изд. соч. Державина, IХ, 506. Милонова, М. В. Соч., издан. Смирдина, стр. 98—100. Нестерова, А. Вестн. Евр. 1814, ч. LXXIV, No 8, стр. 279—281; 1816, ч. ХС, No 21, стр. 17; Российск. Музеум, 1815, No 2; Москвитян. 1843, No 12. Николева, Н. П. Сочин. ч. IV. Озерова, В. А. Соч. СПб. 1817, стр. 122—124. Олина, Вал, Сын Отеч. 1816, т. XXXI, No 29, стр. 104—105. Остолопова, Н. Ф. Сын Отеч. 1821, No 24, стр. 145. Палицына, A. Вестн. Евр. 1809, No 19, стр. 195—201. Молодин, 1844, стр. 198—203. Пародия на стих. «Пчелка» Академич. изд. соч. Державина, ч. ², 780—781, примеч. Писарева, А. Вестн. Евр. 1807, ч. XXXIII, No 12, стр. 276; Сын Отеч. 1816, ч. XXXIV, No 52, стр. 277. Плетнева, П. А. Сын Отеч. 1819, ч. Х²V, No 25, стр. 273—275. Пнина, И. П. Журн. для пользы и удовол. 1805, ч. ²V, стр. 181—186. Пушкина, А. С. Воспомин. в Цар. Селе; К Жуковскому; К первому аристарху; Евг. Онегин, гл. VIII; К другу — стихотворцу; Городок; Послание к Баратынскому. Пушкина, В. Л. Соч. 1893 стр. 71. Рогова, Н. Русск. Вестн. 1814, ч. II², кн. 12. Родзянко, А. Г. Благонамеренный, 1819, No 4. Рожанского, Академич. изд. соч. Державина, V²II, 841. Рылеева, К. Ф. Соч. СПб. 1895, стр. 35—36. Рыкдовского, Ф. Заволжск. Муравей 1834, ч. ². No 5, стр. 250—255. Swignine, M-me Annete Les ruines au sejour de l'Imperatrice Catherine II a Tzarskoe-Selo. Imitation de Derjawin. Moscou. 1818. 8-е. Семенова, П. Н. Библ. Зап. 1861, No 15, столб. 454—456; Русск. Стар. 1871, т. III, 95, IV, 565. См. Акад. изд. соч. Державина, IX, 508, примеч. Сомова, О. Украинск. Вестн. 1816, ч. IV No 12. Сушковой, М.  ;В. Собес. Люб. Росс. Сл. 1783, ч. ², стр. 58. Тумянского В. И. Соревноват. просвещ. и благотвор. 1823, кн. 2, стр. 296. (Стих. это пропущено в собр. стих. В. И. Туманского, СПб. 1881, поэтому надо предположить, что оно принадлежит не В. И., а Вас. Григорьевичу). Урусовой, Кн. Е. С. Памяти. Отеч. Муз 1827, отд. II, стр. 104. Федорова, Б. М. Русск. Инв. 1815, No 91, стр. 366; Дух. журн. 1816, ч. IX, стр. 1—3: «к Музам». Москвитян. 1843, (басня «Крысы»); Маяк, 1842, апрель (басня «Лягушка). Филимонова, В. Проза и стихи. СПб. 1822, ч. II, стр. 25—27; 35—41, 116. А. Н. X. Дух. Журнал. 1816, ч. Х²V. Хвостова, А. С. Академич. изд. соч. Державина, III, 418—419. Хвостова, Д. И. Муза, 1796, июль, III, стр. 43—45; Друг Просвещ., 1804, июль, 1805, ч. IV, стр. 5—9; Благонамерен. 1824, ч. XVIII. Херасковой, Е. В. Памятн. Отеч. Муз на 1827, отд. II, стр. 103. Храповицкого, А. В. Раут, III, 150—151—152. Шаликова, Кн. П. И. Вестн. Евр. 1816, No 14, стр. 152. Шатрова, H. Сын Отеч. ч. XXXV, стр. 114; Стихотворения Шатрова, СПб. 1831, ч. III, стр. 104—108. Эмина. Н. Ф. Правдолюбец, альманах на 1801 («Сильная рука владыка», басня); Развлечение, 1860, No 42. Стихотворения неизвестных авторов помещены в: Вестн. Евp. 1803, No 19, стр. 201. Друге Просвещения 1805, ч. II, стр. 30, 1806, No 3, стр. 235. Иппокрене, ч. VIII, стр. 316. Москов. Журн. 1792, ч. VIII, стр. 202. Музе, ч. I, стр. 226. Нов. Ежемес. Соч., ч. I, август 1790. Русск. Вестн. 1808, ч. ², стр. 202—203; 320; ч. II, стр. 80—82, 1809, ч. V, No 2; 1814, кн. 12, стр. 41—42. Современнике 1859, No 10 (Свисток: «Опыты австрийских стихотвор. Як. Хама»). Сев. Пчеле 1859, No 160. Цветник 1809, ч. IV, стр. 334. Приношение знаменитому певцу Фелицы от искреннего почитателя его славы. 4-е. 8 стр. нен. без означения года и места печати. На прибытие (Державина) в белорусский гор. Витебск, от витебского главного народного училища. Витебск 1799, июня 30. Печатный экз. см. также в Академич. изд. соч. Державина, IX, 510. Надпись на экз. соч. Державина.

VIII. Переводы произведений Державина на иностр. языки.
Менагиос, Д. «Бог». Ода Державина. Критич. разбор и перевод на древнегреч. яз. СПб. 1879. Перевод оды «Бог» на грузинск. яз. помещен в грузинск. журн. «Заря» 1857 г. Derjavin, Gabr. Де Део carmen rossiacum, latinis elegis explicari tentatum а Sfanisl. Czerski. Vilnae 1815. 8-е. Idem. Vilnae. 1819. 8-е. Об этом переводе напечатана статья В. Н. Каразина в Соревноват. просвещен. и благотворен. 1820, No 2, стр. 198—213, вышедшая также и отдельно: «В. Каразин. Ода Бог, переведенная на лат. яз. Черским и напечатан. в Вильне в 1815 и 1819 гг. Критический разбор перевода, с изложением самой оды на русск. и латинск. яз.". Без означен. места (Харьков?) и года (1820?) печати. Derjavini, lyricarum poetarum Russarum principis, Ode in Deum, et russico in lafinum sermonem eodem, guo poeta ipse usus erat, metro canversa. Mosquae 1876. Университ. тип. 8-е 7 стр. O переводах Державина на польск. яз. (Библ. Зап. 1859, No 9, столб. 287—288, со ссылкой на Виленск. Губ. Вед.). Lira Dzierzawina. Oda Pog, przeklad Hr. W. C. K. Z. (Графа Викентия Цехановец Кишказгерского) Вильна 1822. На русс. и польск. яз. Derjavine, Gabr Во'g, oda przeklad Ignoc. Szydeowskiego. Wilno. 1822. 8-й. Oda B?g. На русск. и польск. яз. Wilno, 1823. 8-е. С портрет. Державина, рисов: на камн. И. Гловацким и соответствующей содержанию оды виньеткой. Бог. Ода Г. Р. Державина, положенная на музыку И. Л. Фуксом. Gott Ode von G. E. Derjawin. In Musik gesetzt von I. S. Fucgs. СПб. 1831. 8-е. Ha pycск. и нем. яз. Перевод А. V. Оldekop. Derjavine Gabr. B?g Oda po rusku, po polsku Gott. Ode aus dem russischen ubersetzt von Aboys rehle. Semberg. 1830. 8°. То же. Изд. 2-е 1846. 8°. 15 стр. (см. Я. Головацкий: Доп. к оч. библиогр. В. Ундольского. СПб. 1874, стр. 45, No 256; 51, No 324). Derjavine, Gabr. Ode Gott. Aus dem Russischen von Iulius Altmann. Berlin. 1845. 8°. Bibliographisches uber Derjavin'S Ode «Gott» (Derjawin'S Gott und Iong'S Nachtgedanken) в Archiv fur Tissenschafte. Kunde von Russtand. Von. Ermann. 1865, Band. 24, Heft. I, Seit. 177—184. Возражение Я. K. Грота — ibid., XXIV, Heft 4, Leit. 687. Gott. Ode von Dershawin. Aus dem Russischen ubersetzt von Reinhold von Reinthal. СПб. В тип. Ак. Н. 1853. 8. 12 стр. — (Рецензия в Отеч. Зап. 1853, т. LXXXIX, стр. 116: библ. хрон.). Нем. перев. оды «Бог» помещен в книге Вольфтена о Русск. Литер. (см. Маяк, 1843, май, стр. 53). Gott. Ode von G. R. Derschavin. In'S Deutsche ubertragen von A. R. Gmon. 1883, No 1, стр. 14—15. Dieu. Hymne du poete russe Derjavine. 1743—1816. Notice sur quinze traductions francaises de cet hymne. 1811—1855. Suivie du texte russe. Leipzig 1855. — В этой книге C. Д. Полторацкого, кроме указания переводов оды «Бог» на франц. яз., собраны вообще сведения о Державине в иностранной литературе. Le nouvel Anti-Lucrece. Oratorio psalmique, ou hymne a Dieu, imite du grand poete russe Derjavine, par Philarmos, traducteur de Pindare et de Perse. Paris 1824. 8°. Philormes — псевдоним профес. T. Marie de la Fresnaye. Об отрицаемом в настоящее время переводе оды «Бoг» на Китайский яз. см. Сев. Почту 1817, No 76, стр. 1. (Из «Гамбургск. корреспонд.). О переводе оды «Бог» на Японский яз. см. «Записки» капитана В. М. Головнина о плене его у Японцев. Видение Мурзы. Der Traum des Mursa. Aus dem Russischen ubersetzt von A. v. Kotzebue. St. Petersburg. 1792 — на русск. и нем. яз.—8°. 15 стр. Felizens Bild, aus dem Russischen ubersetzt von A. v. Kotzebue. Reval. 1792. 4. 32 стр. Глас СПб. Общества по случаю благоволения, объявленного ему главнокомандующим ноября 29 дня. Stimme des Publicums... и т. д. СПб. При Имп. Ак. Н. 4°. Год не означен. На русск. и нем. яз. Немецкий перевод подписан: Carl. Voldemar von Brummer. Episch-lyrisches Hymnus auf die Vertreibung der Franzosen aus dem Vaterlande im Iahr 1812... Aus dem Russischen ubersetzt von P. O. Gotze. Riga und Dorpat. 1814. 8. 46 стр. O переводе этого «Гимна» на англ. яз. (Петровым, сыном известного лирика) см. Академич. изд. соч. Державина, III, 137, примеч. Zwei Gedicht des russischen Dichters Derjawin, verdeutcht von D. Ioh. Ludw. Wilh. Fruauf. St. Petersburg. 1824. (Переводы «Сретения Орфеем солнца» и «Оленину»). Lira Dzierzawinа, przeklad Hr. W. C. K. Z. 8°. — Под этим заглавием появились переводы некоторых произведений Державина на польский яз., сделанные графом Викентием Цехановец Кишказгерским. — Кроме указанной выше оды «Бог», им переведены: Oda Оbrаz Felici. Wilno 1823. Oda па Sтiеre Нrаbiпу Rumiancof. Wilno 1823. Oda Urna. Wilno. 1823. Oda na rodzenie na p?l nocy purpurorodniego Dziecka. Oda na narodzenie Wielkiego Xiaz'ecia Michala Раvlowicza. Vilno. 1823. Oda Pietrowi Wielkiemu. Oda narodna Katarzynie Wt?rey. Oda na smierc Vielkiey Xiejniczki Olgi Pawl?wny. Oda Burza. Vilno. 1823. Lira Dzierzawina Przeklad H. W. C. K. Z. (т. е. Кишки-Егерского) Vilno. 1825. Это целый сборник, в который вошли переводы следующих стихотворений: Молитва, Соловей, Похвала сельской жизни, Призывание и явление Плениры, Приношение красавицам, К грациям, Признание, Пчелка, Пламире, Потопление, Спящий Эрот, Хариты, Возвращение весны, Развалины, Праздник воспитанниц девичьего монастыря, Скромность, Памятник. Gedichte des Herrn Staatsraths von Derschavin. Aus dem Rbss. ubersetzt von A. v. Kotzebue. Leipzig. 1793. 8°. Тут помещены: Ода Белой царице (фелица), Изображение фелицы (в новом переводе), Благодарность Фелице, Видение Мурзы, Лирическая песнь на покорение Измаила, Ода Бог, Ода на смерть кн. Мещерского, Гребеневский ключ, Каллионе, На рождение порфирородного Отрока, Соседу. — К книге приложен портрет Державина. Лебедь. Стих. Державина. (см. журн. Баян, 1867, No 21). Переводы на русинское наречие. О переводе оды Державина: «На восшествие на престол Импер. Александра I» на иностранные языки (в том числе, на франц. Князем Белосельским) см. Академич. изд. соч. Державина, II, 356, примеч. Памятник Герою. 8°. 16 стр. Рига. (1792) с переводом на франц. и немецк. яз. — На загл. листе французский вензель Князя Репнина. Кроме перечисленных отдельных изданий, переводы произведений Державина помещены еще в следующих изданиях: Anthologie russe, Suivie de poesies originales. Par P. I. Emile Dupre de Saint-Maure. Paris 1823. На стр. 150—161 помещен перевод оды «На смерть кн. Mещерского», с кроткими сведениями о Державине и с примечаниями. Отзыв О. Сомова об этом переводе см. в Соревнователе ХХV, 30. См. также Академич. изд. соч. Державина, IX, 283. Geschiсhtе verschiedenen russischen Dichtern, nachgebildet von Dr. Ioh. Ludw. Wilh. Fruauf. St. Petersburg. 1819. Тут, в числе переводов из русск. писателей помещено стих. Державина «Пчелка». Poеtische Erzeugnisse dеr Russen. Ein Versuch von Karl Friedr. von der Borg. Dorpat. 1820. Том этот был потом переиздан (без изменений), с дополнением второго тома (Riga und Dorpat 1823). В первом томе помещены переводы стихотворений Державина: Бог, На смерть Кн. Meщеp cкого, Вельможа, На кончину гp. Орлова, Памятник герою, К соседу, Пчелка, Потопление, Российская Антология. Spеcimens of thе Russian Poets: With preliminary Remarks and biographical Notices. Trnsslated by Iohn Bowring, F. Z. S. London. 1821. То же 2-е изд. Edinburgh. 1821 (без перемен) То же. Том II-й. London. 1823. В 1-м т. переводы произведений Державина: Бог, На смерть кн. Мещерского, Водопад, На смерть гр. Орлова, Пчелка, Во II-м т.: Соседу (два отрывка). La Balalayka, chants populaires russes et autres morceaux de poesie, traduits en vers et en prose par Paul de Iulvecourt Paris. 1837. Тут переводы стих. Державина: Пчелка, На птичку. Вildersaalder Weltliteratur. Herausgegeben von Dr. Ioh. Scherr. Stuttgart. 1848. Это же издание выпущено было вновь, под названием: Neue Ausgabe, в 1855, с перепечаткой заглавного листа и выпуском предисловия. Тут помещена ода «Бог» в переводе Роттера. Belletristische Blatter aus Russland. Aus dem Feuilleton der St. Petersburger Zeitung, gesammelt and herausgegeben von Dr. Clemens Friedr. Meyer. St. Petersburg. За 1853, 1854 и 1855 годы. — В сборнике за 1854 г. помещен перевод оды Бoг Рейнгольда фон Репнталя. Histoire intellectuelle de l'Empire de Russie par Tardif de Mello. Paris. 1854. Переводы од: Бог, На смерть кн. Мещерского, Фелица, Русская книга для чтения. Часть техническая. Russisches Lesebuch. Poetischer Theil. Von Ivan F. Holovackij. Wien. 1860. Тут — ода Бог в переводе Боденштедта. Eugene de Porry. Fleurs litteraires de la Russie. Traduites en vers et en prose. Paris. 1861. Перевод стих. Державина: «Русские девушки». Речь, разговор u cmuxu, читанные на публичном акте, бывшем в Университ. Благор. пансионе декабрь 22 дня 1898 г. — На 15-й стр. помещен франц. перев. оды «Бог», принадлежащий В. А. Жуковскому и сем. Родзянке. (См. Акад. изд. соч. Державина, ²V, 83—84).

В следующих за сим отчетах Москов. Университ. Благор. пансиона помещены переводы произведений Державина:

За 1799 год — Stances sur la moderation, du russe traduites librement dans la classe du style francais.

За 1801: Hymne a la douceur.

За 1802: Le Matin.

Nordisches Archiv, von Kaffka, 1805, 2-er Band, стр. 149: Epistel eines Braminen an den Zarewitsch Chlor und Hymne an die Sonne. Aus dem Russischen vоп. P. v. Friccius. Чешский сборник Vlastimil. 1841. Г. II. Ода Buh (Бог). Z. ruskeho prelozil I. V. Kamarit. Calender till minne af kejserliga Alefanders — Universitetes andra secularfest. Agifven. af. I. Crot Helsingtors. 1842. На стр. 188—193 переводы произведений Державина. Тончию, Признание, Водопад, На победы в Италии. Die Schonwissenschaftliche litteratur der Russen. Von G. Wilh Wolfsohn. 1843. На стр. 348—370 переводы стихотворений Державина: Бог, Властителям и Судьям, Фелица, На смерть князя Мещерского, Ключ и Вельможа. Coup d'оeil sur Petersbourg Paris 1821. То же, под заглав.: De l'etat actuel de la Russie. par Chopin. Paris. 1822. Тут помещены подражания оде «Бог» и стих. «Хариты» Harmlose Bemerkungen auf eine Reise uber Petersburg, Moskau, Kiew, nach Iassy, von Kosmsli. Berlin 1822. На стр. 122—126 — перевод оды «Бог». Revue Encyclopedique. 1821. T. X, стр. 359—361 перевод оды «Водопад». Veillees Russes. Paris. 1827 — перевод оды На смерть кн. Мещерского (Heguin de Guеrle). Conteurs Russes par Ferry de Pigny et Haquin. Paris 1833. T. 2, page 355: Первая строфа пьесы: Гостю. Revue in dependante du 25 mai 1843. T. VIII. p. 214—215: перевод в прозе Chopin Pycских девушек. Neven, журнал, Загреб, 1854, No 51, стр. 801: Хорвато-сербский перевод оды Бог, Ивана Тернского. Les poetes russes traduits en vers francais par le prince Elim Mestscherski. Paris. 1841.—2 том. В 1-м, на стр. LXXXIII — LXXXIV — о Державине; на стр. 27—85 переводы его стихотворений: Бог, Пчела, Водопад, Колесница, На смерть кн. Мещерского, На взятие Измаила, Русские девушки.

IX. Портреты Г. Р. Державина и его обеих жен.

Академическое издание соч. Державина. Портреты и рисунки приложены к разным томам, а в IX т., стр. 559—571 особая статья о портретах и бюстах. Еще там же, стр. 286 (силуэт Державина). В дополнение к заключающимся в этой статье сведениям, см. Жихарева: Зап. современ. ч. I, стр. 336 и след.; Сын Отеч. 1822, No 27, стр. 35 (нов. литер.); Современ. 1864 т. XLV, No 5, стр. 52; Современ. Летоп. 1868, No 39 (ст. K. K. Герца); Нов. Вр. 1899, No 8275, 8285, 8326; Вестн. Евр. 1867, No 9, стр. 245, примеч.

На выставке портретов 1902 г. был выставлен портрет Г. Р. Державина, приписываемый В. Л. Боровиковскому и принадлежащий Е. З. Всеволожской. — В Третьяковской галерее, в Москве, находится портрет Г. Р. Державина, работы Д. Г. Левицкого, маслян. краск.

X. Иллюстрации к сочинениям Державина.

Кроме указанных выше изданий сочинений Державина (отдельных и в полных собраниях) с иллюстрациями, мне известен только один рисунок П. Бореля к оде «Видение Мурзы», помещенный в журн. Новь, т. VI (1885), No 21. Одна статья по данному вопросу Ф. И. Буслаева: «Иллюстрация стихотворений Державина» в его книге: «Мои досуги», М. 1886, стр. 80—105. См. также его статью: «Новые иллюстрированные издания», в Русск. Вестн. 1869, No 4, стр. 708—774.

XI. Автографы Державина.

Сев. Арх. 1823, ч. VI.

Памятник Отечествен. Муз на 1827.

Сочинения Державина 1831, изд. Смирдина.

Исторический русский альбом, изд. М. Погодиным. М. 1853, лист 35, No 220.

Академич. изд. соч. Державина.

Сборник снимков автографов русских деятелей 1801—1825. Изд. ред. «Русск. Стар.» и Ф. К. Опочинина. СПб. 1873. 4°. Тут помещен автограф стихотвор. Державина: «Стрелок».

XII. Державин в музыке.

Торжество восшествия на престол Имп. Ек. II. Тамбов. 1786. Стихи в хоре соображены с музыкой Панзиэлло Пролог с музыкой на открыт. в Тамбове театра и народн. училища. Тамбов. 1786. Музыка: Перый хор — Журавченко, второй — Раупаха.

Кантата на посещение Имп. Ек. II кам. — фрейл. А. С. Пратасовой. 1789. «Вероятно была положена на музыку и тогда же напечатана отдельно (Акад. изд. I, 306, примеч.).

Хоры для Потемкинского праздника 28 Апр. 1791. Музыка Козловского. Отд. издание без означен. года и места печати (в библ-ке. Ак. Наук).

Из этих хоров хор для кадрили («Гром победы раздавайся») приложен. в IX т. Академич. изд.

Родственное празднество на брачное воспоминание Кн. А. А. и княг. Е. Н. Вяземских. 1791. Музыка для хоров взята из опер.

Песня (Амур u Психея) СПб. 1793. Положена на хоры придворн. муз. Пашкевичем и пета в присутствии Ек. II.

Драматическая кантата на русск. и нем. яз. Фелица. Слова (нем. текст) Фогта, на русск. яз. перевел П. Челищев. Музыка Ф. В. Хесслера. СПб. 1793.

Победа красоты. 1798. Музыка Бортнянского.

Пролог аллегорич. на рожд. на севере Любви. 1799. Тут хоры с музыкой.

Пролог на рождение на севере порфирородного отрока 1799. Тут — пение хоров u дуэты.

«Росскими летит странами». Хор на коронацию Имп. Ал. ². Слова Державина, музыка Козловского. 1801. (См. словарь Старчевского, V², 757).

Лизе. Похвала розе. Муз. Нейкома 1802. СПб.

Добрыня. Театральное представление с музыкою 1804.

Пожарский или освобождение Москвы. С хорами и речитативами. 1806.

Кутерьма от Кондратьев. Детская комедия. С хорами. 1806.

О сочин. Державина, положенных на музыку Сортием, Бортнянским и Козловским см. Друг Просвещения 1806, No 3.

Молитва по отсутствии в армию Имп. Ал. I. 1807. Музыка Нейкома. Приложен. к IX т. академич. изд.

Надежда на Бога. Муз. Нейкома 1807.

Сетование. Муз. Нейкома. 1807. Приложен. к IX т. Академич. изд.

Обитель Доброты. Пастушеская мелодрама с речитативом и хорами. 1808.

Два псалма, сочиненные Г. Р. Державиным. Положен. на муз. и посвящен. Е. В-ву Гос-не Имп-це Марии Феодоровне С. Д. Нейкомом. СПб. 1808. 4° (Надежда на Бога. Сетование).

Сретение Орфеево Солнца. Гимн и дифирамб в греч. вкусе, препровождаемые лирою. Муз. г. Бортнянского. СПб. 1811. 4°.

«Ты возвратился, благодатной». Couplets russes avec accompagnement du forte-piano. Presentes a Sa Maj. l'Imper. Marie Feodorowna. Parоles de M-r Derjavin, musique de M-r Antenolini, et chantes pas M-me Anguelique Catalani... St. Petersbourg. В III т. Академич. изд., стр. 241, в примеч. высказано предположение, что муз. сочинена Бортнянским, что опровергается вышеприведенным заглавием.

Хоры, петые в торжествен. собр. Бес. Люб. русск. слова 30 декабрь 1815. Чья музыка — неизвестно.

Бог. Ода соч. Г. Р. Державина. Положенная на музыку И. Л. Фуксом. То же заглавие по-немецки. — СПб. 1831. 4°—16 стр. Вся ода для музыки разделена на куплеты (арии), хоры, дуэты и т. д. и напечатана на русском и немецк. яз. Под последним текстом подпись: August von Oldekop.

Эта оратория в том же 1831 г. исполнялась петербургским филармонич. обществом (Сев. Пчел. 1831, No 55).

Кружка. Положена н? муз. придворным музыкантом Трутовским. Эта песня до сих пор поется в Преображенск. полку. (См. Академич. изд. II², 730; VIII, 290; IX, приложен.).

Русские девушки. Муз. M. Л. Яковлева. Полное собрание романсов и песен М. Л. Яковлева. Новое издание. СПб. у М. Бернарда. No 9. Ценз. пом. СПб. 24 июля 1860.

Ф. Витберг.

Русский биографический словарь (1896—1918, изд. Русского исторического общества, 25 тт., неоконч.; издание осуществлялось вначале под наблюдением А. А. Половцова [Половцева; 1832—1909], который был председателем Общества с 1978 г.)

Державин, Гавриил Романович

— знаменитый поэт; род. 3 июля 1743 г. в Казани; по происхождению принадлежал к мелкопоместным дворянам. Его отец, армейский офицер, почти вслед за рождением ребенка должен был переехать по делам службы еще далее на восток и жил то в Яранске, то в Ставрополе, под конец в Оренбурге. Родители Д. хотя сами не обладали образованием, однако умели ценить его и употребляли все усилия, чтобы дать детям по возможности лучшее воспитание. Д., родившийся очень слабым и хилым, «от церковников» научился читать и писать; семи лет, когда семья жила в Оренбурге, его поместили в пансион некоего «сосланного в каторжную работу» немца Розе; последний был «круглый невежда». За четыре года, проведенные у Розе, Д. все же научился довольно порядочно немецкому языку, потому что отличался вообще «чрезвычайной к наукам склонностью». Будущему поэту было 11 лет, когда умер его отец (1754). Вдова с детьми осталась в большой бедности. Ей пришлось «с малыми своими сыновьями ходить по судьям, стоять у них в передней по нескольку часов, дожидаясь их выхода; но когда выходили, не хотел никто выслушать ее порядочно, но все с жестокосердием ее проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой». Эти впечатления детства оставили в душе ребенка неизгладимый след; поэту «врезалось ужаснейшее отвращение от людей неправосудных и притеснителей сирот», и идея «правды» сделалась впоследствии господствующей чертой его нравственного характера. Несмотря на крайнюю бедность, вдова, переехавши в Казань, отдала детей для обучения сначала гарнизонному школьнику Лебедеву, потом артиллерии штык-юнкеру Полетаеву; учителя эти были не лучше каторжника Розе. В 1759 г. с открытием в Казани гимназии Д. вместе с братом были помещены в гимназию. Образовательные средства и здесь, однако, были невелики; учеников главным образом заставляли выучивать наизусть и произносить публично речи, сочиненные учителями, разыгрывать трагедии Сумарокова, танцевать и фехтовать. Собственно научным предметами «по недостатку хороших учителей» в гимназии «едва ли» — сознается Д. — учили его «с лучшими правилами, чем прежде». За время пребывания в гимназии будущий поэт усовершенствовался лишь в немецком языке и пристрастился к рисованию и черчению. Д. был в числе первых учеников, особенно успевая в «предметах, касающихся воображения». Недостаток систематического образования отчасти пополнялся чтением. Д. пробыл в гимназии лишь около 3 лет: в начале 1762 г. поэт, года за два перед тем записанный в гвардию, был вытребован в Петербург на службу. В марте 1762 г. Д. был уже в Петербурге, и прямо с гимназической скамьи очутился в солдатских казармах.

Последовавшие за тем двенадцать лет (1762—1773) составляют наиболее безотрадный период в жизни поэта. На него обрушивается тяжелая черная работа, поглощающая почти все время; его окружает невежество и разврат товарищей; все это быстро и самым гибельным образом действует на страстного и увлекающегося юношу. Разврат чередуется с кутежом и азартными играми. Поэт пристрастился к картам, начав играть сначала «по маленькой», а потом и «в большую». Одно время, живя в отпуске в Москве, Д. проиграл в карты денгьи, присланные матерью на покупку именья, и это едва окончательно его не погубило: поэт «ездил, так сказать с отчаянья, день и ночь по трактирам, искать игры; познакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждой разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам». «Впрочем, — прибавляет поэт, — совесть, или лучше сказать, молитвы матери, никогда его (в «Записках» Д. говорит о себе в третьем лице) до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали»; «когда не было денег, никогда в долг не играл, не занимал оных и не старался какими-либо переворотами отыгрываться или обманами, ложью и пустыми о заплате уврениями достать деньги»; «всегда держал свое слово свято, соблюдал при всяком случае верность, справедливость и приязнь». На помощь к лучшим нравственным инстинктам природы скоро стала приходить и врожденная склонность поэта к стихотворству. «Когда же случалось, что не на что было не токмо играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водой и марал стихи». «Марать стихи» поэт начал еще в гимназии; по словам самого Д., чтение книг стало пробуждать в нем охоту к стихотворству. Поступив в военную службу, он переложил на рифмы ходившие между солдатами «площадные прибаски на счет каждого гвардейского полка». Впрочем, одновременно с этим поэт занимается и самообразованием; он «старается научиться стихотворству из книги о поэзии Тредьяковского, из прочих авторов, как Ломоносова и Сумарокова». Его привлекает также Козловский, прапорщик того же полка, человек не без литературного дарования. Д. особенно нравилась «легкость его слога». Несмотря на то, что среди казарменной обстановки поэт «должен был, хотя и не хотел, выкинуть из головы науки», он продолжает «по ночам, когда все улягутся», читать случайно добытые книги, немецкие и русские. Так Д. удается познакомиться с сочинениями Клейста, Гагедорна, Геллерта, Галлера, Клопштока; он начинает переводить в стихах «Телемаха», «Мессиаду» и др. Лучшие инстинкты натуры, наконец, превозмогли. «Возгнушавшись сам собою», поэт под конец находит выход для своих сил: его спасает Пугачевщина. В 1773 г. главным начальником войск, посланных против Пугачева, был назначен Бибиков. Д. (незадолго перед тем произведенный в офицеры через десять лет солдатской службы) решается лично явиться к Бибикову перед его отъездом в Казань с просьбой взять его с собой, как казанского уроженца. Бибиков исполняет эту просьбу, и следующие 4 года (1773—76) Д. проводит на востоке России. Своим усердием и талантами Д. скоро приобрел расположение и доверие Бибикова. Почти немедленно по приезде в Казань Д. пишет речь, которой казанское дворянство отвечало императрице на ее рескрипт. Вслед за тем Д. посылается Бибиковым с секретными поручениями сначала в Симбирск и Самару, потом в Саратов. Полная преданность долгу, необычайная энергия, находчивость и сообразительность очень скоро приобрели Д. общее уважение и среди начальников, и среди подчиненных. Труды Д. за время Пугачевщины не доставили ему, однако, никаких служебных выгод; они окончились для поэта большими служебными неприятностями, даже преданием суду. Во всем виновата была отчасти вспыльчивость Д., отчасти, и едва ли не более всего, недостаток в нем «политичности». Суд над Д. был прекращен, но все заслуги его пропали даром. Поэту не тотчас удалось и вернуться в столицу; уже после казни Пугачева Д. получает новое, вовсе не вызывавшееся необходимостью поручение опять ехать в Саратов и около 5 месяцев проводит на Волге «праздно». К этому времени относятся так наз. «Читалагайские оды» Д. По возвращении в СПб., обойденный наградами, Д. сам принужден был о них хлопотать, тем более, что во время Пугачевщины очень много потерпел и материально: в его Оренбургском именье недели с две стояли 40000 подвод, везших провиант в войско, причем съеден был весь хлеб и скот и солдаты «разорили крестьян до основания»... Д. решился прибегнуть к покровительству всесильного Потемкина; но хлопоты долго не имели успеха: Д. пришлось подать одну за другой две просьбы Потемкину, не раз «толкаться у князя в передней», подать просьбу самой императрице, новую докладную записку Потемкину, и только после этого, в феврале 1777 г., Д. наконец было объявлена награда: «по неспособности» к военной службе он с чином коллежского советника «выпускался в штатскую» (несмотря на прямое заявление, что он «не хочет быть статским чиновником»), и ему жаловалось 300 душ в Белоруссии. Д. хотя и написал по этому поводу «Излияния благодарного сердца императрице Екатерине Второй» — восторженный дифирамб в прозе, тем не менее имел полное основание считать себя обиженным. Гораздо счастливее был Д. в это время в картах: осенью 1775 г., «имея в кармане всего 50 р.", он выиграл до 40000 р. Скоро Д. получает довольно видную должность в сенате и в начале 1778 г. женится, буквально с первого взгляда влюбившись, на 16-летней девушке, Екатерине Яковлевне Бастидон (дочери камердинера Петра III, португальца Бастидон, женившегося по приезде в Россию на русской). Брак был самый счастливый. С красивой наружностью жена Д. соединяла кроткий и веселый характер, любила тихую, домашнюю жизнь, была довольно начитана, любила искусства, особенно отличаясь в вырезывании силуэтов. В своих стихах Д. называет ее «Пленирою», и поэт никогда не был так счастлив, как в период своего первого брака. Счастливая женитьба имела самое благотворное влияние и на общее развитие поэтической деятельности Д. В 1773 г., в журнале Рубана «Старина и Новизна» явилось без подписи первое произведение Д., перев. с нем.: «Ироида или письма Вивлиды к Кавну» (из «Превращений» Овидия); в том же году была напеч., также без подписи, «Ода на всерадостное бракосочетание вел. кн. Павла Петровича», сочиненная (сказано в заглавии) «потомком Аттилы, жителем реки Ра». Около 1776 г. Д. изданы были «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае», 1774. Гора Читалагай находится близ одной из нем. колоний, верстах в 100 от Саратова, на левом берегу Волги; в Пугачевщину поэт одно время стоял здесь со своим отрядом и, случайно встретив у жителей немецкий перевод славившихся тогда французских од Фридриха II, в часы досуга перевел четыре из них русской прозой. Тогда же Д. было написано несколько оригинальных стихотворений: «На смерть Бибикова», «На великость», «На знатность» и др. Все это и было собрано в названной книжке. Эти первые произведения Державина не удовлетворяли самого поэта. В большей части из них замечалось еще слишком сильное влияние Ломоносова; чаще всего это были прямые подражания, и весьма неудачные. При крайней высокопарности и бедности содержания сам язык их страдал устарелыми, неправильными формами. Лишь в «Читалагайских одах» начали несколько заметнее сказываться проблески будущего таланта; хотя и они, по сознанию самого поэта, писаны еще «весьма не чистым и неясным слогом», но в них автор уже видимо, по выражению Дмитриева, «карабкался на Парнас». Решительный перелом в поэтической деятельности Д. происходит в 1778—79 гг., около времени его женитьбы и сближения со Львовым, Капнистом, Хемницером. Державин сам так характеризует прежний, более ранний период своей поэзии и переход к позднейшему, самостоятельному творчеству: «правила поэзии почерпал я из сочинений Тредьяковского, а в выражении и слоге старался подражать Ломоносову; но так как не имел его таланта, то это и не удавалось мне. Я хотел парить, но не мог постоянно выдерживать изящным подбором слов, свойственных одному Ломоносову, великолепия и пышности речи. Поэтому с 1779 г. избрал я совершенно особый путь, руководствуясь наставлениями Баттэ и советами друзей моих, Н. А. Львова, В. В. Капниста и Хемницера, причем наиболее подражал Горацию». В этих словах поэт довольно верно характеризует отличие своей поэзии от Ломоносовской и указывает литературные связи, определившие его дальнейшее поэтическое развитие. По теории Баттэ, поэзия при «подражании природе» должна прежде всего «нравиться» и «поучать». Этот взгляд был усвоен и Д. Еще более он был обязан названным здесь своим друзьям. Почти все они были моложе Д., но стояли гораздо выше его по образованию. Капнист отличался знанием теории искусства и версификацией; на автографах державинских стихотворений нередко встречаются поправки, сделанные его рукой. Н. А. Львов слыл русским Шапеллем, воспитался на французских и итальянских классиках, любил легкую шуточную поэзию и сам писал в этом роде; выше всего он ставил простоту и естественность, умел ценить народный язык и поэзию, щеголял остроумием и оригинальностью литературных взглядов, смело восставая иногда против общепринятых суждений и мнений; признавая, напрель, Ломоносова «богатырем русской словесности», Львов указывал на «увечья», нанесенные им русскому языку. Вообще Львов имел репутацию тонкого и меткого критика, и его советами больше всего пользовался Д. К тому же направлению принадлежал и Хемницер. Сблизившись с этими лицами, Д. не мог не подчиниться их влиянию. Сравнивая более ранние стихотворения Д. с теми, которые были написаны им начиная с 1779 г., нельзя не видеть всей громадности шага, сделанного поэтом. Первой одой, написанной в новом направлении, было «Успокоенное неверие» (1779). Почти одновременно с ней была напечатана ода «На смерть кн. Мещерского» (1779), впервые давшая поэту громкую известность и поражавшая читателей небывалой звучностью стиха, силой и сжатостью поэтического выражения. В том же году напечана была ода «На рождение в севере порфирородного отрока». Своей игривой легкостью она резко выделялась из обычных торжественных од того времени; к этому присоединялись плавность стиха и совершенно необычная гуманность понятий и чувств поэта, в которых отразились лучшие стремления времени. В 1780 г. в печати является известная ода «Властителям и судиям», написанная в подражание псалму и замечательная по смелости и силе выражений; она чуть было не навлекла на поэта немилость императрицы. В том же году печатаются оды: «На отсутствие ее величества в Белоруссию» и «К первому соседу». Содержание поэзии Д. разом становится глубже и разнообразнее; самая форма стиха быстро совершенствуется. Вместо бесплодного стремления к «великолепию и пышности речи российского Пиндара» перед нами образы и картины, взятые прямо из жизни, нередко из простого быта; рядом с парением идет сатира и шутка; поэт употребляет народные обороты и выражения. «Фелица», написанная в 1782 г., напечатанная в 1783 г., по общему убеждению современников, открывала «новый путь» к Парнасу. Она вызвала такой же восторг в читателях, как за сорок с лишком лет до того ода «На взятие Хотина» Ломоносова. В «Фелице» все было новостью — и форма, и содержание. «Бумажный гром» высокопарных од, по сознанию современников, стал уже всем «докучать». В лице Д. и, в частности, в столь прославившей его знаменитой оде ложноклассический тон русской лирической поэзии XVIII в. впервые начинал уступать место более живой, реальной поэзии. К этому присоединялась столь необычная «издевка злая» с прозрачными намеками на живые лица и обстоятельства. Не мог не привлекать также и ярко нарисованный поэтом идеал монархини, сочувствие ее гуманным идеям и преобразованиям, всюду чувствуемое в оде стремление поэта, еще ранее им высказанное, видеть «на троне человека». И по отношению к легкости стиха в оде также видели как бы начало нового периода; как известно, «Фелица» послужила поводом к основанию даже особого журнала («Собеседника любителей российского слова»).

«Фелица» решила дальнейшую судьбу поэта. Служба его в сенате была непродолжительна. У Д. очень скоро начались неудовольствия с ген. — прокурором Вяземским. Некоторую роль играла здесь, кажется, самая женитьба поэта (Вяземскому хотелось выдать за Д. одну свою родственницу); но были и другие причины, чисто служебные. В сенате нужно было составлять роспись доходов и расходов на новый (1784) год. Вяземскому хотелось, «чтобы нового росписания и табели не сочинять», а довольствоваться расписанием и табелью прошлого года. Между тем, только что оконченная ревизия показала, что доходы государства значительно возросли сравнительно с предыдущим годом. Д. указывал на незаконность желания ген. — прокурора; ему возражали: «ничего, князь так приказал». Поэт, однако, твердо стоял на своем и, опираясь на букву закона, заставил-таки сделать новую роспись, «в которой вынуждены были показать более противу прошлого года доходов 8000000». Это был первый случай открытой борьбы Д. «за правду», приведший поэта впервые к горькому убеждению, что «нельзя там ему ужиться, где не любят правды». Вскоре Д. должен был выйти в отставку (в февраль 1784 г.). Несколько месяцев спустя, в том же 1784 г., он был назначен олонецким губернатором. По этому поводу Вяземский заметил, что «разве по его носу полезут черви, если Д. усидит долго»; и это сбылось. Не успел Д. приехать в Петрозаводск, как у него начались неприятности с наместником края, Тутолминым, и менее, чем через год, Д. был переведен в Тамбов. Здесь он также «не усидел долго». Страницы «Записок» Д., посвященные периоду его губернаторства в Тамбове, говорят о чрезвычайной служебной энергии и глубоком желании поэта принести посильную пользу, а также о его старании распространять знания и образование среди тамбовского общества, в этом «диком, темном лесу», по выражению поэта. Поэт подробно говорит в «Записках» о танцевальных вечерах, которые его жена устраивала для тамбовской молодежи у себя на дому, о классах грамматики, арифметики и геометрии, которые чередовались в губернаторском доме с танцами; говорит о мерах к поднятию в обществе музыкального вкуса, о развитии в городе итальянского пения, о заведении им первой в городе типографии, первого народного училища, устройстве городского театра и т. д. С другой стороны, громадная масса бумаг, хранящихся до сих пор в саратовском архиве и писанных рукой поэта, указывает наглядно, с каким усердием относился Д. к своей службе. Энергия нового губернатора очень скоро привела его в столкновение с наместником. Возник целый ряд дел, перенесенных в сенат. Сенат, направляемый Вяземским, стал на сторону наместника и успел так все представить императрице, что она повелела удалить Д. из Тамбова и рассмотреть представленные против него обвинения. Поэт-губернатор очутился под судом. Началась длинная проволочка, дело отлагалось «день на день», и явившийся в Москву Д. шесть месяцев «шатался по Москве праздно», отлично сознавая причину промедлений, «все крючки и норы», по его выражению. Состоявшееся наконец решение сената вышло крайне уклончивое и направлялось к тому, что так как он, Д., уже удален от должности, то «и быть тому делу так». Д. отправился в Петербург; он надеялся «доказать императрице и государству, что он способен к делам, неповинен руками, чист сердцем и верен в возложенных на него должностях». Ничего определенного, однако, он не добился. На поданную Д. просьбу императрица приказала объявить сенату словесное повеление, чтобы считать дело «решенным», а «найден ли Д. винным или нет, того не сказано». Вместе с тем Д. от имени императрицы передавалось, что она не может обвинить автора «Фелицы», и приказывалось явиться ко двору. Поэт был в недоумении. «Удостоясь со благоволением лобызать руку монархини и обедав с нею за одним столом, он размышлял сам в себе, что он такое: виноват или не виноват? в службе или не в службе?". После новой просьбы и новой аудиенции, причем поэту опять ничего не удалось «доказать», 2 август 1789 г. вышел именной указ, которым повелевалось выдавать Д. жалованье «впредь до определения к месту». Ждать места Д. пришлось более 2 лет. Соскучившись таким положением, поэт решился «прибегнуть к своему таланту»: написал оду «Изображение Фелицы» (1789) и передал ее тогдашнему любимцу, Зубову. Ода понравилась, и поэт «стал вхож» к Зубову; около того же времени Д. написал еще две оды: «На шведский мир» и «На взятие Измаила»; последняя особенно имела успех. К поэту стали «ласкаться». Потемкин (читаем в «Записках») «так сказать, волочился за Д., желая от него похвальных себе стихов»; с другой стороны, за поэтом ухаживал и соперник Потемкина, Зубов, от имени императрицы передавая поэту, что если хочет, он может писать «для князя», но «отнюдь бы от него ничего не принимал и не просил», что «он и без него все иметь будет» «В таковых мудреных обстоятельствах» Д. «не знал, что делать и на которую сторону искренно предаться, ибо от обоих был ласкаем». В декабре 1791 г. Д. был назначен статс-секретарем императрицы. Это было знаком необычайной милости; но служба и здесь для Д. была неудачной. Поэт не сумел угодить императрице и очень скоро «остудился» в ее мыслях. Причина «остуды» лежала во взаимных недоразумениях. Д., получив близость к императрице, больше всего хотел бороться со столь возмущавшей его «канцелярской крючкотворной дружиной», носил императрице целые кипы бумаг, требовал ее внимания к таким запутанным делам, как дело Якобия (привезенное из Сибири «в трех кибитках, нагруженных сверху до низу») или еще более щекотливое дело банкира Сутерланда, где замешано было много придворных и от которого все уклонялись, зная, что и сама Екатерина не желала его строгого расследования. Между тем от поэта вовсе не того ждали. В «Записках» Д. замечает, что императрица не раз заводила с докладчиком речь о стихах «и неоднократно, так сказать, прашивала его, чтоб он писал в роде оды Фелице». Поэт откровенно сознается, что он не раз принимался за это, «запираясь по неделе дома», но «ничего написать не мог»; «видя дворские хитрости и беспрестанные себе толчки», поэт «не собрался с духом и не мог таких императрице тонких писать похвал, каковы в оде Федице и тому подобных сочинениях, которые им писаны не в бытность еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении ко двору, весьма человеческими»... Поэт так «охладел духом», что «почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу императрице», которая «управляла государством и самым правосудием более по политике, чем по святой правде». Много вредили поэту также его излишняя горячность и отсутствие придворного такта. Менее чем через три месяца по назначении Д. императрица жаловалась Храповицкому, что ее новый статс-секретарь «лезет к ней со всяким вздором». К этому могли присоединяться и козни врагов, которых у Д. было много; поэт, вероятно, не без основания высказывает в «Записках» предположение, что «неприятные дела» ему поручались и «с умыслу», «чтобы наскучил императрице и остудился в ее мыслях»... Статс-секретарем Д. пробыл менее 2 лет: в сентябре 1793 г. он был назначен сенатором. Назначение было почетным удалением от службы при императрице. Сделавшись сенатором, Д. скоро рассорился со всеми сенаторами. Как всегда, он отличался усердием и ревностью к службе, ездил в сенат иногда даже по воскресеньями и праздникам, чтобы просмотреть целые кипы бумаг и написать по ним заключения. Правдолюбие Д. и теперь, по обыкновению, выражалось «в слишком резких, а иногда и грубых формах». В начале 179 4 г. Д., сохраняя звание сенатора, был назначен президентом коммерц-коллегии; должность эта, некогда очень важная, теперь была значительно урезана и находилась накануне уничтожения, но Д. знать не хотел новых порядков и потому на первых же порах и здесь нажил себе много врагов и неприятностей. Незадолго до своей смерти, императрица назначила Д. в комиссию по расследованию обнаруженных в заемном банке хищений; назначение это было новым доказательством доверия императрицы к правдивости и бескорыстию Д., и вместе ее последним делом в отношении к своему «певцу». В 1793 г. Д. лишился своей первой супруги; прекрасное стихотворение «Ласточка» (1794) изображает его тогдашнее душевное состояние. Через полгода он, однако, вновь женился (на Дьяковой, родственнице Львова и Капниста), не по любви, а «чтобы, как он говорит, оставшись вдовцом, не сделаться распутным». Воспоминания о первой жене, внушившей ему лучшие стихотворения, никогда не покидали поэта. 1782—96 гг. были периодом наиболее блестящего развития поэтической дятельности Д. За «Фелицей» следовали: «Благодарность Фелице» (1783), любопытная поэтическими картинами природы; «Видение Мурзы» (1783), напечатанное лишь в 1791 г., где поэт оправдывается от упреков в лести; замечателен первоначальный эскиз оды, показывающий, что поэт не безотчетно воспевал императрицу и деятелей ее царствования; ода «Решемыслу» (1783), где рисуется идеал истинного вельможи с намеками на Потемкина; ода «На присоединение Крыма» (1784), написанная белыми стихами: для своего времени это было такой смелостью, что поэт считал необходимым в особом предисловии оправдываться. В том же 1784 г. была окончена знаменитая ода «Бог» (начатая еще в 1780 г.) — в ряду духовных од Д. высшее проявление его поэтического таланта. Полная горячего восторга и величественной поэзии, ода сделала имя поэта известным во всей Европе. Она была переведена на языки немецкий, французский, английский, итальянский, испанский, польский, чешский, латинский и японский; немецких переводов было несколько, еще более французских (до 15). Произведение было отчасти отражением господствовавших в то время идей деизма; под их влиянием во всех зап. — европейских литературах явилось множество стихотворений, написанных в прославление верховного существа; даже Вольтер написал оду «Le vrai Dieu». Общее сходство по предмету и отдельным мыслям с многочисленными иностранными произведениями того же рода не раз подавало повод к толкам о заимствованиях и подражаниях нашего поэта; но Я. К. Гроту удалось доказать полную оригинальность произведения. За время губернаторства (1785—1788) Д. почти не писал стихов: административные заботы мешали поэзии; можно отметить лишь два стихотворения: «Уповающему на свою силу» (1785), подражание 146 псалму, с явными намеками на Тутолмина, и «Осень во время осады Очакова» (1788). Весть о взятии Очакова Потемкиным (в декабре 1788) вызывает оду «Победителю», написанную в нач. 1789 г. уже в Москве, куда приехал поэт, попавши под суд. К этому же времени относится ода «На счастие», любопытная своим шуточно-сатирическим содержанием и полная намеков, теперь не всегда понятных, на различные политические лица и обстоятельства того времени; в оправдание веселой ее иронии, поэт прибавил в заглавии оды: (писана на маслянице, когда и сам автор был под хмельком». Из других произведений, относящихся к этому времени и отчасти уже упомянутых, важнейшими были: «Изображение Фелицы» (1789), «На Шведский мир» (1790), «На коварство», «На взятие Измаила» (1790) — в последней впервые начинает сказываться влияние на нашего поэта Оссиановой поэзии, — «Памятник герою» (1791), написанная в честь Репнина, находившегося тогда под опалой Потемкина; — из духовных: «Величество Божие» (1789), «Праведный Судия» (1790). К этому же времени относится написанное частью в стихах, частью прозой «Описание торжества в доме кн. Потемкина по случаю взятия Измаила». Под непосредственным впечатлением известия о неожиданной смерти Потемкина (в ноябре 1791) поэт набросал первый эскиз знаменитой оды «Водопад», оконченной лишь в 1794 г., — блестящего апофеоза всего, что было в духе и делах Потемкина действительно достойного жить в потомстве. Ода делала тем более чести поэту, что являлась в то время, когда многие уже без стыда топтали в грязь память умершего. По выражению Белинского, ода была «столь же благородным, как и поэтическим подвигом». Дальнейшими, более важными произведениями Д. были: ода «На умеренность» (1792), полная намеков на положение поэта в должности статс-секретаря и на различные современные обстоятельства; знаменитая ода «Вельможа» (1794), переделанная из оды «На знатность», напечатанной некогда в числе Читалагайских од (посвященная преимущественно изображению Румянцева, она рисует идеал истинного величия); «Мой истукан»(1794), где поэт указывает свое единственное стремление «быть человеком»; «На взятие Варшавы» (1794); «Приглашение к обеду» (1795); «Афинейскому витязю» (1796; изображение А. Г. Орлова); «На кончину благотворителя» (1795, по поводу смерти Бецкого); «На покорение Дербента» (1791) и др. Французская революция и казнь Людовика XVI нашли отклик в поэзии Д. двумя стихотворениями: «На панихиду Людовика XVI» (1793) и «Колесница»; последняя, набросанная при первом известии о казни, была окончена лишь много лет спустя, в 1804 г. Отметим также небольшие стихотворения: «Гостю» (1795) и «Другу» (1795), наиболее ранние пьесы поэта в антологическом направлении, с этого времени все более усиливающемся в поэзии Д. Наиболее блестящий период поэтической деятельности поэта заканчивается известным его «Памятником» (1796), подражанием Горацию, где, однако, наш поэт верно характеризует значение и своей собственной поэтической деятельности.

С вступлением на престол имп. Павла Д. сначала было подвергся гонению («за непристойный ответ, государю учиненный»), но потом одой на восшествие на престол императора («На новый 1797 г.") успел вернуть милость двора. Д. вообще пользовался расположением Павла: ему даются почетные поручения, он награждается чином, делается кавалером мальтийского ордена (по поводу чего пишется особая ода), наконец, снова получает место президента коммерц-коллегии. Большая часть од, написанных Д. в царствование Павла, имеют предметом своим подвиги Суворова и носят на себе сильное влияние Оссиановой поэзии, незадолго перед тем начавшее распространяться в нашей литературе. Вместе с этим Д. увлекается греческой поэзией, особенно Анакреоном. Анакреонтическая поэзия была вообще во вкусе конца XVIII в. С 1797 г. анакреонтическое направление в стихах Д. особенно усиливается. Сам поэт, впрочем, не знал греческого языка и чаще всего обращался к Львовскому переводу песен Анакреона (1794). Из оригинальных произведений в этом направлении отметим бывшие особенно популярными: «К Музе» (1797), «Цепи» (1798), «Стрелок» (1799), «Мельник» (1799), «Русские девушки» (1799), «Птицелов» (1800). В 1804 г. был издан Д. целый сборник «Анакреонтических песен». Стихотворения эти отличались легким стихом, простым, иногда народным языком; но их шутливое содержание нередко переходит в циничное. Впрочем, заслугой Д. здесь было то, что он давал русской поэзии первые удовлетворительные образцы в антологическом роде. Любопытны также такие пьесы этого времени, «соображенные с русскими обычаями и нравами», как «Похвала сельской жизни» (1798) и др. песни. Из духовных од отметим: «Бессмертие души» (1797), «Гимн Богу» (1800). Служебная деятельность Д. продолжалась и в первые годы царствования Александра I; одно время он был даже министром юстиции (1802—1803). Общее направление эпохи было, однако, уже не по нем. Д. не стеснялся выражать свое несочувствие преобразовательным стремлениям императора и открыто порицал его молодых советников. В 1803 г. Д. получает полную отставку и особым стихотворением приветствует свою «свободу» («Свобода», 1803). Последние годы жизни (1803—1816) Д. проводил преимущественно в деревне Званке Новгородской губ. Свои сельские занятия он поэтически описывает в стихотворении «Званская жизнь» (1807), посвященном митрополиту Евгению Болховитинову, с которым около этого времени Д. особенно сближается. Д. до конца жизни не покидал литературной деятельности. К последним годам жизни относится даже целый новый отдел в его произведениях: с 1804 г. Д. начинает увлекаться драмой и превращается в драматического писателя. Сюда относятся два большие драматические сочинения, с музыкой, хорами и речитативами — «Добрыня» (1804) и «Пожарский»; детская комедия «Кутерьма от Кондратьев» (1806); трагедии: «Ирод и Мариамна» (1807), «Евпраксия» (1808), «Темный» (1808), «Атабалибо, или разрушение Перуанской империи» (неконченная); оперы «Дурочка умнее умных», «Грозный, или покорение Казани», «Рудокопы», «Батмендии» (неконченная). Все эти произведения были лишь заблуждением поэтического таланта. Мерзляков остроумно называет их «развалинами Д.". Они не имеют ни действия, ни характеров, на каждом шагу представляют несообразности, не говоря уже об их общей ложноклассической постройке; наконец, сам язык тяжел и неуклюж. Впрочем, в некоторых из них нельзя не отметить стремления к сюжетам и лицам народной поэзии, заимствований из былин, обращения к отечественной истории и т. д. В 1809—1810 гг., живя в деревне, Д. составляет «Объяснения к своим стихотворениям», важный и любопытный материал как для истории литературы того времени, так и для характеристики самого поэта. Касаясь литературной стороны деятельности Д., «Объяснения» как нельзя лучше дополняют его «Записки», излагающие почти исключительно служебные отношения поэта. «Записки», к сожалению, остались в черновой редакции, со всеми неизбежными в этом случае ошибками и крайностями. Последнее не было принято во внимание нашей критикой при появлении «Записок» в печати в 1859 г. Составление «Записок» относится к 1811—13 гг. Живя по зимам в СПб., Д. основал в 1811 г. вместе с Шишковым литературное общество «Беседа любителей российского слова», на борьбу с которым вскоре выступил молодой «Арзамас» (см.). Сочувствуя Шишкову, Д., впрочем, не был врагом Карамзину и вообще не остался вполне чуждым новому направлению нашей тогдашней литературы. Д. скончался 8 июля 1816 г., в дер. Званке. Тело его погребено в Хутынском м-ре (в семи верстах от Новгорода), местоположение которого нравилось поэту. Детей у Д. не было ни от первого, ни от второго брака.

В лице Д. русская лирическая поэзия XVIII в. получила значительное развитие. Риторика впервые начинала заменяться поэзией. Русский поэт впервые выражается проще, впервые пытается стать ближе к жизни и действительности. Особенно важной новизной был «забавный русский слог». Никто еще из наших поэтов не говорил таким языком, каким часто выражался автор «Фелицы». Д. любит употреблять простые, чисто народные слова и выражения, обращаться к лицам и сюжетам народной поэзии, «соображаться» с народным бытом, нравами и обычаями. Вместе с тем, общее содержание поэзии значительно расширяется; поэт становится на почву современности, и торжественная ода превращается в отзвук дня. Ни один русский поэт не стоял до тех пор так близко к своему времени, как Д.; начиная с Фелицы, его оды — «поэтическая летопись», в которой длинной вереницей проходят перед нами исторические деятели эпохи, все важнейшие события времени. На поэзии Д. отразился также и общий, господствовавший у нас во все продолжение XVIII в. взгляд на литературу и поэзию вообще — это «нерешительность, неопределенность идеи поэзии», по выражению Белинского. Д. то гордится своим званием поэта, то смотрит на поэзию, как на «летом вкусный лимонад». И Д., и его современникам литературная деятельность еще не всегда представлялась делом серьезным, важным. Ценились главным образом «дела», а не «слова». Вот почему у поэта, который «был горяч и в правде чорт», мы находим целый ряд произведений, в которых, по сознанию самого автора, было много «мглистого фимиаму», и вот почему наш поэт, так сильно хлопотавший всю жизнь о «правде», не считал для себя предосудительным иногда «прибегать к помощи своего таланта».

О жизни и сочинениях Д. см.: Н. Полевого, «Очерки русск. литературы» (I, СПб., 1839); Белинского, Соч. (VII, М., 1883, стр. 55—154 и в др. мм.); Савельева-Ростиславича, «Жизнь Г. Р. Д.» — в собрании сочинений Д. (изд. Глазунова, СПб., 1843); Галахова, «Ист. русск. слов.» (I, СПб., 1863, стр. 506—528); Пыпина, «Обществ. движение в царствование Александра I» (СПб., 1871, стр. 54—56, 363—365), очерк С. Брилианта (1893) и др. Монументальным трудом о жизни и сочинениях Д. является «Жизнеописание» его, составленное акад. Гротом и составляющее VIII том академич. издания сочинений Д. (СПб., 1880; «Дополнения» — в IX т., СПб., 1883). — Наиболее раннее собрание сочинений Д. (только 1-я часть) вышло под редакцией Карамзина, в Москве, в 1798 г. В 1804 г. «в Петрограде» были изданы «Анакреонтические песни». К 1808 г. относится второе издание собрания сочинений, в 4 ч.; в 1816 г. к ним присоединена была 5-ая ч. К 1831 г. относится первое издание Смирдина; в тексте были исправлены все неверности, замеченные поэтом в издании 1808 г. В 1843 г. вышло несколько дополненное издание Глазунова. Некоторые новые дополнения «Собрание сочинений» Д. получило в издании Щукина, вышедшем в 1845 г., с биографией, написанной Н. Полевым. В 1847 г. в смирдинской коллекции «Полного собрания сочинений русских авторов» вышли и сочинения Д.; в 1851 г. издание повторилось. В двух последних изданиях в конце многих стихотворений впервые были помещены «Объяснения» Д. В 1859 г. в «Рус. беседе», а потом и отдельно, были напечатаны «Записки» Д. С 1864 г. стало выходить классически обработанное вышеупомянутое академическое издание сочинений Д. под редакцией акад. Грота (СПб., 1864—83), с превосходными иллюстрациями и обширными комментариями редактора. По широте постановки оно представляет капитальное пособие не только для изучения поэзии и личности Д. и его ближайших современников, но и всей нашей литературы XVIII и нач. XIX в.

А. Архангельский.

Большой Энциклопедический словарь, изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (1890—1907 гг., 82+4 тт. [точнее — полутомов, но чаще всего указывается № полутома как том, например т. 54; правильнее томов 43, из них 2 дополнительных.])

Державин, Гавриил Романович

— известный русский поэт и государственный деятель (1743—1816), оставивший по себе имя фанатического юдофоба. Впервые он встретился с евреями в 1799 г., когда был командирован Павлом I разобрать жалобы на владельца Шклова генерала Зорича, притеснявшего местных евреев. Хотя виновность Зорича была очевидна Д., тем не менее он по личным соображениям щадил его. В это время в Белоруссии возникло Сенненское дело (см.) по обвинению евреев в ритуальном убийстве, каковым Д. решил воспользоваться, чтобы спасти, с одной стороны, Зорича, а с другой — нанести удар евреям. Ссылаясь на то, что это дело «обвиняет всех евреев в злобном пролитии, по их талмудам, христианской крови», что оно производится в суде, а потому «по открытой вражде, в присутственном месте один народ против другого, по законам беспристрастным, свидетелем быть не может», Д. сообщил государю, что без особого высочайшего повеления он не может принимать свидетельских показаний евреев по делу Зорича, «доколь еврейский народ не оправдится пред Вашим Императорским Величеством в помянутом, ясно доказываемом на них общем противу христиан, злодействе». Государь приказал Д. вести дело Зорича, оставив совершенно в стороне Сенненский процесс, и Д-у пришлось затаить свою мрачную вражду к евреям; но он вскоре сумел использовать случай, чтобы иметь возможность ближе повлиять на еврейскую жизнь в России. Получив в 1800 г. высочайшее повеление расследовать положение белорусских крестьян, которые в голодный год были оставлены помещиками без помощи, Д. благодаря своей близости с всесильным генерал-прокурором Обольяниновым добился того, что ему было поручено представить записку о мерах к устранению вреда, проистекающего для крестьян от промыслов евреев. Желание выступить с евр. проектом вызывалось у Д. надеждой стать «начальником» над всеми евреями в России; но, помимо этого, желание щадить авторитет помещиков в глазах крепостных крестьян побуждало представителей власти объявлять виновниками бедствий — евреев (см. Аренда). Результатом 3-4-месячного пребывания Д. в Белоруссии явилось его известное «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и о прочем» (напечатано с весьма ценными приложениями — в полном собрании сочинений Державина, изданном Академией наук под редакцией Я. Грота), до сих пор служащее антисемитам литературным источником. «Мнение» отразило на себе личность автора, в характере которого было много неясного и противоречивого: честность и безнравственные поступки сочетались в нем в такой же степени, как откровенная простота с лестью и хитростью царедворца. Нравственный облик Д. как государственного деятеля и человека с полной ясностью вырисовывается из того обстоятельства, что, приписывая в официальных документах пьянство и бедность белорусских крестьян всецело евреям и требуя в связи с этим ряда принудительных мер в отношении последних, он писал одновременно частным образом Обольянинову совсем иное: «трудно без погрешения и по справедливости кого-либо строго обвинять», крестьяне пропивают хлеб и оттого терпят нужду, помещики не могут препятствовать пьянству, так как «они от продажи вина (водки) весь доход имеют; а и жидов в полной мере обвинять также не можно, что они для пропитания своего извлекают последний от крестьян корм». Нет сомнения, что Д. явился бы в своей записке носителем лишь грубого юдофобства, глашатаем одних отрицательных репрессивных мер, если бы он не знал, что уже раздался голос Фризеля (см.) в пользу прогрессивной реформы евр. жизни и что Павел I вовсе не питает недружелюбия к евреям. В основание записки легли, правда, религиозная неприязнь и фанатическое недоверие к евреям: евреи — это «враги христиан»; преобразуя их быт, Павел I выполнит заповедь «любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас»; «в деле с христианами у них правды быть не может, сие запрещено талмудами». Тем не менее Д. внес в записку и положительные меры — насаждение производительного труда и распространение просвещения среди евреев. Эти мысли были внушены ему евреями Нотой Хаимовичем Ноткиным (см.) и врачом в Креславке Франком (см.). Беседы с Франком, который, стремясь доказать важность просвещения, нарисовал в самых мрачных красках нравственное состояние евреев, еще более усилили в Д. фанатический страх перед духовным обликом евреев. И если, тем не менее, Д. высказался за насаждение просвещения, которое даст «плоды, приятные христианству», то только потому, что эту широкую реформу он предлагал вручить особому «протектору», на пост которого он и претендовал. — При содействии Обольянинова проекту Д. было придано особое значение в сенате, где должна была быть разработана еврейская реформа. Но вскоре все дело перешло в Еврейский комитет 1802 г. (см.); Д. пытался отстоять здесь свое исключительное положение; быть может, с этой целью он, пользуясь правом, высочайше предоставленным членам Комитета, пригласил весьма лестным письмом Ноткина принять участие в работах Комитета. Но враждебные отношения к новым государственным деятелям, друзьям молодого императора Александра I, заставили его вскоре выйти в отставку. Положение о евреях 1804 г. было разработано Комитетом без Д., но все же его проект реформы не остался без некоторого влияния на характер этого законодательного акта. А обвинения Д. евреев в экономическом порабощении крестьян, столь лицемерно выставленные им в «Мнении», не раз служили основанием для репрессивных мер в отношении евреев. — В своих записках, рассказывая о своей многосторонней государственной деятельности в третьем лице, Д., между прочим, сообщает подробности о своих поездках в Белоруссию, о деятельности Евр. комитета и т. д. Характерно, что здесь он высказывается весьма презрительно о Ноткине, хотя в упомянутом выше письме отметил его высокие нравственные качества и вообще оказывал ему внимание. — Ср.: Оршанский, «Русское законодательство о евреях», гл. «К истории Положения для евреев», 1804; Юл. Гессен, «Евреи в России» (очерки: «История Положения 1804 г."; «Выселение»; «Первый ритуальный процесс в России»; «Приложения» NoNo 1, 2, 5 и 6); Н. Голицын, «Русское законодательство о евреях»; 2-е академическое издание собрания сочинений Державина с пояснительными примечаниями Грота, тт. VI (1876) и VII (1878).

Ю. Г.

Еврейская энциклопедия (изд. Брокгауза-Ефрона, 1907—1913, 16 тт.)

Державин, Гавриил Романович

д. т. с., с 14 июля 1800 министр юстиции, сенатор, поэт; р. 3 июля 1743, † 9 июля 1816 г.

Русский биографический словарь (1896—1918, изд. Русского исторического общества, 25 тт., неоконч.; издание осуществлялось вначале под наблюдением А. А. Половцова [Половцева; 1832—1909], который был председателем Общества с 1978 г.)

Державин, Гавриил Романович

[1743—1816] — крупнейший русский поэт XVIII в. По отцу происходит от татарского мурзы Багрима, выселившегося в XV в. из Большой Орды. Родился в Казани, в семье мелкопоместных дворян. Получил скудное образование (сперва у «церковников» — дьячка и пономаря, затем в частной школе немца-каторжника, наконец в Казанской гимназии, которую не окончил). С 1762 служил в течение 10 лет солдатом в гвардейском Преображенском полку; первое время жил в казарме со «сдаточными» солдатами из крестьян; наравне с ними выполнял самую черную работу. Вместе с полком участвовал в перевороте, возведшем на престол Екатерину II. Ко времени военной службы относится самый тяжелый период жизни Д. Находясь по смерти отца в крайне стесненном материальном положении, Д. пристрастился к карточной игре, сделался отъявленным шулером, повел распутную жизнь — «повеса, мот, буян, картежник очутился» — совершил ряд уголовных проступков. Исход энергии и честолюбию Д. открыла пугачевщина. Только что произведенный в офицеры Д. по собственному почину принял деятельное участие в усмирении пугачевского бунта в качестве члена секретной следственной комиссии. Деятельность Д. во время пугачевщины во многом загадочна. Сам он ставил себе в особую заслугу, что, имея возможность добиться «всего», чего бы ни захотел, не изменил Екатерине. Несмотря на это, он восстановил против себя высшее начальство: главнокомандующий хотел «повесить Д. вместе с Пугачевым». В дальнейшем Д. служил на гражданской службе, достиг высоких чинов: губернатора, секретаря Екатерины II, сенатора, государственного казначея, наконец министра юстиции. В 1803 году, ввиду резкой оппозиции либеральным тенденциям Александра I (Д. был в частности сторонником дворянской «конституции» — расширения власти и прав Сената — и одним из самых крайних консерваторов в крестьянском вопросе), был «уволен от всех дел» и последние годы жизни прожил на полном покое, частью в Петербурге, частью в своей новгородской деревне, Званке.

Служебная деятельность Д., вышедшего из «низкой доли» и достигшего министерского кресла и «стула сенатора Российской империи», представляет собой непрерывный ряд подъемов и самых резких падений. В результате блестяще начавшейся деятельности его во время пугачевского бунта он был признан «недостойным продолжать военную службу». Губернаторство Д. закончилось отставкой и преданием суду; недолго удержался Д. и в должности секретаря Екатерины II, жаловавшейся, что он «не только грубил при докладах, но и бранился».

Павел подвергнул Д. опале «за непристойный ответ», Александр — за то, что «он слишком ревностно служит».

Современники приписывали злоключения Д. его резкому, неуживчивому характеру («бранится с царями и не может ни с кем ужиться»). Сам Д. считал, что он страдает за свою неуклонную приверженность к «правде» всегда и во всем («я тем стал бесполезен, что горяч и в правде чорт»). На самом деле в истории служебной деятельности Д. резко сказались особенности того социального слоя бедного служилого дворянства, который в эпоху дворцовых переворотов, пугачевщины, временщиков с исключительной энергией выдвинулся в первые ряды класса, оттесняя родовитую знать, сделавшись главной «подпорой» незаконного екатерининского трона. Вся служебная деятельность Д. направлена по линии борьбы с родовитой знатью, «мишурными царями» — стародворянскими крупнопоместными феодалами — борьбы, в которой он опирается на временщиков, «случайных» людей (Потемкина, Зубова) и самое императрицу. Однако временщики для Д. были всего лишь более удачливыми представителями того социального слоя, к которому он сам принадлежал. Императрица всем своим самодержавным могуществом опять-таки была обязана поддержке социально подобного Д. дворянского «множества». Отсюда тот «якобинский» пафос независимости, личного достоинства, который наряду с необходимостью «толкаться в передней» у временщиков, готовностью ревностно служить своим пером императрице и ее «орлам» так свойственен Д. — царедворцу и Д. — поэту.

На свою литературную деятельность сам Д. склонен был смотреть по преимуществу как на орудие в той борьбе, которую он вел, из бедности и низов пробиваясь к «почетным чинам», подымаясь к самому подножию трона. По его собственным неоднократным заявлениям, все его стихи за самыми малыми исключениями носят неуклонно-политический характер, все написаны «на случай», проникнуты острой злободневностью. Боясь, что они станут непонятны новому читателю, Д. впоследствии составил особый «ключ», подробный автокомментарий, в котором детально объяснил, что именно послужило целью или, толчком к написанию той или иной вещи. По поводу одной из наиболее удаленных, казалось бы, от всякой злободневности од Д., знаменитой религиозной оды «Бог», один из осведомленных современников замечал: «Нет строки, нет выражения в шуточных и важных стихотворениях Д., которые бы были им написаны без намерения, без отношения к лицам или обстоятельствам того времени. Екатерина и другие особы, для которых он преимущественно писал, понимали все это и умели ценить». Это замечание приобретает особый вес, если мы обратимся к датам биографии: 15 февраля 1784 года Д. уволен князем Вяземским от службы. «Бог» напечатан 23 апреля того же года. 22 мая Д. получает важное назначение — олонецким губернатором. По-видимому «Бог» был воспринят Екатериной как пламенный гимн самодержавию, и она, как всегда в таких случаях, поспешила щедро наградить своего «собственного автора» (Д. так и подписывал некоторые свои письма — «ее величества собственный автор»). И в трудных обстоятельствах Д. постоянно «прибегает к своему таланту». Служебная карьера Д. начинается знаменитой одой «Фелица», посвященной прославлению Екатерины, впервые после нее обратившей внимание на Д. и пожаловавшей ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и 500 червонцев.

Свое положение после отставки от губернаторства он поправляет новой одой ей же — «Изображение Фелицы», «возвращает себе благоволение» Павла I одой на восшествие его на престол и т. д. и т. д. Служебный характер од Д. заставлял его не придавать им слишком большой цены, отзываться о них, как о «пустяках»: «все это так, около себя и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут». Однако огромное художественное дарование вынесло значение поэтического творчества Д., в котором оды занимают как раз центральное место, далеко за те служебные рамки, которые сам он ему ставил, сделало поэзию Д. самым ярким выражением его времени и его класса, замечательнейшим памятником екатерининской дворянской России.

Выход из дворянских низов, из среды дворянского мелкопоместного «множества» на самые верхи империи, в царский дворец, к подножию трона — специфическая особенность социального бытия Д. — определяет собой в основных чертах его поэтику. В поэзии 60-х и 70-х гг. XVIII в. боролись две традиции — «высокая» традиция Ломоносова, культивировавшая по преимуществу жанр придворной хвалебной оды, и прямо противоположная ей традиция Сумарокова, восстающая против «громкости», «витийства» и напыщенности — «надутости» — од Ломоносова, требующая «простоты» и «естественности» языка и стиля, в противовес жанру оды, разрабатывающая жанры интимной лирики (любовная песнь, элегия) и сатиры (басня, эпиграмма). Молодой Д. характерно усваивает обе эти традиции, следуя одновременно той и другой, с тем, чтобы в дальнейшем, в пору полной литературной зрелости дать своеобразное синтетическое слияние обеих. С одной стороны, Д., следуя образцам сумароковской школы, начинает свою литературную деятельность любовными «анакреонтическими песнями», создаваемыми, по его собственным словам, без «всякой цели», вырастающими, как и одновременно складываемые им непристойные «площадные побасенки», в атмосфере военной казармы, кабака, игорного дома. С другой стороны, стремление к дворянским верхам, ко дворцу заставляет его отталкиваться от традиции деклассирующегося дворянина Сумарокова (в борьбе между сторонниками Сумарокова и сторонниками Ломоносова он принимает сторону последних; в частности, ему принадлежит ряд резких эпиграмм на Сумарокова), следуя Ломоносову, пробовать «высокий» жанр хвалебных од. В печати Д. впервые выступает (не считая опубликованного им непосредственно перед тем в переводе с немецкого отрывка из овидиевых «Превращений») в 1773 г. именно одой «На бракосочетание великого князя Павла Петровича», построенной по всем правилам ломоносовской школы. Однако поэтика Ломоносова, в свою очередь, также не удовлетворяет Д. Оды Ломоносова, выходца из крестьян, выполнявшего в своем поэтическом творчестве социальный заказ по существу совершенно чуждого ему придворного дворянства, носили отвлеченно-хвалебный, торжественно-абстрактный характер. Д., сам участник жизни прорывающегося к верхам, к трону, дворянства, стремится наполнить их конкретным жизненным содержанием. Жизнь двора, вельмож — для него не отвлеченный Олимп с чисто книжными абстрактными богами и богинями, а живая реальность, арена непосредственной личной деятельности, исполненной притяжений и отталкиваний, друзей и врагов, из которых одних должно хвалить, других — всячески порицать и осмеивать. Одноцветно-торжественная ломоносовская ода под руками Д., с одной стороны, расцвечивается всеми красками живой жизни — реальности, с другой — приобретает иронический, а зачастую и прямо сатирический, «бичующий» характер. В той же мере не удовлетворяли Д. оды Ломоносова и со стороны языка. Яз. ломоносовских од — отвлеченно-торжественный, книжно-славянский, «высокий штиль». Державин разрушает иерархию ломоносовских «штилей», демократизируя лексику своих од, внося в них слова, заимствованные из «среднего» и «низкого» штилей — разговорную речь, «просторечье». Словарь Державина наряду с высокими книжными речениями изобилует живыми «простонародными» словами и оборотами. «Язык богов» — торжественная, «велелепная» речь дворца — смешивается с грубоватым, но метким и энергичным говором дворянского мелкопоместья и гвардейской казармы. Новые литературные тенденции сказываются в творчестве Д. уже в 1779, в стихотворении «На рождение на севере порфирородного отрока» (будущего Александра I). Д. сперва воспевает это событие «в ломоносовском вкусе», но через некоторое время, ощутив, по собственному признанию, «несоответствие» последнего «дару автора», снова обращается к тому же сюжету, на этот раз облекая его в легкую игривую форму «анакреонтической песни». К этому времени относится и теоретическое осознание Д. своего нового особого творческого пути. До тех пор, вспоминал сам Д. впоследствии, «он в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову... но, хотев парить, не мог выдерживать постоянно красивым набором слов свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 избрал он совсем другой путь». Полное свое выражение этот «другой путь» нашел три года спустя в оде «Фелица».

«Фелица» написана с установкой на обычную хвалебную оду, посвящена прославлению Екатерины II. Однако все своеобразие «Фелицы» в том, что хвалебная ода сочетается в ней с резким социально-политическим памфлетом. «Добродетельному» образу Фелицы-Екатерины — противопоставляются контрастные образы ее «Мурз», «Пашей», в которых Д. даны остросатирические портретные зарисовки различных представителей высшей придворной знати. В самом образе императрицы характерно выдвигаются на первый план, в противовес праздной и тщеславной роскоши ее вельмож, черты своеобразного демократизма, «простоты», трудолюбия, деловитости, свойственные как раз тому слою бедного, трудового дворянства, из которого вышел сам Д. Меняется и поза певца в отношении предмета его воспевания. Ломоносов подписывал свои оды — «всеподданнейший раб». Отношение Д. к «Фелице», традиционно наделяемой им почти божескими атрибутами, при всей своей почтительности не лишено в то же время некоторой шутливой короткости, почти фамильярности, свойственной отношениям равных. В соответствии с новым характером оды Д. находится и ее «забавный слог» — заимствующая свое содержание из реального бытового обихода, легкая, простая, разговорная речь, прямо противоположная торжественному «бумажному грому» од Ломоносова. Громадный успех «Фелицы» среди современников наглядно доказывает, что ода Д., которая произвела настоящую революцию в отношении поэтики Ломоносова, целиком отвечала основным социально-политическим и литературным тенденциям эпохи. Екатерина щедро наградила Д., характерно сделав это, по его собственным словам, «исподтишка», «украдкой от придворных лиц», высмеянных поэтом и «поднявших на него гонение». В то же время «Фелица» послужила толчком к изданию кружком близких к Екатерине лиц, во главе с кн. Дашковой и при непосредственном участии самой императрицы, специального литературно-публицистического журнала «Собеседник любителей российского слова», ставившего своей задачей, как и возникшая вскоре в связи с ним Российская академия, содействовать дальнейшим успехам русского яз. и литературы. Первый номер «Собеседника» открылся «Фелицей», явившейся прямой декларацией нового литературного направления.

В смешанном хвалебно-сатирическом жанре «Фелицы» с полной отчетливостью сказывается социальная позиция Д. — бедного дворянина, «с низших степеней», через головы вельмож проникающего непосредственно к царскому трону. Этой позицией определяется в основных чертах вся тематика его творчества. Воспевание Екатерины составляет одну из центральных тем поэзии Д., которому и современники и позднейшая критика недаром присвоили имя «певца Фелицы». Наряду с этой темой выступает вторая основная тема творчества Д. — тема неприязненно сатирического отношения к придворной знати, к «боярам». В свою очередь степень этой неприязненности неодинакова, варьируется в зависимости от того, на какой из слоев высшей придворной знати направлено творческое внимание Д. К временщикам, к «новой знати», представлявшей явление в известной степени аналогичное социальной, линии самого Д., он относится в большинстве случаев без всякой злобы. Он иронизирует над представителями «новой знати», поскольку они почили на лаврах, коснеют в праздной роскоши; наоборот, он готов всячески приветствовать их в качестве деятельных помощников Екатерины, в их военных подвигах, в их будничных трудах и днях (хвалебные оды Потемкину, Зубову и др.). Зато к старой родовитой знати, обязанной близостью к трону не личным качествам и заслугам, а своему происхождению, Д. относится с беспощадной иронией, стоящей на грани прямой социальной ненависти. В одной из своих записок, которую Д. уже в бытность его министром юстиции подал Сенату, он писал: «порода есть только путь к преимуществам; запечатлевается же благородное происхождение воспитанием и заслугою». В соответствии с этим он громит в своих одах, «князей мира», — гордящуюся только гербами своих предков «позлащенную грязь», — «жалких полубогов», «истуканов на троне». «Не ты, сидящий за кристаллом в кивоте, блещущий металлом, почтен здесь будешь мной, болван!", — энергично восклицает он в своей ранней оде «На знатность» [1774], вводя во второй ее, написанный двадцать лет спустя и опубликованный под новым названием «Вельможа», вариант знаменитые слова об «осле», который «останется ослом, хотя осыпь его звездами». «Собственному ее величества автору», умиленному и восторженному «певцу Фелицы противостает другой творческий аспект Д. — грозного и беспощадного «бича вельмож» (выражение о Д. Пушкина). Предельной резкости и силы «бичующий» голос Д. достигает в особом, тематически примыкающем непосредственно к сатирическим одам жанре религиозно-обличительных од. В этих одах, представляющих по большей части переложения библейских псалмов, Д. с пафосом ветхозаветного пророка призывает небесные громы на «неправедных и злых» — «сильных» мира, «земных богов». «Боярским сынам», «дмя-щимся» «пышным древом предков дальних», Д. противопоставляет в своих сатирических одах истинную «подпору царства», «росское множество дворян», которое во время пугачевщины «спасло от расхищения» империю, «утвердило монаршу власть», а ныне «талантом, знаньем и умом» «дает примеры обществу», «пером, мечом, трудом, жезлом» служит его «пользе». Подобно этому основной мотив «псалмов» Д. — противопоставление «сонму вельмож», «злым» земным «владыкам», некоего служителя «правды», «праведного судии», исполненного высокого сознания своего достоинства, равенства «царям», «сохраняющего законы», невзирая на лица, «на знатность». Самым ярким образцом од-псалмов Д. является его знаменитая ода «Властителям и судиям», над которой Д. работал в течение многих лет. Ода дважды не могла быть напечатана по цензурным условиям, а после напечатания навлекла на Д. гнев Екатерины и обвинение в том, что он пишет «якобинские стихи» (это же обвинение было повторено Екатериной в отношении оды «На взятие Варшавы», весь тираж которой был задержан лично императрицей и не мог появиться в свет). «Якобинизм» этих стихов на самом деле не выходит за пределы бурной внутриклассовой оппозиции выходца из дворянских низов высшей придворной знати, но воинствующая, восходящая с боем социальная линия Д. действительно находит здесь свое наиболее громкое выражение. В своих одах-псалмах, как и в некоторых сатирических одах, «певец царей» — Д. — впервые в русской литературе подымается до высоты подлинной гражданской поэзии. И недаром Рылеев, выводя Д. в своих «Думах» в ряду других «героев свободы», прямо уподобляет его гражданский пафос — «к общественному благу ревность» — пафосу своих современников — декабристов.

Екатерина в борьбе различных слоев современного ей дворянства, частным выражением которой была борьба Д. с «боярами», занимала вообще несколько неопределенную позицию, а чаще всего и прямо становилась на сторону «вельмож». «Должно по всей справедливости признать, — писал в своих «Записках» сам Д., — что она при всех гонениях сильных и многих неприятелей не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ними оглаской его справедливости или особливою какою-либо доверенностью, к-рую она к прочим оказывала». Все это сказалось на дальнейшей судьбе в творчестве Д. образа Екатерины, являвшегося, как мы видели, одним из центральных образов его поэзии. Опростив, очеловечив в своих «забавных» стихах тот «богоподобный» образ «монархини», который был завещан традицией хвалебных од Ломоносова, Д. пошел еще дальше, придя в конце концов чуть ли не к полному его развенчанию. В поэзии Д. эта последняя стадия могла конечно отразиться только отрицательно. Присяжный «певец Фелицы», несмотря на прямые ожидания от него императрицей новых хвалебных стихов, не мог принудить себя писать в прежнем роде. «Несколько раз принимался, запираясь по неделе дома, но ничего написать не мог», — рассказывает он сам и поясняет: «не мог воспламенить так своего духа, чтоб поддержать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями». Параллельно с умалением, а затем мало помалу и вовсе уходом из творчества Д. образа Екатерины, на место его выдвигаются образы великих вождей и полководцев того времени: Репнина, Румянцева, Суворова, из-за которых выступают безмерно могучие очертания подлинного главного героя поэзии Д. — сказочного «вихря-богатыря», «твердокаменного росса» — «всего русского народа» (примечание самого Д. к оде «На взятие Измаила»), точнее всего «росского множества дворян» (при интерпретации таких терминов Д., как «весь русский народ», конечно приходится считаться со всем социально-историческим контекстом его творчества. Так строка о Екатерине — «свободой бы рабов пленила» — могла бы подать повод к самым произвольным толкованиям, если бы у нас не было свидетельства самого Д., что он разумел ею «манифест о вольности дворянства», изданный Петром III и подтвержденный Екатериною II).

Грандиозные военные предприятия русского дворянства второй половины XVIII в., продиктованные насущными потребностями нарождавшегося дворянского капитализма в новых рынках сбыта и экспортных путях, находят в Д. своего самого восторженного и вдохновенного барда. По поводу одной из первых победных од Д. Екатерина заметила ему: «Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, сколь лира приятна». И в своих победных стихах Д. действительно откладывает в сторону «гудок» и лиру — признанные орудия «русского Горация и Анакреона», — вооружается боевой трубой, характерно возвращаясь к некогда отвергнутой им поэтике «громозвучной» ломоносовской оды. Торжественная приподнятость тона, патетика словаря и синтаксиса, колоссальность образов и метафор — таковы основные черты «победных од» Д. Существенно новым по отношению к Ломоносову является только введение Д. в свои оды, взамен традиционного классического Олимпа, образов из северной мифологии, навеянных ему поэзией Оссиана (в 1788 на русском яз. появилась книжка переводов «поэм древних бардов»). Если в опрощенной, «забавной» оде Д. типа «Фелицы» пробиваются первые побеги художественного реализма, если в его «анакреонтических» песенках содержатся несомненные зачатки сентиментальной поэтики Дмитриева и Карамзина, — в «оссиановских» образах Д. имеем такой же явный сдвиг от ломоносовского классицизма к романтическим тенденциям начала XIX в.

Однако в творчестве Д. нашла свое высшее выражение не только героика его времени и его класса, но и блистательный быт современной ему дворянской России. «Вредной роскоши» вельмож Д. любит полемически противопоставлять в своих стихах «гораци-анский» идеал довольства малым, «умеренности» неприхотливого семейного обихода «бедного дворянина», который идет трудовой «средней стезей», почитая «всю свою славу» в том, «что карлой он и великаном и дивом света не рожден».

Тем не менее в поэзии Д. с исключительной силой отразились весь «павлиний» блеск, все фейерверочное великолепие екатерининского времени, времени неслыханно пышных торжеств, потешных огней, победных иллюминаций, «гремящих хоров» — самой праздничной «светозарной» эпохи в жизни русского дворянства (см. хотя бы составленное Д. в прозе и в стихах «Описание торжества в доме князя Потемкина»). Однако вся эта пышность, весь этот праздничный блеск и сверкание расцветали в значительной степени «бездны на краю». Д. пережил пугачевщину. На его глазах разверзлась та пропасть, к-рая едва не поглотила всю дворянскую Россию. На его же глазах развертывались пестрые и калейдоскопичные судьбы екатерининских временщиков, из социального небытия подымавшихся на предельные выси империи и так же стремительно ниспадавших со своей мгновенной высоты — «сегодня бог, а завтра прах». В своем личном бытии Д. знал тот же непрерывный ритм взлетов и падений — «Я царь — я раб, Я червь — я бог». Вот почему наряду с картинами роскошной, пиршественной жизни в стихах Д. так настойчиво повторяется антитетичная им тема всеунич-тожающей, всепоглощающей, всеподстерега-ющей смерти. «Не зрим ли всякий день гробов, седин дряхлеющей вселенной. Не слышим ли в бою часов глас смерти, двери скрыл подземной» — таков один из лейтмотивов поэзии Д.; «Где стол был яств, там гроб стоит» — одна из наиболее характерных ее антитез. Высшего художественного воплощения это двойное восприятие Д. жизни своего времени достигает в его знаменитой оде «Водопад». В образе водопада — «алмазной горы», с «гремящим ревом» низвергающейся вниз в долину, чтобы через короткое время бесследно «потеряться» в глуши «глухого бора», Д. дал не только аллегорическое изображение жизненной судьбы одной из самых характерных фигур русского XVIII в. — «сына счастия и славы» — «великолепного князя Тавриды», Потемкина, но и грандиозный охватывающий символ всего «века Екатерины» вообще.

Сплошной антитезой является самый стиль Д., представляющий собой замечательное сочетание элементов, прямо противоположных друг другу. Уже Гоголь отмечал, что если «разъять анатомическим ножом» слог Державина, увидишь «необыкновенное соединение самых высоких слов с самыми низкими и простыми». Это наблюдение целиком подтверждается филологическим анализом, действительно вскрывающим в языке Д. самую причудливую «смесь церковно-славянского элемента с народным», выражающуюся не только в наличии в стихах Д. друг подле друга церковно-славянских и народных слов, форм, синтаксических конструкций, но и в своеобразном, как бы химическом их взаимопроникновении: «часто церковно-славянское слово является у Д. в народной форме и, наоборот, народное облечено в форму церковнославянскую» (Я. Грот). Такое же соединение торжественности и простоты имеем и в отношении изобразительной стороны его творчества. Д. создает в своих стихах мир феерической пышности, сказочного великолепия. «Какое зрелище очам!» — эта строка, повторяемая Д. в нескольких его одах («Водопад», «Изображение Фелицы»), может быть распространена на всю его поэзию. Все в ней сверкает золотом и драгоценными камнями. По его стихам разлиты «огненные реки», рассыпаны «горы» алмазов, рубинов, изумрудов, «бездны разноцветных звезд». Всю природу рядит он в блеск и сияние. Небеса его — «златобисерны» и «лучезарны», дожди — «златые», струи — «жемчужные», заря «багряным златом покрывает поля, леса и неба свод», «брега блещут», луга переливаются «перлами», воды «сверкают сребро м», «облака — рубином». Излюбленные эпитеты — составные, типа: «искросребрный», «златозарный». «Лазурны тучи, краезлаты, блистающи рубином сквозь, как испещренный флот, богатый, стремятся по эфиру вкось» — таков наиболее характерный пейзаж Д., в создании которого участвовала столько же баснословная роскошь дворянского быта екатерининского времени, сколько отзвуки военно-морских триумфов эпохи, отсветы победных зарев Кагула, Наварина и Чесмы. И тут же, рядом со всей этой пышностью и сверканием — такие «опрощенные» образы, как знаменитое «И смерть к нам смотрит чрез забор», или разящий натурализм его осени, к-рая, «подняв пред нами юбку, дожди, как реки, прудит». На протяжении одной и той же оды находим такие строки, как «Небесные прошу я силы, Да их простря сафирны крылы», и почти рядом: «И сажей не марают рож». В сложнейшей многоярусной композиции огромных по размеру од Д. («Водопад»—444 стиха, «Изображение Фелицы»—464, в «Медном всаднике» Пушкина—465 стихов) имеем такое же соединение тяжелой пышности нагромождаемых друг на друга словно бы без всякого усилия грандиозных архитектурных масс с бесформенностью, отсутствием единого, цельного плана, с той «дикостью», к-рая так потрясала С. Т. Аксакова и Гоголя и так раздражала Пушкина. То же самое и в отношении звучания стиха Д. В ряде случаев Д. выказывает себя утонченнейшим знатоком и мастером поэтической формы, дает классические образцы «благозвучия» (знаменитое описание лунного света в «Видении Мурзы»), удачно пишет соединением различных стихотворных размеров («Ласточка»), желая «показать изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований», свойственные русскому языку, складывает стихи, «в которых буквы p совсем не употреблено» (десять «анакреонтических песен», в числе которых есть лучшие образцы этого рода, по тонкости отделки далеко превосходящие аналогичные попытки звукописи, хотя бы Бальмонта). Однако в то же время стих Д. отличается чаще всего жесткостью, шероховатостью, словно бы нарочитой затрудненностью в расстановке слов. Все это лишает его стихотворную речь тех «гладкости и плавности», к которым позже начали стремиться Карамзин и его последователи, зато сообщает ей несколько «хриплую», варварскую, но мужественную полновесность.

Характеризуя «пышность и роскошь», которые окружали Потемкина во все минуты его жизни, Д. рассказывает, что во время походов он приказывал простые землянки обивать парчей и увешивать люстрами. Екатерининская Россия представляла собой изумительное соединение европейской образованности с чисто азиатской дикостью, роскоши и великолепия внешних форм жизни высшего дворянства с варварской экономикой, основанной целиком на рабском труде, с первобытной техникой, с примитивнейшими орудиями производства. «Землянки, обитые парчами и увешенные люстрами» — лучший образ русского екатерининского барокко, гениальным лит-ым выражением которого была поэзия Д. — поэзия гипербол и антитез по преимуществу.

Сам Д. постоянно подчеркивал, что художественным творчеством он занимался только «в свободное от службы время», «от должностей в часы свободны». Несмотря на это, по количеству своей продукции он принадлежит к числу наиболее плодовитых русских писателей. Свои произведения Д. отделывал с необычайной старательностью и упорством: такие его вещи, как «Бог», «Видение Мурзы», «Водопад», писались в течение нескольких лет; большинство его стихов имеет несколько редакций, которым зачастую предшествуют прозаические наброски и планы. С необыкновенной, чисто «брюсовской» тщательностью Д. снабдил большинство своих стихов хронологическими указаниями и всякого рода комментариями. Особенно усилилась творческая деятельность Д. в его старческий период, когда он освободился от своих служебных обязанностей.

Наряду с неослабевающей высокой» одической струей (хвалебные и философские оды, религиозные гимны), в творчестве Д. получает в это время особое развитие анакреонтическая поэзия, характерно преобладают мотивы просторной и привольной «сельской жизни», сочувственно противопоставляемой «тесноте» и «затворам» города и двора («Похвала сельской жизни», «Евгению. Жизнь Званская» и другие), культивируется жанр басентябрь Помимо всего этого Д. обращается к драматическому творчеству: за последние годы жизни им написано огромное количество трагедий, драм, комедий, наконец опер, в которых он, в полном соответствии с поэтикой барокко, склонен усматривать венец художественно-поэтического творчества — «перечень или сокращение всего зримого мира», «живое царство поэзии». Современники с полным основанием называли драматические произведения Д. «развалинами» его таланта, однако они интересны тем, что автор захватывает в них различные стороны не только придворного, но и мелкопоместного и даже мещансского быта. Особенно любопытна в этом отношении опера «Рудокопы», в которой едва ли не впервые в русской литературе дано изображение крепостных рабочих. Замечательны написанные в это же время автобиографические «Записки» Д. — один из выразительнейших документов екатерининской эпохи. Лит-ая позиция Д. в его последний период характерно двойственна. С одной стороны, он является «живым памятником» XVIII века, одним из оплотов классицизма (основывает вместе с Шишковым знаменитую «Беседу любителей русского слова», пишет «Рассуждение о лирической поэзии или оде», в котором стоит целиком на почве классической поэтики), с другой — явно сочувствует новым веяниям: в противоположность своим лит-ым единомышленникам «восхищается», «стоит горой» за Карамзина. Эта двойственность вполне соответствует историко-литературной роли творчества Д., завершающего все литературное развитие XVIII века и в то же время, по справедливым словам Белинского, зажигающего «блестящую зарю» новой русской поэзии.

Среди современников творчество Д. пользовалось исключительным признанием и популярностью. Новые стихи Д. еще до напечатания широко распространялись в списках, его оды выпускались по тому времени в огромных тиражах (напрель ода «На взятие Измаила» была отпечатана в количестве 3 000 экземпляров — тираж, равносильный тиражу современного издания). Пиетет к поэзии Д. не только прочно держался у представителей следующего литературного поколения — Карамзина, Дмитриева, Жуковского, — но был усвоен и поэтами пушкинской эпохи. Почти все поэты плеяды начинали под зна-ком традиций державинской школы, но в дальнейшем своем творчестве почти все они отталкивались от Д. Процесс преодоления Д., пересмотра его наследия с особенной резкостью выразился в уничтожающем отзыве Пушкина [1825]: «Перечел я Д. всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова) — он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы... Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника... Его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом... У Д. должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова, — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом, — довольно об Д.". Этот отзыв, в котором Пушкин трактует в качестве недостатков, неумения владеть языком, все особенности державинской поэтики и стиля, мог бы служить примером столь неожиданной для Пушкина эстетической слепоты к явлениям известного рода. Однако «неприятие» Пушкиным Д. — насквозь социальной природы. Линии социального развития Пушкина и Державина, которые лежат в одной классовой плоскости, вместе с тем прямо противоположны друг другу. Пушкин идет сверху вниз, от «шестисотлетнего дворянства» к «третьему состоянию», — к бытию писателя-профессионала. Линия Д. из мелкопоместья ведет его круто наверх, в ряды высшей знати. Отсюда даже там, где в творчестве обоих поэтов находим родственные элементы, они даны в совершенно разной окраске. Так и творчеству Д. и творчеству Пушкина присущи несомненные элементы демократизма. Однако демократизм Пушкина возникает из утонченности, из высшего аристократизма и сохраняет все следы этой утонченности. Демократизм Д. — здоровая, примитивная грубость, зачастую вульгарность. Этим объясняется предпочтение Пушкиным строго классической ломоносовской оды и отрицательное отношение к деградировавшему ее Д., который «не выдерживает тона», «кричит петухом». Параллельно пересмотру творчества Д. поэтами идет переоценка его критикой. Последняя с особенной наглядностью проступает в двух отзывах о Д. Белинского, сделанных на расстоянии десятилетия [в 1834 и 1843]. Первый — восторженный, второй — гораздо более сдержанный, признающий за поэзией Д. только относительное историческое значение. Отзывы Пушкина и Белинского определили отношение к Д. на протяжении всего прошлого века. Лит-ые традиции Д., сказавшись в поэзии Тютчева, в «высоких» местах гоголевской прозы, уходят глубоко под землю, снова выступая только в начале XX в. в творчестве Вяч. Иванова, этого, по отзыву некоторых критиков, «Державина наших дней». «Вещность» Д., его чувственная влюбленность в предметы «здешнего», зримого мира, смакование их — оказываются близки творческим устремлениям акмеизма. Из среды, лит-но близкой акмеизму, появляется ряд критических статей, снова дающих высокую оценку творчества Д. Некоторые аналогии «смешанному» жанру оды Д., соединяющему воспевание с шуткой и сатирой, можно усмотреть в творчестве В. Маяковского. Научное изучение поэзии Д. почти еще не начиналось.

Библиография: I. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота, тт. I — IX, изд. Академии наук, СПб., 1864—1883 (самое полное собр. сочин., хотя и не включающее всего написанного Д., с подробнейшими комментариями, словарем, биографией, библиографией и т. п. Существует в двух видах — с иллюстрациями и без них. Пользоваться рекомендуется изданием с иллюстрациями, современными автору и представляющими сами по себе замечательный памятник эпохи); Избранные сочинения Державина, под ред. и о примеч. Л. Поливанова (здесь отрывки из «Записок» Д., избранные стихи, проза, отрывки из драматических произведений); Г. Р. Державин, в сб. «Русская поэзия», под ред. С. А. Венгерова, т. I, XVIII в., СПб., 1897 (избранные стихи Д.; в примечаниях и дополнениях подбор наиболее характерных критических статей о Д. и библиография); Жизнь Державина по его сочинениям и письмам и по историческим документам, описанная Я. Гротом, тт. I — II, изд. Академии наук, СПб., 1880—1883.

II. Вяземский П. А., О Державине, 1816, см. Полное собр. сочин., т. I, СПб., 1878; Пушкин А. С., Державин, Автобиографическая заметка, 1833 (см. в Собр. сочин.; отзывы в письмах Пушкина о Д. см, в Собр. писем, под ред. Б. Л. Модзалевского, тт. I — II, Гиз, 1926—1928, по именному указателю в конце II тома); Гоголь Н. В., В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенности (ем. в Собр. сочин.); Белинский В. Г., Сочинения Державина, 1843; см. еще Литературные мечтания, 1834 и Сочинения Пушкина; I обозрение русской литературы от Державина до Пушкина, 1843 (в Собр. сочин.); Буслаев Ф. И., Иллюстрация стихотворений Державина, в кн. «Мои досуги», ч. 2, M., 1886; Садовской Борис, Г. Р. Державин, «Русская Камена», М., 1910; Грифцов Б., Державин, в журн. «София», 1914, M 1; «Вестник образования и воспитания» (юбилейный державинский номер), Казань, май — июнь 1916 (здесь статьи Абакумова С., Об отношении Державина к народной поэзии, Mашкина А., Эстетическая теория Батте и Державин, Данилова Н. М., Пушкин о Державине и др.); Вальденберг Н., Державин, опыт харакиристики, П., 1916; Иконников В, С., Ю. Р. Державин в своей государственной и общественной деятельности, П. — Киев, 1917; Фиpсoв H. Н., Держании как выразитель настроения росоийского дворянства, «Известия Северо-восточного архангельского института в Казани», т. ², 1920; Xодасевич Вл., Державин, в ин. «Статьи о русской поэзии», П., 1922; Эйхенбаум Б,, Державин, в кн. «Сквозь литературу», Л., 1924; Gukоwskу G., Von Lomonosov bis Derzavin, «Zeitechrift fur slavisehe Philologie», B. II, Doppelheft 3/4, 1925; Гуковский 1., Первые годы поэзии Державина, в кн. «Русская поэзия XVIII века, Л., 1927: Тынянов Юрий, Ода как ораторский жанр, в сб. «Поэтика», III, Л., 1927 (в особенности, стр. 120—124); Пумпянский Л. В., Поэзия Ф. И. Тютчевм, в сб. «Урания», Тютчевский альманах, Л., ²928 (здесь ряд ценных указаний о стиле Д.).

III. Mезьеp А. В., Русская словесность с XI по XIX столет. включительно, ч. 1, СПб., 1899.

Д. Благой.

"Литературная энциклопедия" (т. 1—9, 11, 1929—39, неконч.).

Все биографии русских писателей по алфавиту:

А - Б - В - Г - Д - Е - Ж - З - И - К - Л - М - Н - О - П - Р - С - Т - У - Ф - Х - Ц - Ч - Ш - Щ - Э - Я

Десятка самых популярных биографий:

1. Биография Пушкина
2. Биография Лермонтова
3. Биография Булгакова
4. Биография Гоголя
5. Биография Есенина
6. Биография Достоевского
7. Биография Чехова
8. Биография Маяковского
9. Биография Евтушенко
10. Биография Даля